Сблизилась с девушками и Алина. В октябре 1897 года она писала Поль: «Буйабес назначен на воскресенье, 31 октября, в полдень; пожалуйста, присоединяйтесь к нам, поскольку я устраиваю его в вашу честь. С наилучшими пожеланиями… и с изъявлениями дружбы всем вам трем. А. Ренуар. P. S. Если Шарлотта [Лекок] тоже сможет прийти, приводите ее»[804]. Алина относилась к трем сиротам с исключительной добротой. Возможно, она и сама всегда хотела дочку, а может быть, стремилась подарить осиротевшим девочкам тепло, которого сама была лишена в детстве.
Кроме того, Жюли и ее кузины путешествовали вместе с Ренуарами – с июля по декабрь 1898 года они совершили пять коротких поездок продолжительностью от одного до трех дней[805]. Ренуары приглашали их и в более длинные путешествия. Возможно, все началось тогда, когда Ренуар пытался помочь Жюли оправиться от удара. Первая такая поездка, двухмесячные каникулы в Бретани, с августа по октябрь 1895 года, состоялась всего через пять месяцев после смерти Моризо. Через два года Ренуары начали брать всех трех девушек в ежегодные длинные путешествия: в 1897 году, с 16 сентября по 19 октября, в Эссуа; в 1898-м, с 7 сентября по 24 октября, опять в Эссуа, а в 1899-м, с 28 июля по 12 августа, в Сен-Клу[806]. И если в письмах Ренуара к его дочери Жанне постоянно упоминаются деньги, ни в его письмах к Жюли, ни в ее дневнике на эту тему ничего нет.
Ко всем трем девушкам Ренуар относился как к собственным дочерям, по мере сил оказывая им помощь и покровительство. Когда он пригласил их в июле 1895 года в Бретань, сам он с семьей уже находился там. Чтобы добраться до места, девушкам нужно было два дня ехать на поезде – Ренуар оставил семью и встретил их в конце первого дня пути. Жюли пишет: «Мы очень волновались, увидим ли месье Ренуара. По счастью, он ждал нас на станции Шатолен и отвез в отель, где мы провели ночь». Она добавляет: «Как это великодушно с его стороны приехать и встретить нас»[807]. Через несколько месяцев, уже в Париже, она записала: «Месье Ренуар (у меня создается впечатление, что он – наш опекун) проводил нас до конки»[808]. Во время этого путешествия Ренуар много раз изображал девушек вместе[809].
Жюли обожала Ренуара. Она постоянно пишет о нем в дневнике, неизменно хвалит и ни разу не говорит ничего плохого. После поездки в Бретань она заметила: «Месье Ренуар все лето был так добр и очарователен; чем больше на него смотришь, тем отчетливее понимаешь, что он настоящий художник, первоклассный и невероятно умный, но при этом искренне простодушный»[810]. Четыре года, проведенных в его обществе, не уменьшили ее восхищения: «[Ренуар] так интересно говорит. Какой ум! Он видит все вещи именно такими, каковы они есть, как и в своих картинах»[811]. Под конец последнего их длинного визита к Ренуарам, в 1899 году, Жюли и ее кузины даже не хотели уезжать. Она грустно пишет: «Только что уехали от месье Ренуара, который был так мил, добр и весел все те две недели, которые мы провели в Сен-Клу. Он очень трогательно поблагодарил нас за то, что мы приехали. „Люди моего возраста редко бывают особо занимательными“, – сказал он. Мы жалели, что нужно уезжать, и надавали ему рекомендаций по поводу лечения в Эксе [на курорте Экс-ле-Бэн]»[812]. За эти четыре года девушки даже перестали стесняться и стали давать Ренуару советы по поводу его работы. В августе 1899 года Жюли записала в дневнике: «Он заканчивает автопортрет, очень хороший[813]. Первый, который он написал, казался грубоватым, слишком много морщин; мы настояли, чтобы он убрал часть морщин, и стало гораздо больше похоже. „Кажется, мне неплохо удалось передать свои любопытные глаза“, – сказал он»[814].
По сути, Жюли оказалась гораздо ближе к Ренуару, своему неофициальному опекуну, назначенному матерью, чем к официальному опекуну Малларме, которого видела гораздо реже и почти не упоминает в дневнике. Проведя с Ренуарами в 1897 году месяц в Эссуа, Жюли пишет: «[Ренуар] имеет сильное влияние на молодых людей, которые им восхищаются, он говорит очень философские вещи, причем с таким очарованием, что ему нельзя не поверить. Если бы только все мужчины его возраста оказывали столь благотворное влияние на молодежь. Месье Малларме слишком редко дает советы. Он может в совершенно очаровательном тоне дать этический совет и он ведет такую почтенную жизнь (месье Ренуар очень им восхищается), что ему следовало бы поучать молодых людей, но вместо этого он потворствует им… талантливые мужчины должны вести за собой молодежь»[815]. Год спустя, 11 сентября 1898-го, поэт неожиданно скончался в возрасте 56 лет. Жюли с кузинами в это время гостили у Ренуаров в Эссуа. Вскоре после смерти Малларме кузина Жанни написала Жанне Бодо: «Именно мистер Ренуар повез нас сказать последнее „прости“ нашему несчастному другу. Он [Ренуар] неизменно проявлял исключительную доброту и действительно тронул дам Малларме [жену и дочь] сильнее, чем кто-либо из множества его самых близких друзей»[816]. В очередной раз Ренуар тяжело переживал утрату близкого друга.
Смерть Малларме стала не единственной потерей за те четыре года, когда Ренуар опекал Жюли и ее кузин. Его собственная мать, овдовевшая в 1874 году, скончалась 11 ноября 1896-го в возрасте 89 лет в своем доме в Лувесьене. Маргарита Ренуар тогда жила у брата Ренуара Виктора, его сестры Лизы и ее мужа Шарля Лерэ. По мере того как мать старела, Ренуар навещал ее все чаще, задерживаясь все дольше. Иногда он брал к родственникам и Пьера. Например, прежде чем отправиться с Алиной, маленьким Жаном, Жюли, Жанни и Поль в Бретань в июле 1895 года, Ренуар написал Берару: «Я на некоторое время обосновался в Лувесьене… Вполне плодотворно работаю. Модели здесь есть, дела идут весьма хорошо»[817]. Год спустя Ренуар пишет Жеффруа, прежде чем в пятницу забрать Пьера из пансиона: «Собираюсь забрать сына в 6 вечера из Нейи, а потом вернусь в Лувесьен до… среды»[818].
На момент смерти матери Ренуару было уже за пятьдесят, и его собственное здоровье неуклонно ухудшалось. Ревматоидный артрит прогрессировал, что проявлялось в регулярных приступах. Во время обострений Ренуар испытывал сильную боль, распухали стопы, пальцы немели, часть лица схватывал паралич. Эти испытания казались ему особенно тяжелыми, потому что мешали делать то, что он считал в жизни самым важным, – писать. Жюли Мане часто упоминает в дневнике о его нарастающей немощи, например в январе 1899 года: «Провела утро у месье Ренуара, которому велели лежать в постели из-за непрекращающихся ревматических болей. Судя по всему, он не слишком расстроен». Неделю спустя она замечает: «Месье Ренуар по-прежнему не совсем здоров. Он не может ни работать, ни выходить из дому, ревматизм все еще мучает его»[819]. Семь месяцев спустя Жюли пишет: «Самочувствие месье Ренуара меняется день ото дня. Иногда он здоров, потом распухают руки и ноги». Пятью днями позже: «Так ужасно было видеть его утром: у него не было сил повернуть дверную ручку»[820].
Здоровье Ренуара беспокоило не только Жюли, но и всех его родных и друзей. В декабре 1893 года поэт Анри де Ренье так описывал художника: «У Ренуара лицо взволнованное и одновременно наполовину парализованное, один глаз уже почти закрыт». Впрочем, то, что Ренуар ощущал как паралич, было не настоящим параличом, а воспалением, вызванным ревматоидным артритом, из-за которого возникали отеки и неподвижность[821]. Ренье продолжает: «Черты обострившиеся, тело исхудавшее, он кажется крайне нервным, лицо – умное, утонченное, с зоркими глазами – подергивается… С мрачным выражением и простыми движениями… Ренуар ел, делая провинциальные, деревенские жесты, – руки его уже искривились»[822].
Хотя Ренуар и знал, что никогда не поправится, он сохранял оптимизм, упорно продолжая и работать, и жить. В еще достаточно молодом возрасте, в 58 лет, он объяснял своему агенту: «Я не упоминал о своем здоровье, потому что описать его достаточно трудно. Сегодня плохо, завтра лучше. В целом, мне кажется, я уже привык так жить. Отеки на ногах все не спадают. Я всегда предсказывал, что, когда я достигну творческой зрелости как живописец, все пойдет насмарку. Мне не на что жаловаться, могло быть и хуже»[823]. Он был признателен судьбе за то, что все еще жив. Месяц спустя, в марте 1899 года, он признался другу Берару: «Я, видимо, привык жить со своими болями. Не станет хуже – уже хорошо»[824]. И все же после каждого приступа Ренуару становилось немного хуже. Он отчетливо сознавал, что здоровье его ухудшается и что ухудшение это неизбежно. В те времена его болезнь считалась неизлечимой. Мелкая моторика постепенно утрачивалась, прописывать тонкие детали становилось все сложнее. Именно поэтому мазки его делались шире и свободнее. И все же ему еще двадцать лет предстояло жить и писать. Он упорно не давал болезни встать между ним и близкими ему людьми. Как человек чрезвычайно общительный, Ренуар, без сомнения, опасался, что безжалостная болезнь заставит родных и друзей от него отвернуться. Чтобы этого не произошло, он изо всех сил старался сохранять бодрость.