Де-Камондо собирался уйти. Он обернулся:
— Я все-таки хочу сделать что-нибудь для ваших «молодых». Так как они с обожанием относятся к Ренуару, я поручаю вам сказать, что я просил вас показать мне Ренуаров!
Я. — Я уже говорил, что вы приобрели Дега.
Де-Камондо. — Ах, никогда не разглашайте о моих покупках без моего разрешения! Разве вы не заметили, что все следят за мной и стоит мне купить чью-нибудь картину, как цена на этого автора повышается и это мешает моим дальнейшим приобретениям… так как современные торговцы до такой степени проникнуты «семитизмом»! Но если вы мне обещаете не рассказывать о моих приобретениях и не обращаться со мною по-арабски, я приведу к вам моих друзей. Постойте, вот для начала я сделаю знак тем двум, которые идут там по тротуару напротив. Они никогда не покупают, но это все-таки стоит кое-чего, когда у вас в магазине видят барона и маркиза…
Когда эти две персоны вошли:
Де-Камондо. — Маркиз? У вас вид…
Маркиз. — Произошла такая неожиданность… Мой сын Жак в прошлом году получил в наследство от своей матери миллион пятьдесят тысяч франков. Представьте себе, мой биржевой агент сообщает мне, что на его счете осталось три франка восемьдесят пять сантимов!.. И это дитя, за которое я был так спокоен! Я поручил ему, когда он достиг восемнадцати лет, управлять маленьким имением, чтобы он мог приобрести жизненный опыт. И что же?! Он заставлял коров подтягивать животы, когда сено дорожало!
Де-Камондо. — Если бы он вместо того, чтобы кутить, покупал импрессионистов, он в несколько лет утроил бы свой миллион.
Маркиз. — Вы сами знаете, как я интересуюсь светлой живописью. Вы заметили, что я не пропускаю выставок у Дюран-Рюэля; но, говоря откровенно, мне все-таки приятнее, что все эти деньги перешли кокоткам, чем если бы они достались Ренуарам, Мане, Писсарро, Моне, Гильоменам и Сислеям… Наблюдали вы всех этих покупателей импрессионизма? Наш друг Ф… с тех пор, как стали опасаться падения цен на Сислеев, впал в такую неврастению, что по предписанию врачей распродает свою галерею[66]. А другой, этот Д…, какой у него обеспокоенный вид, даже когда он говорит о неожиданном повышении цен на его Мане. Мой Жак прокутил миллион, он не нажил на нем трех. Но по крайней мере он весел… Когда он бросается мне на шею и говорит: «Мой старенький папка, как я тебя люблю!» — я вижу его прежние добрые глаза и чистый лоб!..
Некто вошел в этот момент. Я узнал виконта де-Ж…, силуэт которого видал в альбоме Сэма. Он пожал руку барона:
— Поздравляю вас, Филипп, с вашей картиной «Пирог» на выставке «Л’Эпатан». Как живо!
Барон. — Прежде чем взяться за кисть, я изучил манеру Бонна в его «Портрете Куанье». Эта гармония красного и черного, как он ее нашел? Такой чарующий вермильон и такие глубокие битумы! И как чертовски это все прорисовано!..
Виконт де-Же… — …Я тоже просто влюблен в рисунок и цвет Бонна, хотя я и упрекаю мэтра в некоторой склонности к импрессионизму в его последних работах[67].
Слова виконта де-Ж… поразили меня: не он ли купил Сезанна на распродаже коллекции Теодора Дюре десять лет тому назад? И на мои слова об этом он отвечал: «Это не я, это — виконтесса».
Я. — Ну а вы, мосье виконт, как вы находите этот холст Сезанна?
Виконт де-Ж… — Я не видал его; он висит у виконтессы в спальне…
Мосье де-Камондо, очевидно, относился ко мне хорошо. Он зашел однажды в мой магазин с М. Б., очень «серьезным» покупателем. Оба эти коллекционера встретились здесь с «коллегами»: сербским королем Миланом, «эклектиком» (он колебался между Бугеро и Ван Гогом), и Сарленом, любителем, «специализировавшимся» на 1830-х годах (1830 год — «высокого класса»). Ему ошибочно сообщили, что видели у меня одного Добиньи «с утками».
Де-Камондо (Сарлену). — В клубе говорили о вашем последнем приобретении: Коро… С водой, конечно?..
Сарлен (смутившись). — Нет, Коро без воды…
Де-Камондо и М. Б. (вместе). — Коро без воды?
Сарлен. — Да, без воды, это правда, но тон этой вещи…
Я. — Цвет многое искупает…
Де-Камондо. — Берегитесь цвета… Стоит раз в нем увязнуть и тогда уж…
Король Милан с интересом рассматривал бинокль, надетый через плечо М. Б.
— Вы на скачки? — осведомился его величество. — У вас бинокль?..
— В этот бинокль я рассматриваю картины, которые мне предлагают!
Король Милан был поражен таким неожиданным ответом.
— Вот, — продолжал М. Б., разглядывая холст через большие стекла бинокля, — я уменьшаю вещь и таким образом лучше могу судить о рисунке… Я не принадлежу к тем, кто покупает по слухам… Всегда нужно иметь в виду возможную продажу.
— Как, разве вы собираетесь продавать? — спросил де-Камондо.
— Это зависит от возможного в будущем брака моей дочери! Я не хочу сказать, что у нас нечего дать ей в приданое, если бы она вышла замуж за герцога, князя или даже за королевского сына. (Здесь легкая гримаса появилась на спокойном лице короля Милана.) Но в этом последнем случае мои Ренуары, мои Мейссонье, мои Сезанны, мои Бенары, мои Рембрандты мне будут уже совсем не нужны… Вы понимаете, что в качестве тестя короля я буду привлекателен для общества и без всяких картинных галерей!
Тогда король Милан с любопытством, которое удивило меня, после гримасы, замеченной мною раньше, осторожно осведомился о возрасте дочери М. Б.
— О! — ответил М. Б., — у малютки еще не прорезались зубки; вы видите, что я еще не кончил коллекционировать!
Глава XXIIIРенуар пишет мой портрет
Я уже несколько раз позировал Ренуару. Он сделал с меня литографию и три живописных этюда, из которых один очень законченный: на нем я изображен облокотившимся на стол и держащим в руке статуэтку Майоля (1908).
Тогда я думал, что на этом мы покончим. Но Ренуар в то время еще не написал портрета Бернштейна (1910), отличающегося такой необыкновенной синей гармонией.
С этого момента моим сильнейшим желанием стало иметь свой портрет в такой же синей гармонии.
Ренуар согласился, но поставил такое условие: «Когда у вас будет костюм того синего цвета, который мне нравится: вы хорошо знаете, Воллар, этот металлический синий, с серебристым отливом!»
Итак, я обрек себя в жертву синему; но каждый раз, когда я появлялся во вновь сделанном костюме, Ренуар говорил мне: «Нет, это еще не то!»
В 1915 году я поехал провести несколько дней в Колетт. Я больше не думал о портрете. Когда я пересекал участок, засаженный апельсиновыми деревьями, которые тянутся от дороги до дома, я услышал:
— Эй, Воллар!
Это был Ренуар, которого несли в кресле-носилках Большая Луиза и Батистен, садовник. Модель шла перед ними, держа в руках холст. Ренуар возвращался с этюда. Носильщики остановились.
— Не торопитесь, Мадлэн, — крикнул Ренуар модели, — я рассматриваю мою картину. (Обращаясь ко мне.) Вот уже две недели, как мне нельзя было выходить, и мне необходимо прочистить глаза… мне оставалось сделать еще несколько мазков, я рассчитывал написать кое-что с Мадлэн, но они забыли пристроить зонтик. Какой чародей солнце! Однажды в Алжире мы с другом моим Лотом замечаем вдруг, что к нам приближается верхом на осле какой-то сказочный персонаж. Он подъезжает и оказывается просто нищим, но издали солнце превратило его лохмотья в драгоценные камни!
Модель поставила картину на землю, прислонив ее к дереву.
— Не плохо, не правда ли? — сказал мне, подмигнув, Ренуар. — Беда в том, что в освещении мастерской моя картина окажется черной. Но я «пройду» ее в мастерской, — еще маленький сеанс, и я верну ей весь блеск!
Когда мы пришли в мастерскую:
— Воллар, пожалуйста, позовите мою «медицину»!
И так как я был очень удивлен и не понимал:
— Я никак не могу привыкнуть к слову «сиделка»… У вас замечательная шляпа! Я хочу написать кое-что с вас… Садитесь вот там, на этот стул… Вы очень странно освещены; но хороший живописец должен приспособляться ко всякому освещению!.. Кажется, вы не знаете, куда девать руки; постойте, вот там картонный тигр Клода или, если вам больше нравится, возьмите кошку, которая спит там, у камина.
Я предпочел кошку и постарался заслужить ее расположение. Помурлыкав немного, она уснула у меня на коленях. «Медицина» приготовляла палитру. Ренуар называл краски, она выжимала тюбы. Когда палитра была готова и сиделка принялась вставлять кисти между пальцами Ренуара:
— Вы потеряли мой «большой палец»![68] — воскликнул Ренуар.
Я уж оплакивал мой портрет, но «медицина» нашла «большой палец» в кармане своего передника.
Ренуар «атакует» свой холст, как кажется, без малейшей заботы о предварительном распределении композиции. Все пятна и пятна, и внезапно несколько ударов кисти заставляют «выступить» из этой «мазни» сюжет. Даже своими окостенелыми пальцами ему удается, как прежде, сделать голову в один сеанс[69].
Я не мог оторвать глаз от руки, которой он писал. Ренуар это заметил: «Вот вы отлично видите, Воллар, что вовсе и не нужно рук, чтобы писать!»
В отличие от Сезанна, который требовал от своих моделей неподвижности и молчания, Ренуар позволяет двигаться и разговаривать. Случается, что он даже перестает пользоваться моделью, если находит ее слишком для себя неподвижной. Таким образом, мы сразу же принялись болтать. Вдруг с дороги донеслось пение: «Свобода, свобода дорогая, сражайся в рядах защитников своих!..»
Купальщицы. 1884
Ренуар. — Вы слышите?.. И эта самая свобода, которую они приветствуют, имя которой высекают на памятниках и вписывают в книги, если бы вы знали, какой ужас она внушает им в глубине души! Одному человеку я как-то задал вопрос: «Скажите мне откровенно: что вам так не нравится в моей живописи?» Он мне ответил: «В ней есть какая-то излишняя свобода!..» В другой раз я прочел в газете, что на каком-то конгрессе объединенная партия социалистов исключила из своей среды одного из своих членов, несмотря на бурные протесты этого последнего. По поводу протестов этого «объединенного»