Да, но там еще была мадам Ренуар… А известно ли также, что все эти прекрасные букеты цветов Ренуар написал благодаря жене? Мадам Ренуар знала, с каким удовольствием он пишет цветы, но если бы ему самому приходилось их искать… Поэтому в доме были постоянно цветы в горшках по четырнадцать су, того красивого зеленого цвета, которым Ренуар всегда любовался в витринах магазинов.
И как она радовалась, когда художник говорил по поводу какого-нибудь из этих букетов, составленных с такой заботой: «Какая красота — цветы, поставленные как попало! Надо это написать!» Другая, не менее значительная часть произведений Ренуара — этюды, деланные с детей, — кто знает, были ли бы они написаны, если бы вместо своих «моделей», которым материнское молоко обеспечило такие прелестные щечки, у него были бы дети, вскормленные кормилицей или рожком, как те маленькие богачи, которых ему приходилось писать в те времена, когда он был принужден принимать заказы.
— Удивительно, как вы со всем справляетесь, — сказал я мадам Ренуар, застав ее однажды за шелушением горошка, в то время как на коленях у нее сидел Жан, не особенно послушный, так как у него прорезались зубы.
— И подумать только, что вы еще находите время послушать мессу!
Маленькие жонглерши в цирке Фернандо. 1875–1879
Спящая Анжель. 1880
Дело в том, что, приходя проведать Ренуара утром в воскресенье, я всегда слышал около одиннадцати часов вопрос: «Тебе больше ничего не нужно, Ренуар? Я иду слушать мессу…» И вдруг мадам Ренуар вскочила: «Ах, боже мой! Я еще не помыла кисти». И, бросив горошек и Жана, который внезапно замолк, — потому что с детской проницательностью сейчас же почувствовал, что капризы ему не помогут, мать его все равно не услышит… — мадам Ренуар поспешила в соседнюю комнату. Вернулась она с пачкой кистей: «Ренуар находит, что я умею мыть кисти лучше, чем Габриэль»…
А потом наступила для Ренуара полоса славы[56], благополучия, даже счастья. Но как раз в то же время у него начались приступы ревматизма, который через несколько лет окончательно пригвоздил его к креслу.
Мадам Ренуар рассказывала как-то при мне об их путешествии в Италию.
— Как мне жаль того времени!.. — говорила она.
Я хотел было ответить: «Но Ренуара еще не покупали тогда?» — но остановился, поняв причину грусти: Ренуар в то время был еще совсем здоров!
В конце концов сам Ренуар, весь поглощенный своим искусством, которое развертывалось, несмотря на его болезнь, и, может быть, как это ни парадоксально, как раз в связи с болезнью, как он сам утверждал (потому что, принужденный оставаться без движения, он не рассеивался ничем и ни о чем, кроме живописи, не помышлял), Ренуар кончил тем, что примирился со своей участью[57], со своими скрючивающимися руками и день ото дня коченеющими ногами. И когда острые страдания первого времени почти исчезли и общее состояние здоровья Ренуара даже укрепилось, мадам Ренуар могла считать себя почти счастливой; как вдруг вспыхнула война… Оба старших сына — Пьер и Жан тотчас же отправились на фронт. Я пошел справиться о них. У Ренуара были гости. Все были оптимистически настроены. Друг дома актер Дориваль принес «экстренный выпуск», сообщавший о «молниеносном» наступлении в Лотарингии. Все еще были под впечатлением радостных новостей, когда появился второй вестник — депутат З.
— Я прямо из военного министерства, — сказал З., не успев отдышаться, так как он только что взбежал по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки, — сейчас состоялся совет министров, правительство рассчитывает, что наступление русских докатится до Берлина не позже первых дней октября[58] …
Когда все разошлись, Ренуар сказал:
— Вот теперь я начинаю бояться… Все сходят с ума…
Я. — Однако же это верно, что они отступают…
Ренуар. — Вот потому-то как раз… Вы никогда не смотрели «Горации и Кюриации»[59] во Французском театре?.. Правда, что это должно быть плохо сыграно!..
Я. — Но наступление русских — это не шутка! Все газеты говорят об этом с первых же дней войны.
Ренуар (пожимая плечами). — Вы только посмотрите на карту, какое расстояние надо пройти…
Совсем как мой друг Н. Вот еще кто постоянно хотел взять ружье и бежать на Берлин… Однажды, встретив его близ Оперы, я говорю ему: «Как приятно пройтись, не прогуляться ли нам в Аньер?»
«Как, вы хотите идти в Аньер пешком?»
Ренуар взялся за кисти, но он был так занят мыслями о детях, что не мог довести до конца маленький натюрморт: «Чашка и два лимона».
— Я брошу живопись, — произнес он, и рука его бессильно повисла…
Мадам Ренуар, вязавшая солдатское кашне, приподняла очки, посмотрела на мужа и молча, сдерживая вздох, наклонилась над работой. Ренуар со своей стороны, желая скрыть беспокойство, принялся за холст и, работая машинально, — в первый раз я видел его пишущим без увлечения, — стал напевать, чтобы рассеяться, одну из своих любимых арий — арию из «Прекрасной Елены». Но и это не выходило.
Между тем новости от «детворы» приходили регулярно и письма подтверждали то, что писалось в газетах о веселой жизни «Пуалю»[60]. Так что Ренуар с женой начали приходить понемногу в себя, когда вдруг получилось известие, что старший сын Пьер лежит в госпитале в Каркассоне с раздробленной рукой.
— Если подумать о том, что еще могло случиться, то надо считать, что мне везет, — говорила мадам Ренуар, возвращаясь из Каркассона. — И если то же случится с Жаном…
Но вот, потеряв терпение от бездействия, на которое была обречена кавалерия, Жан перешел в альпийские стрелки! «Подумай, мама, теперь у меня берет…» Тот самый берет, которым так гордились «синие черти», но который не мог успокоить родителей.
А потом в один прекрасный день было получено известие, что Жан находится в госпитале в Жерардмере.
— Ну, по крайней мере, он не сильно ранен, — сказала мадам Ренуар, читая письмо мужу.
— Да, наверное, — ответил Ренуар, силясь казаться спокойным.
Свою рану в бедро навылет Жан считал пустяком. «Доктор, — писал он, — обещает мне на некоторое время небольшую хромоту. Вот удачно! Я приобретаю „офицерский шик“»! В тот же день мадам Ренуар уехала в Жерардмер.
— Вы увидите, — сказал Ренуар, — если я получу очень подробную телеграмму, это будет значить, что от меня хотят что-то скрыть!..
Была получена краткая успокоительная телеграмма, но Ренуара она ничуть не удовлетворила.
— Я уверен, что ему отрежут ногу… Что, если бы я написал Клемантелю?.. Вы смеетесь, что я прошу помощи министра торговли, чтобы запретить отрезать ногу?! Вы же отлично знаете, что в эту войну все находятся не на своих местах[61]: директор театра — главный врач госпиталя… а доктор Абель Дежарден получил выговор от государственного секретаря охраны здоровья за то, что на одинаковое число кроватей в его ведомости отрезанных рук и ног было меньше, чем в соседнем секторе…
Спальня Ренуара была рядом с моей, и я слышал всю ночь его жалобы. Малейшая озабоченность лишала его сна, а во время бессонницы немощи особенно мучили его; это, однако же, не убивало его энергии.
В 78 лет, простонав всю ночь, он заставлял нести себя в мастерскую: работой он восстанавливал свои силы. Позвонил телефон: почтовое отделение Кань, довольно удаленное от Колетт, сообщало депешу, только что полученную на имя Ренуара. Жану сохранили ногу. Он попал в руки врачу, который предпочитал вылечивать, а не резать, не искал чинов и «плевал» на выговоры.
После всех волнений, причиненных Пьером и Жаном, в Колетт восстановилось спокойствие. К мадам Ренуар вернулась охота ухаживать за кроликами и курами. Было как раз время сбора апельсинных цветов. Я вспомнил, как Ренуар, покупая Колетт, говорил мне, что одной только продажи «цвета» достаточно, чтобы отлично прожить. Я спросил мадам Ренуар, как дела с «доходами» от имения.
— Конечно, — ответила она, — будь Ренуар моложе, работай мы в саду вдвоем… Но все-таки, как бы там ни было, я думаю, вернее всего рассчитывать на живопись моего мужа!
Глава XIXЭссой, Кань
Около 1912 года Ренуар как-то рассказывал мне о восхитительном уголке в двух шагах от Парижа.
— Но не говорите об этом никому… Это исключительное место для художника: пруд с песком вокруг, настоящим песком, понимаете, и лилиями на воде! И при всем этом почти ни души в гостинице, очень хорошей гостинице! Я буду там, как в сказке, творить шедевры!
Этот уголок, так хорошо спрятанный от всех, как ему казалось, был не более как Шавилль, место воскресных прогулок парижан. Отправившись туда, чтобы повидаться с Ренуаром, ноги которого в то время уже отказывались служить, я застал его в гостинице с такой лестницей, что утром его приходилось спускать на руках, а вечером подымать наверх, что было гораздо труднее.
У него положительно отсутствовал инстинкт комфорта, уюта. Но окружающие, по счастью, обладали этим инстинктом за него. Таким образом с 1898 года он стал собственником деревенского дома в Шампани, на родине мадам Ренуар.
— Настоящая случайность, — сказала мадам Ренуар мужу. — Хороший крестьянский дом из песчаника!
Ренуар всегда остерегался «случайностей», следуя принципу, что соус обходится дороже рыбы. На этот раз, однако, по старой ненависти к «буржуазному» он дал себя соблазнить этим объявлением о «крестьянском доме»; но по своим расходам он увидел, что скрывалось за этой «настоящей случайностью», так как, чтобы сделать это жилище пригодным для жилья, его пришлось почти целиком перестроить. Как бы там ни было, однажды, став собственником в Эссойе, он проводил там месяц или два в году, и при его легкой уживчивости он был очень скоро признан в округе своим человеком, что является высшим знаком уважения, какой может заслужить горожанин в деревне.