Путешествуя на поезде по стране, Ренуар и Габриэль заезжали в гости к Жанне, ее друзьям и приемным родителям. Удивительно, что в тот период Ренуару вообще удавалось сохранять какие бы то ни было секреты, поскольку и его слава, и богатство стремительно росли. После двенадцати лет ругательных отзывов и еще двенадцати – колебаний критиков, начиная с 1888 года практически все отклики на творчество Ренуара стали однозначно хвалебными. Признание, которое его работы получили в Америке, стремительно распространилось по Франции, да и по всей Европе. Слава не повлияла на Ренуара. Он не чувствовал себя звездой и не любил, когда с ним обращались соответствующим образом. Беспрецедентный успех только обострил присущую ему тревожность. Тому было множество вероятных причин: плохое здоровье, долгие годы борьбы, представление о себе как о ремесленнике и страх того, что слава может помешать творческому процессу. Несмотря ни на что, он сохранил внешнюю скромность, что видно из письма Дюран-Рюэлю от февраля 1909 года: «Рад узнать, что коллекционеры теперь не так упрямы. Лучше поздно, чем никогда. Но это не помешает мне трудиться день ото дня, так, как будто ничего не произошло»[1002].
Притом что всеобщее внимание ему совсем не льстило, Ренуар не забывал узнавать, что́ говорят о его работах. Он был клиентом двух новостных агентств, которые в 1904 году предоставили 59 рецензий на его выставки, вышедших в Австрии, во Франции, в Германии, Испании, Швейцарии и США. С 1901 по 1910 год работы Ренуара были представлены на 29 выставках в странах Западной Европы, из которых 8 прошли во Франции (4 в галерее Бернхайма и 4 у Дюран-Рюэля), 8 – в Германии, 2 – в США, 4 – в Великобритании, 3 – в Бельгии, 1 – в Швейцарии, 3 – в Австро-Венгрии. Все выставки были коллективными, за исключением одной, у Дюран-Рюэля, в Париже в 1902 году[1003].
Ренуар, лидер импрессионистов и, соответственно, художник-революционер, всегда опасался, что газетная критика станет изображать его и политическим революционером; он очень боялся попасть в одну категорию с анархистом Писсарро. Наконец в октябре 1904 года, на открытии осеннего Салона (который пришел на смену весенним Салонам предыдущей эпохи), в «Либерте» было опубликовано интервью, полностью опровергавшее этот не соответствовавший действительности образ Ренуара. Его автор, журналист К.-Л. де Монсад, начинал так: «Я посетил художника Ренуара и должен сказать, что в первый момент был совершенно ошарашен. Я думал, что увижу пылкого, порывистого человека, меряющего шагами свою мастерскую, изрекающего приговоры, уничтожающего репутации, полного мстительности, а может, даже и ненависти – короче, неисправимого революционера». Однако Монсад обнаружил «милого пожилого господина с длинной седой бородой, худощавым лицом, очень тихого, очень спокойного, с негромким голосом и добродушными манерами, который приветствовал меня с любезностью и сердечностью». Ренуар со своей стороны как мог пытался развеять образ политического революционера: «Видите ли… мое существование совершенно противоположно тому, каким оно должно бы было быть, – и то, что меня изображают революционером, безусловно, страшно комично, потому что такого дряхлого и старомодного человека среди художников еще поискать»[1004]. Действительно, к 1904 году Ренуар не только принял государственную награду – орден Почетного легиона, но и писать стал в куда более консервативной манере, чем в 1870-е; более того, его фотография вошла в серию портретов известных парижан, которая называлась «Наши современники у себя дома».
Ренуар принял участие в Салоне 1904 года, показав, среди прочих, и свои шедевры, такие как «Завтрак гребцов» и «На террасе»[1005]. Отзывы были восторженные, но художник по-прежнему отказывался верить в то, что критики и зрители и в дальнейшем будут хвалить его творчество. Несмотря на свой успех, он продолжал относиться к Салону как к чему-то унизительному; Монсаду он в том же интервью сказал: «Да, я, безусловно, за Салоны, это прекрасный урок живописи. Думаешь, что создал шедевр, который затмит все остальные. В мастерской он выглядит невероятно эффектно, все его хвалят, приходят друзья и объявляют его творением века. Оказавшись на Салоне, среди других полотен, он выглядит совсем иначе и никого не затмевает. Так что это еще и урок скромности»[1006]. Пять лет спустя, продолжая получать восторженные отзывы, Ренуар ответил на вопрос, намерен ли он в этом году участвовать в Салоне: «Чего Вы хотите? Когда я выставляюсь, на меня орут»[1007]. После двадцати пяти лет насмешек художник так и не мог поверить, что зрители еще долго будут ценить его работы.
Тем не менее рыночная стоимость его картин продолжала расти. Эти стремительно увеличивающиеся цены вызывали у Ренуара отвращение. Он считал себя крепким ремесленником, ему не нравилось, что цены взлетают за облака. В конце апреля 1903 года, через месяц после одной большой продажи в Париже[1008], Ренуар жаловался Жанне Бодо: «Дорогая Жанна… живопись начинает внушать мне отвращение: эти до смешного высокие цены свели всех с ума, все продают, даже мой друг Берар, мультимиллионер. Это, безусловно, тот самый результат, которого ждали Бернхаймы, которые, не задумавшись, убьют курицу, несущую золотые яйца. Мне все равно, однако все это отвратительно»[1009]. Бернхаймы пытались продавать работы Ренуара по все более высоким ценам. Например, в 1907 году в английском научном журнале The Burlington Magazine появилась статья искусствоведа Леонса Бенедита, в которой рассматривался этот феномен: «Прошлой весной нью-йоркский Метрополитен-музей сделал приобретение, которое можно назвать сенсационным: он купил „Портрет мадам Шарпантье“ [„Мадам Шарпантье с детьми“] Огюста Ренуара за 92 тысячи франков [84 тысячи плюс налоги, всего получилось 92 400 франков]. Как бы ни подскочили в последнее время цены на работы представителей так называемой „школы импрессионистов“, это невероятная сумма за современную работу живого художника». Сумма в два раза превысила предыдущую максимальную цену за какую-либо из работ импрессионистов и оказалась более чем в 61 раз выше того, что Шарпантье заплатили за картину двадцатью девятью годами раньше. Бенедит связывает высокую цену со значимостью художника, который, как он пишет, «останется одним из самых оригинальных мастеров французской школы второй половины XIX века»[1010]. Впрочем, несмотря на хвалебные отзывы и рецензентов, и искусствоведов, Ренуар продолжал переживать, что успех его может оказаться преходящим.
Кроме того, Ренуару трудно было назначать на свои работы цены, которые соответствовали бы рыночным. Дюран-Рюэль вынужден был заставить его пересмотреть страховую сумму на те произведения, которые он держал дома и в мастерской: кража таких ценных предметов представлялась более чем возможной. Еще в 1901 году Жорж Дюран-Рюэль писал Ренуару: «Как и мой отец, я считаю, что сумма, на которую застрахованы Ваши работы, является недостаточной. Вы должны не только повысить общую оценку своих картин, которая на данный момент составляет 20 тысяч франков за содержимое каждой мастерской, Вам необходимо также повысить максимальную сумму возмещения ущерба на случай утраты любой отдельной картины – сейчас она составляет 3 тысячи франков. Не знаю, на сколько [Вы застраховали] работы, которые находятся у Вас дома; это Вам лучше решить самому, но что касается максимальной суммы за каждую отдельную картину, ее необходимо поднять как минимум до 10 тысяч франков, а возможно, что и до 15 тысяч, а за Ваш большой семейный портрет [„Семья художника“], равно как и за другие принадлежащие Вам важные картины, еще и выше»[1011]. Это означало увеличение оценочной стоимости большинства работ в три раза, а самых крупных – в пять.
Существовал и другой способ воровства: подделки. Работы Ренуара были теперь так ценны и популярны, что подделывали их постоянно. В марте 1903 года Ренуар и Дюран-Рюэль узнали, что один парижский делец, Бартелеми, торгует подделками. Дюран-Рюэль боялся, что из-за подделок упадет цена на подлинные работы Ренуара: «Дорогой Ренуар… я, как и Вы, в ужасе от того, что Бартелеми вытворяет с Вашими картинами… Они дешево продают то, что им вообще ничего не стоит, и убивают серьезные продажи. Мы не можем продавать Ваши картины себе в убыток… эти мошенники торговцы говорят, что мы просим за них слишком много». Тем не менее способа борьбы с мошенниками Дюран-Рюэль не видел: «Не питайте иллюзий, как не питаю их и я. Мы, безусловно, живем среди негодяев… Так суждено всем»[1012]. Ренуар, со своей стороны, подозревал, что его сосед по мастерской на рю Коленкур, Леон Фоше, не только участвует в создании этих подделок, но и ворует работы у него из мастерской[1013]. Ренуара это сильно расстраивало потому, что раньше он доверял Фоше не только ключ от мастерской, но и заботу о своем сыне Пьере. Заподозрив, что Фоше нечист на руку, Ренуар в феврале 1903 года написал Жанне Бодо: «Я хотел бы в конце письма поблагодарить тебя за то, что ты развлекаешь Пьера. Зная, что он проводит меньше времени с месье Фоше, мне легче переносить свои отлучки из Парижа»[1014].
Даже к уважаемым коллекционерам, помимо подлинников, попадали и фальшивки. В том же 1903 году дантист доктор Жорж Вьо, владелец одного из самых крупных собраний работ Ренуара (в том числе и подлинников, приобретенных в 1896 году у Мюре), попался на эту удочку. В декабре Ренуар подробно объяснил Андре, как он узнаёт о действиях мошенников: «На работах из моей мастерской никогда или почти никогда не стоит подпись, наброски же я никогда не подписываю. Соответственно, на всех набросках у Вьо фальшивая подпись, это не мои работы»