— О! Насчет него я все больше и больше убеждаюсь, Воллар, что это второй мосье Шоке.
На следующий день я был у одного антиквара. Я увидел входящего в магазин того же «любителя», с той же «семейной» рамой. «Я возвращаю вам раму, которую брал, чтобы показать…» Так как Ренуар из-за своего ревматизма был навсегда пригвожден к креслу, «любитель» не подвергался риску, что художник явится к нему с визитом проверить, как выглядит картина в раме. Но всего не предвидишь… Как велико было удивление Ренуара, когда немного спустя он встретил в каталоге одного из аукционов портрет, который он позволил выманить у себя «второму мосье Шоке».
Глава XXIIТип «крупного любителя»
Наряду с любителями, постоянно ищущими выгод и оставляя в стороне такие «типы», как Шоке, де-Беллио и Кайеботты (если говорить только о покойных), которые любили купленные ими картины, — существует еще «разновидность» коллекционеров, которые, несмотря на непреодолимое безразличие, даже отвращение к искусству, имеют коллекции подобно тому, как другие содержат скаковых лошадей. К этому классу «крупных любителей» принадлежал, вне сомнения, Шошар, который, стараясь показать все свои богатства, завещал, чтобы перед его гробом несли самые дорогие картины из его коллекции… Но этот «крупный любитель» умер прежде, чем цены на живопись Ренуара достигли того уровня, который давал им право попасть в «его галерею», и, таким образом, я избавлен от необходимости говорить о мосье Шошаре… Наоборот, о графе Исааке де-Камондо будет здесь речь не потому, что он имел несколько Ренуаров, купленных к тому же против воли, но в связи с усилиями, проявленными им, чтобы получить вкус к этой живописи.
Около 1910 года граф Исаак де-Камондо посетил мой магазин. Я вообразил, что знаменитый коллекционер был «задет» одной «ню» Ренуара, выставленной в витрине моего магазина, но оказалось, что этим визитом я был обязан рисунку Дега.
Со скучающим видом он рассматривал Дега и между двумя зевками спросил о его цене. Пока я заворачивал рисунок, который он в конце концов купил:
— А вот эта «ню» Ренуара, — попробовал я… И повернул к нему мольберт, на котором стоял холст Ренуара.
Мосье де-Камондо отошел на два шага:
— Будь «ваш» Ренуар моложе, пожалуй, он мог бы еще вылечиться от этих излишеств цвета и научиться рисовать; но когда художнику уже за шестьдесят и он рисует руку вот так и бедро вот этак… Нет, вы только взгляните на цвет этих щек!.. (И он указывал концом трости на разные места картины.) И потом, знаете ли вы, чего еще недостает Ренуару?.. Традиции! Чувствуется, что этот человек не может любить Лувр! Это совсем не то, что его «однофамилец» рисовальщик Ренуар, которого я на днях встретил в музее созерцающим Хольбейна.
Большие купальщицы. 1883–1885
У меня как раз были вещи этого самого Ренуара (Renouard), в частности «Папский камерарий», и я показал его моему клиенту раньше рисунков Дега, которые он хотел посмотреть.
— У меня есть гораздо более значительные Дега, — заметил де-Камондо, внимательно разглядывая Ренуара и снова принимаясь зевать.
На этот раз нетрудно было понять, что зевки должны были симулировать его безразличие, но зато непонятным оставалось, почему он говорит мне о своих Дега, когда я предлагаю ему Ренуара…
Однако же все мои Ренуары были проданы, и я показал на ящик конторки:
— Кроме этого, у меня нет больше рисунков Ренуара, который умеет рисовать!
Зевок сразу прервался, и лицо де-Камондо приняло недовольное выражение. Несмотря на подпись и сюжет рисунка, он принял Ренуара за Дега.
Чтобы переменить тему разговора, я спросил мосье де-Камондо, всегда ли ему нравился импрессионизм?
— Конечно нет, старые традиции нашей семьи сделали меня с ранней молодости классиком до мозга костей. И даже теперь, будучи погружен по горло в новое, я не могу отделаться от восхищения творчеством наших предков[64], нашими большими соборами, например, и даже такими, наименее известными из наших церквей, как Сен Жермен д’Оксерруа! Сколько раз я останавливался перед ней по дороге в Лувр или когда Франц Журден водил меня смотреть его Самаритен. Хотя Франц Журден и тянул меня дружески за рукав, но я как вкопанный оставался стоять перед старым памятником.
И это родство старого с новым, такое реальное и вместе с тем так долго для меня непостижимое, открылось мне полностью лишь тогда, когда, увлеченный Францем Журденом на крыши Лувра, я одним взглядом обозрел оттуда Сен Жермен д’Оксерруа и Самаритен…
Что касается импрессионизма, я впервые открыл его для себя несколько лет тому назад, будучи в гостях у одной княгини — моего друга — и любуясь из окна замка эпохи Генриха II отблесками вечерней зари на пруду. Со мной как раз приехал Франц Журден; я давно уже обещал представить его настоящей княгине. По его указанию старший лакей нашей любезной хозяйки принес раму Людовика XIV самого чистого стиля, которую Франц Журден сам вызвался держать между косяками окна, и, когда я отошел на должное расстояние, часть пруда, отрезанная рамой, произвела впечатление картины, написанной импрессионистом. Приблизительно около того же времени мне случилось увидеть в моем клубе картины Латуша, которые мне напомнили — и с какой правдивостью! — виденный мною пруд!
Я. — Латуш?..
Де-Камондо. — «…Великий новатор!» — как назвал его не помню кто из критиков. Таким образом, через Латуша я дошел до понимания Моне, подобно тому как Вагнера я понял уже после того, как оценил Сен-Санса. Турецкая пословица гласит: «До Мекки в один день не добраться». И в самом деле, оценив однажды импрессионизм, я не чувствовал потребности сворачивать с этой дороги; но, однако ж, необходимо, чтобы импрессионизм оставался живописью, а без рисунка нет живописи!
И, клянясь, что он никогда не сможет иметь у себя Ренуаров, мосье де-Камондо забыл другую поговорку, не турецкого происхождения: «Не плюй в колодезь — пригодится воды напиться».
Наступил момент, когда живопись Ренуара начала беспокоить его. Вопрос теперь заключался уже не в том, умеет ли Ренуар рисовать или нет, а в том, может ли коллекция импрессионистов быть полной без Ренуара? Надо воздать должное мосье де-Камондо: он умел жертвовать своими личными вкусами, если понимал, что определенные имена необходимы для полноты солидной коллекции.
Полуфигура девушки. 1885–1890
Девушка с муфтой. 1881–1885
— В конце концов мне придется купить некоторые из самых сумасшедших вещей Ренуара! — объявил он однажды кому-то из своих близких, поразив его этой новостью. Мосье де-Камондо так объяснял свой план: «Когда я наконец научусь спокойно смотреть на этот купорос, уж после этого я справлюсь с чем угодно!»
«Сумасшедшие Ренуары» были куплены[65], однако Камондо никак не мог «переварить» излишества цвета в соединении с таким отсутствием рисунка.
— Что, если бы вы попробовали другой кусочек творчества Ренуара? — вставил я как-то в разговоре.
— Но только не 1900 и даже не 1896 годов! — протестовал де-Камондо.
Я уговаривал его купить прекрасный холст 89-го года — портрет мадам де-Боньер.
Де-Камондо. — Нет, я не хочу также и 89-го года, потому что это как раз самый расцвет «жесткой эпохи», о которой один знаменитый передовой критик сказал: «Эти вот Ренуары — это плоды, которые никогда не созреют». Но я решил иметь Ренуаров; найдите мне хорошие картины 70-го года, даже 65-го, женские Ренуары, разумеется! Только обратите внимание на руки! Чтобы не было этих рук кухарок, которые он так любит писать. И будьте внимательны к фасону платья, — постарайтесь, чтобы ваш выбор пал на что-нибудь изысканное. Само собой разумеется, не правда ли, что это не должны быть слишком «ренуаристые» Ренуары! Не забывайте ни на минуту, что все это впоследствии должно быть передано в Лувр… Я не запрещаю вам спуститься до самых 60-х годов. Но что для меня важно прежде всего — это рисунок!
Я. — Я знаю один холст 1858 года, необыкновенно законченный холст, первую картину, написанную Ренуаром!
Де-Камондо. — Женщина?
Я. — Нет, натюрморт.
Де-Камондо. — Только без натюрмортов! Я уже отказался от «Рыбы» Мане… В моей столовой уж больше нет места… Не могли ли бы вы как-нибудь ловко выведать у Ренуара, не найдется ли у него «ню» какой-нибудь великосветской дамы, написанной в его старой манере? Я отлично знаю, что дамы аристократических кварталов не очень-то…
«Не очень-то аппетитны», — хотел я досказать, но мосье де-Камондо добавил:
— Не очень-то легкодоступны!.. Однако ж я слышал, что Ренуар был принят у одного родственника Ротшильда… Вы что-то хотели сказать?..
— Я в самом деле хотел сказать… Не могу ли я предложить вам работы молодых?
Де-Камондо (улыбаясь). — И вы тоже! Вы — не первый! Как будто сговорившись, все предлагают мне одно и то же: «Если вы предпочитаете приобретать юношеские произведения известных художников, то почему бы вам не покупать картины художников, которые сейчас молоды?» Но пора бы знать, что я не могу допустить в мою галерею спорные вещи. Я знаю, вы мне сейчас же возразите: а «Дом висельника» Сезанна? Прекрасно, да, в этом случае я действительно купил картину, еще не признанную всем светом. Но совесть моя чиста: у меня есть собственноручное письмо Клода Моне, в котором он дает мне честное слово, что этой вещи суждено стать знаменитой. Если вы зайдете когда-нибудь ко мне, я покажу вам это письмо. Я сохраняю его в маленьком конвертике, прибитом сзади картины, в назидание злонамеренным, которые пристают ко мне с моим «Домом висельника».
Надо добавить, что граф де-Камондо позже купил несколько других Сезаннов, убедившись по аукционным ценам, что не ошибся в авторе. Быть может, он покупал бы еще, но у Сезанна в цене были главным образом натюрморты, а мосье де-Камондо, как уже сказано, считал, что натюрморты предназначаются для украшения столовых. Столовая же де-Камондо была уже полна.