Ренуар. — Я вам рассказывал о моем большом открытии, сделанном около 1883 года, что единственная наука для художника — музеи. Я сделал это открытие, читая маленькую книжку, купленную Фран-Лами в лавчонке на набережной, — книгу Ченнино-Ченнини, дающую такие драгоценные указания о способах живописи мастеров XV столетия.
Меняя манеру, к которой публика уже привыкла, всегда попадаешь в сумасшедшие; даже мои лучшие друзья оплакивали меня наперебой: «После таких красивых тонов — этот свинцовый колорит!»
Я предпринял большую картину «Купальщицы», над которой барахтался в течение трех лет…
К этому времени относится также портрет «Мадемуазель Мане с кошкой в руках». Перед этой картиной говорили: «Какое месиво красок!» Но я должен признаться, наоборот, что некоторые из моих работ этого времени не очень прочны, потому что, весь углубившись в изучение фресок, я вообразил, что можно обойтись совсем без масла. Таким образом, краски пересыхали и последовательные слои живописи мало связывались друг с другом. В то время я еще не знал элементарной истины, что масляная живопись должна быть сделана на масле. И, разумеется, никто из утверждавших правила «новой» живописи не догадался дать нам это драгоценное откровение. И что еще меня побуждало лишать живопись масла — это забота найти средство помешать краскам чернеть, но только позднее я открыл, что как раз масло предохраняет краски от почернения; надо только уметь его употреблять.
Около того же времени я сделал пробы живописи на извести, причем мне так и не удалось отвоевать у древних секрет их неподражаемых фресок.
В саду. 1875
Я помню еще некоторые холсты, на которых мельчайшие детали были предварительно нарисованы пером, чтобы потом писать поверх них, — вещи необычайно сухие, — так хотелось мне быть точным все из той же ненависти к импрессионизму. Когда «Купальщицы», которых я считал своей главной работой, были окончены после трех лет колебаний и переписываний, я послал их на выставку у Жоржа Пти (1886 г.). Каким ревом меня встретили! На этот раз все, во главе с Гюисмансом, окончательно согласились, что я — отпетый человек. Кое-кто даже считал меня лентяем. А я-то бог знает сколько пыхтел!..
Но, кстати, по поводу выставки 1886 года у Пти. Я должен обратить ваше внимание на статью Визева, который в то время рецензировал книги в «Revue Independante». На время выставки он оставил книги ради живописи и написал о моих вещах кое-что, очень меня утешившее.
По этому случаю я познакомился с Визева, через которого позже Робер де-Бонньер заказал мне портрет своей жены. Вот уж, признаться, не вспомню, чтобы какой-нибудь другой холст больше меня извел! Вы знаете, как я не люблю писать блестящее тело! Кроме того, мода того времени требовала, чтобы женщины были бледны. И мадам де-Бонньер, разумеется, была бледна, как воск. Я все время думал: «Ах, если бы она могла хоть разок позволить себе хороший бифштекс!» Не тут-то было!
Я работал по утрам, до завтрака; таким образом, я имел случай видеть то, чем кормили мою модель: какую-то маленькую штучку на дне тарелки… Подумайте, могло ли это вызвать румянец. А руки! Мадам де-Бонньер совала их в воду перед сеансом, чтобы они были еще белее. Если бы не Визева, который все время старался меня ободрять, я выбросил бы за окно все тюбы, кисти, коробку для красок, холст, всех чертей и их свиту. Подумайте! Я попал на одну из самых очаровательных женщин, и, черт возьми, она не желает румянца на щеках!
Но сказав, что я не знаю портрета, который приводил меня в большее бешенство, я забываю еще о портрете мадам С., прелестной молодой женщины, муж которой держал гостиницу в окрестностях Парижа.
Я. — Таким образом, у вас был случай найти модель, руки которой еще не остыли от работы, такие именно, как вы любите писать?
Ренуар. — Да, конечно; но в ней было еще кое-что, чего я не мог понять. Это не было одно из тех существ, которые ни о чем не думают, как того можно было бы ожидать от хозяйки гостиницы. Казалось, у этой голова как раз набита целой кучей мыслей. Кончилось тем, что однажды терпенье мое лопнуло и я вскочил: «Но, ради бога, что же там такое у вас в голове?» — «Эх, мосье, какой вы недогадливый!.. Я думаю о том, что, пока я сижу вот здесь без дела, там, может быть, уже подгорает на сковородке!»
Глава XIVПутешествие в Испанию
Ренуар. — Окончив портрет мадам де-Бонньер, я совершил с моим другом Галлимаром поездку в Испанию. Слишком давно я уже собирался посмотреть Мадридский музей! Но сама Испания — какая страна! В продолжение целого месяца, проведенного там, я не встретил ни одной красивой женщины! И это полное отсутствие растительности! Но при всем том у них вовсе не республика… этот восхитительный режим, отменивший право старшинства, вследствие чего малейший кусочек земли делится между всеми наследниками, сколько бы их ни было, таким образом, что скоро в Испании не останется ни деревца на полях, ни рыбы в реках, ни птицы в воздухе!
Я. — А знаменитые испанские танцы?
Ренуар. — Я их достаточно видел в Севилье, но так как они уже были не в моде, мне пришлось идти ради них в самые грязные кварталы предместья. Какие чудовищные женщины! А эти столь хваленые литераторами сигары — настоящий ужас! Я бы сбежал из Испании тотчас же, если бы не Мадридский музей. Какие Веласкесы!
Я. — А Греко?
Ренуар. — У меня был с визитом один испанский художник, который задал мне этот же вопрос. Чтобы оказать ему честь и вместе с тем чтобы доставить себе удовольствие поговорить о художнике, которого я люблю больше всего, я произнес имя Веласкеса. Мой гость стремительно, почти вызывающим тоном возразил: «А Греко?» Банальная вещь, конечно, говорить, что Греко — очень большой художник, если простить ему искусственное освещение, постоянно одни и те же руки и шикарные драпировки… Из-за всего этого, а также по природе своей я предпочитаю Веласкеса. Аристократизм этого мастера, проявляющийся в малейшей детали, во всем, в каком-нибудь простом банте, — вот что я ценю в нем больше всего!.. Розовый бантик инфанты Маргариты — в нем заключено все искусство живописи! А глаза, тело вокруг глаз — какие прекрасные вещи! Ни тени сентиментальности, размягченности!..
Я знаю, что художественные критики упрекают Веласкеса за слишком легкое письмо. Какое, наоборот, прекраснейшее свидетельство того, что Веласкес вполне владел своим ремеслом! Только владея ремеслом, можно дать впечатление, что вещь сделана в один прием. Но, если говорить серьезно, какая изысканность в этой живописи, такой легкой на первый взгляд!
А как он умел пользоваться черной краской! Чем дальше, тем больше я люблю черную краску. Ищешь, ищешь, напрягаешься, наконец какая-нибудь черная точка, и — как это прекрасно!
В ложе Парижской оперы
Я. — По поводу черной: тридцать лет назад, когда Эмиль Бернар занимался у Кормона[48] в Академии художеств, маэстро сказал ему: «Как, у вас на палитре нет черной краски? Вы составляете черную из синей и красной? Я не могу вас терпеть в моей мастерской, так как вы будете разлагающе влиять на ваших товарищей!»
Но вот теперь, совсем недавно, один молодой художник, который получил первые уроки у Эмиля Бернара, изменившего с тех пор под влиянием Сезанна свое мнение о черной, отправился учиться у Кормона. Обходя работы учеников, Кормон остановился перед новичком: «Это что еще за грязь на вашей палитре? Разве вы не знаете, что черная краска — не цвет?.. и что в настоящее время установлено, что черный цвет надо составлять из красной и синей?..»
Но, мосье Ренуар, вы остановились на воспоминаниях о Мадридском музее. Какие Веласкесы вам понравились больше других?
Ренуар. — Черт возьми, мне было бы очень трудно сделать выбор среди такого великолепия! Живопись этих картин — божественна! Пользуясь только лессировками черного и белого, Веласкес находит средство изобразить богатое тяжелое шитье… А «Ткачихи»! Я ничего не знаю прекраснее. Фон этой картины писан бриллиантами и золотом! Кажется, Шарль Блан сказал, что Веласкес был слишком прозаичен, без полета? Вечно эта необходимость искать философию в живописи! Перед шедевром я наслаждаюсь, и с меня этого достаточно! Это профессора находят недостатки у мастеров. Но, может быть, эти недостатки даже необходимы. У рафаэлевского «Архангела Михаила» бедро длиной в километр! А может быть, иначе было бы не так хорошо! И даже сам Микеланджело, признанный анатомист! Я все боялся, не слишком ли расставлены груди у моей «Венеры», и вдруг мне попадается на глаза фотография «Авроры» с гробницы Юлия Медичи. Я мог убедиться, что сам Микеланджело не побоялся сделать еще большее расстояние между грудями. А посмотрите на «Брак в Кане»… Если бы в этой картине все было построено по правилам перспективы с совсем маленькими фигурками на фоне, — она была бы пуста; и если она так парадна и насыщена, так это потому, что персонажи заднего плана так же крупны, как и переднего. И даже паркет не уходит по правилам: может быть, поэтому-то она так хороша!..
Еще одно, что меня восхищает в Веласкесе: его картины дышат радостью, которую художник ощущал, работая над ними. Для живописца недостаточно быть ловким ремесленником; в картине должна сказаться любовь, с которой он обрабатывает свой холст. Этого недоставало Ван Гогу. Говорят: «Какой живописец!» Но его холст не обласкан влюбленной кистью… И потом, все это немножко экзотично… Но попробуйте-ка объяснить этим типам, которые способны так ловко «отбрить» вас в вопросах искусства, что сверх ремесла в искусстве необходимо еще нечто, секрет чего не откроет никакой профессор… тонкость, очарование… а это надо иметь в себе самом.
Посмотрите, как Веласкес пишет придворных испанского короля! Все это были, вероятно, обыкновенные, посредственные люди. А какое он им придал величественное достоинство! Это достоинство самого Веласкеса… А его картина «Копья»! Не говоря уже о качестве живописи, как восхитителен жест победителя! У другого он вышел бы напыщенным… Я проводил все время перед этой картиной, то приближаясь, то удаляясь… А эти лошади — их хочется обнять!