[845]. Берар не только одобрил решение Ренуара, но и сам принял ту же награду. В письме, подтверждающем, что он согласен получить награду (1900), Ренуар пишет: «Я выбрал месье Поля Берара, кавалера ордена Почетного легиона, проживающего в Париже, рю Пигаль, 20, выступать моим представителем при получении награды в качестве кавалера ордена Почетного легиона»[846]. (Ренуар перестал притворяться нерешительным, когда позднее ему предложили в Легионе более высокие степени членства: в 1911 году – офицера, в 1919 году – командора, их он принял с радостью; см. шестую и седьмую главы.)
Вера Ренуара в эту давно учрежденную награду служит показателем его неколебимого консерватизма, который с возрастом только усиливался. Хотя некоторые из его друзей-импрессионистов, например Писсарро и Моне, с презрением относились к работам, выставленным в Лувре, Ренуар испытывал глубокое почтение к великим мастерам прошлого. В Италии он осматривал фрески, и они служили ему вдохновением, а в Париже часто водил Жюли, Жанни, Поль и Жанну Бодо в Лувр, где они копировали картины. Например, в декабре 1897 года Жюли записала в дневнике: «Месье Ренуар навестил нас в Лувре. Дал Жанне прекрасный урок, указал, что нужно выбрать определенный фрагмент и закончить за один раз. Сказал, что Энгр всегда писал торсы за один раз, а на следующий день, если понадобится, начинал заново»[847].
Жюли были особенно близки старомодные взгляды Ренуара. Она происходила из богатой консервативной семьи, ее окружали друзья, разделявшие ее мировоззрение. Она даже придерживалась традиционного представления, что женщины – неровня мужчинам, о чем свидетельствует вот такая запись: «Месье Ренуар был очарователен, обаятелен и любезен – женщинам такое не дано»[848]. Жюли не раз одобрительно отзывалась о консервативных взглядах Ренуара. В сентябре 1897 года она сообщает: «Месье Ренуар изругал все новейшие механические приспособления, сказав, что мы живем в эпоху упадка, когда люди думают только о том, как бы ездить со скоростью в десятки километров в час; что в этом нет никакого смысла; что автомобиль – идиотское изобретение; что нет никакой нужды передвигаться так быстро; что все это приведет к переменам… Рабочие больше не способны размышлять и совершенствоваться… Какой смысл носиться с такой скоростью?.. Разве месье Ренуар не прав? Какой глубокий ум, он всегда говорит такие мудрые вещи»[849]. Ренуар, происходивший из ремесленной среды, страшился индустриализации, которая грозила заменить рабочих машинами. После публикации в 1859 году книги Дарвина «Происхождение видов» наука начала выходить на первый план во всех сферах жизни, и Ренуара это ужасало. В этом есть свой парадокс, учитывая, что с 1868 по 1877 год Ренуар стоял во главе авангардного течения в искусстве[850]. На тот момент выбор повседневности в качестве сюжета картины, как, например, для «Бала в Мулен де ла Галетт», 1876, был такой же новацией, как и стиль Ренуара, с его ощущением свободы и произвольности, с яркой и светлой палитрой, с фактурным, динамичным мазком, свободной композицией и расплывчатыми, нечеткими формами. Консервативные критики решительно отвергли эту картину как из-за сюжета, так и из-за стиля. Однако к 1878 году Ренуар отошел от авангардного импрессионизма, а к 1884-му отказался и от бытовых сюжетов. Так что, наверное, нет ничего особо удивительного в том, что он не жаловал современность и в других ее проявлениях.
Самое сильное неприятие у Ренуара вызывал конвейер, поскольку такое массовое производство представлялось ему антитезой подлинного ремесла: «Он говорил о социализме [пишет Жюли Мане в июле 1899 года], который наносит огромный вред: „Он отобрал у людей, у рабочих все. На место религии, которая служила для них таким утешением, пришли лишние двадцать пять сантимов в день. Чтобы рабочий жил счастливее, не нужно сокращать ему рабочий день на несколько часов, потому что человек, не занятый делом, сбивается с пути, – свободные часы рабочий станет проводить в питейном заведении. А нужно дать ему работу менее однообразную. Рабочие давно уже не делают ничего интересного. В старые времена он сколотил бы стул по своему разумению и с удовольствием; теперь один изготавливает ножки, другой ручки, а третий их собирает. Они пытаются все делать как можно быстрее, чтобы заработать“»[851].
Особенно противоречивым примером консерватизма Ренуара стала его реакция на «дело Дрейфуса» – общественно-политический кризис, разразившийся в 1895–1906 годах во Франции и охвативший большую часть Европы. Речь шла об офицере-еврее из Эльзаса-Лотарингии, капитане Альфреде Дрейфусе, ложно обвиненном в продаже французских военных тайн немцам. В 1894 году Дрейфуса осудили за измену и приговорили к заключению на Чертовом острове. На самом деле свидетельства, которые заставили тайный военный трибунал вынести Дрейфусу обвинительный приговор, сфабриковал майор французской армии граф Вальсен-Эстерхази. С 1895 года, когда Дрейфус терпел унижения в Парижской военной школе, и на протяжении 11 лет, до момента, когда то же заведение воздало ему почести как кавалеру ордена Почетного легиона, по Франции прокатывалась волна оголтелого антисемитизма. Все это происходило на фоне давно укоренившегося подспудного антисемитизма, который был тогда силен почти во всех европейских странах.
Ренуар принимал участие в «деле Дрейфуса» в качестве антидрейфусара – в основном по причине своего политического консерватизма и страха перед анархизмом. Учитывая, что он осуждал современность, жил в окружении друзей-консерваторов и всегда стремился разделять общее мнение, нет ничего удивительного, что он оказался среди гонителей Дрейфуса. Надо помнить, что так же поступили 90 % французов, в том числе друзья Ренуара – Дега, Форен, Гийомен, Жюли Мане, Роден, Анри Руар, четверо сыновей Руара и Поль Валери[852]. Впрочем, в случае с Ренуаром антидрейфусарство не равнялось антисемитизму, если определять антисемитизм как ненависть к евреям и их дискриминацию как национальной, этнической, религиозной или расовой группы. В 1984 году я опубликовала книгу «Ренуар: его жизнь, искусство и письма», в которой, основываясь на письмах Жюли Мане, я пришла к выводу, что Ренуар был антисемитом. Однако теперь, посвятив еще тридцать лет изучению биографии Ренуара, прочитав еще две тысячи писем его, к нему и о нем, тщательно изучив его личность и характер, я изменила мнение и более не считаю, что это так.
Тем не менее в разгар «дела Дрейфуса» Жюли Мане заносила в свой дневник высказывания, которые характеризуют Ренуара как антидрейфусара. В 1898 году она пишет: «…была сегодня в мастерской Ренуара, там обсуждали „дело Дрейфуса“ и евреев. „Они приезжают во Францию зарабатывать деньги, но, если приходится еще и драться, прячутся за деревом, – сказал месье Ренуар. – В армии их много, потому что евреи любят щеголять в форме… «Дело Дрейфуса» просят обнародовать, но некоторые вещи просто нельзя говорить вслух. Люди не хотят понимать таких вещей“, – добавил он. Кроме того, месье Ренуар прошелся по Писсарро, „еврею“, у сыновей которого нет гражданства, и они нигде не будут служить в армии. „Живучие они, эти евреи. Жена Писсарро не еврейка, а все дети евреи, еще почище своего отца“»[853]. Патриотичный Ренуар, служивший в армии во время Франко-прусской войны, негодовал по поводу того, что дети Писсарро, соблюдающие традиции евреи, были освобождены от военной службы по религиозным соображениям. Он позволяет себе расистские высказывания, однако в них не звучит ненависти. Далее мы увидим, что на тех же принципах строилось и его поведение. Что касается использования неприемлемой лексики, тому было четыре причины.
Во-первых, в конце XIX – начале XX века предвзятое отношение к евреям было в Европе совершенно обычным делом. Во Франции особенно, поскольку там еще остро переживали случившееся двадцатью годами ранее унизительное поражение со стороны Германии во Франко-прусской войне, в результате которого Эльзас и Лотарингия, родина Дрейфуса, отошли к Германии. Мысль о том, что кто-то может продавать военные тайны немцам, была для подавляющего большинства французов красной тряпкой, а еврейское происхождение Дрейфуса только подстегивало негодование зараженной предрассудками общественности. Большинство французских газет (на которые были подписаны более двух миллионов человек) заняли антидрейфусарскую позицию и подтвердили вину Дрейфуса; многие мелкие газеты (с числом подписчиков в 200 тысяч) сохранили веру в его невиновность[854]. Среди дрейфусаров оказались Кассатт, Шарпантье, Малларме, Мирбо, Моне, Писсарро, Синьяк и Золя. 13 января 1898 года, когда «дело Дрейфуса» уже сотрясало Францию на протяжении четырех лет, Золя опубликовал в дрейфусарской газете L’Aurore «письмо к президенту республики» под названием «Я обвиняю», в котором заклеймил французских генералов и сановников за то, что они засудили ни в чем не повинного человека и совершили еще более страшное преступление: представили в доказательство своего вердикта лживые и неполные свидетельства, поскольку заранее знали, что Дрейфус невиновен[855].
Во-вторых, антисемитские высказывания Ренуара проистекали из его политического консерватизма, неколебимого патриотизма и страха перед анархизмом, за который ратовал Писсарро[856]. Что касается последнего, Ренуар очень переживал, что связь с анархизмом может пагубно сказаться на стоимости его работ. Как и Сезанн, Ренуар был убежден в виновности Дрейфуса; оба художника были заядлыми националистами и безоглядно доверяли французским чиновникам, военным и прессе. Невиновность Дрейфуса показала бы слабое место во французской военной машине, а это националистам, вроде Ренуара и Сезанна, представлялось неприемлемым, вне всякой зависимости от религиозной принадлежности Дрейфуса.