— Больше нет, — сказало Репейке это движение, и он без колебаний вернулся на место, на кусок мешковины, который уже почитал здесь своим.
Возможно, Репейка думал при этом, что из всех его друзей это самый разумный человек после старого Галамба, потому что умеет говорить и руками, и взглядом. Правда, Додо тоже понимал, что к чему… но это совсем другое…
Между тем успокоилось и село. Каждого здорового человека призвала к себе земля, работа, и страшные события, случившиеся на рассвете, потонули в ручьях пота. А ужасные вести уже несколько раз облетели село, по одному порядку вверх, по другому вниз, потом через улицу поперек и опять назад. Слухи приукрашивались, раздувались, одним словом, обогащались.
— К старому Ихарошу ворвались грабители…
— Старого Ихароша ограбили и чуть не убили…
— Старого Ихароша убили…
— Старого Ихароша били и ограбили…
— Старого Ихароша запытали до смерти, а потом все унесли. Грабители и убийцы на машине подъехали…
— Старого Ихароша отравили и тридцать две тысячи форинтов унесли, но он еще жив…
— Денег у старого Ихароша не нашли, поэтому забили его до смерти и со злости соседских собак потравили…
— Они хотели убить старого Ихароша, но Петер Чизмадиа — знаешь его, это дядька кузнеца, пьянчужка, — пошел на них с топором и прогнал…
— Старый Ихарош…
Обо всем этом старый Ихарош не знал и чувствовал себя относительно неплохо, только был очень, очень слаб. В кольце покрытых черными платками печальниц-старух он сам себе казался чуть ли не покойником, тем более, что кое-кто предусмотрительно явился с четками. К счастью, говорить было не нужно, потому что здесь же сидела Аннуш, которая уже в двадцать пятый раз пересказывала ночные события и все время что-нибудь добавляла — выражаясь типографским языком, всякий раз давала исправленное и дополненное издание.
— А тебе что тут делать, Мати? — проскрипела одна старуха, увидев мальчика, замершего в дверях перед морем черных юбок. — Это все не для твоих ушей, не то еще филин приснится с медным хвостом…
— Дядя Лайош молоток просит.
— Вот молоток. А муж мой что делает? — спросила Анна.
Мальчик сосредоточенно вскинул на плечо молоток с длинной рукоятью.
— Что делает-то?… Стучит… железо кует. — И с тем вышел.
— Ну и отбрил, — прошипела какая-то старуха. — Не умеет разговаривать по-хорошему, щенок.
— Чей он?
— Чей, чей… Имре Чомоша. Тот и сам рос такой же придурковатый… Так как же оно было, Аннуш, доченька?
Мастер Ихарош закрыл глаза и не заметил, что ангел-хранитель уже стоит на пороге. У этого ангела, однако, были рыжие сомовьи усы, а под мышкой — неизменный докторский баул. А еще он славился тем, что беспощадно резал правду в глаза.
Когда он появился в двери, старухи заерзали, а одна даже встала.
— Анна, вы останьтесь, остальные могут уйти. Больному нужен покой, а мне — чистый воздух. Быстро.
Когда старухи вместе с Анной вышли, мастер Ихарош улыбнулся.
— Хорошо, что пришел, Геза…
Доктор был родом из этого же села и когда-то хотел выучиться ремеслу дяди Ихароша. Каждое лето он ходил у него в учениках, да и теперь еще подолгу засиживался в пропахшей дубом и краской мастерской.
Доктор, однако, не ответил улыбкой. Он глядел на дверь.
— Не обижай Аннушку, Геза… они ж все-таки гостьи были… а потом все ведь знают, что ты только пыхтишь, а сердиться не сердишься.
После этого доктор перестал ждать возвращения Анны — которая, впрочем, и не спешила возвращаться, — а поставил свой невообразимого цвета баул и взял старого мастера за сухое, жилистое запястье, сразу поймав пульс.
— Ладно, не обижу, хоть она и заслужила. Ну, как вы, дядя Гашпар? Можете сесть? Я был в милиции, там говорят, будто вас чуть не задушили.
— Набросили на меня подушку… если бы не собачка, не лечил бы ты сейчас меня… Репейку я еще слышал, а потом уж опамятовался, лишь когда Петер мокрое полотенце на сердце мне положил. Счастье, что мимо шел.
— Действительно, большое счастье. Рубашку снимать не надо… хорошо, что Петер и пьяный нашел сюда дорогу.
— Петер? Да он же был трезвый, как сейчас ты или я.
— Ну, видите, вот за что глаза б мои не глядели на этих старых сплетниц! Дышите, дядя Гашпар. Еще…
Между тем решилась вернуться и Анна, но робко остановилась на пороге, чтобы не мешать доктору выслушивать больного.
— Все, — сказал доктор и, поддерживая старого мастера за плечи, бережно опустил его на подушку. — Почему вы не сядете, Анна?
Анна села, словно ученик, ожидающий наказания. Доктор посмотрел на нее.
— Все лишние визиты запрещаю. Чем кормить, расскажу. Если завтра или послезавтра больной почувствует себя лучше, пусть встанет… может посидеть во дворе, погулять даже. Вы понимаете, Анна?
— Понимаю.
— Все предписания строжайше выполнять. И не советую…
— Я все буду делать! — встрепенулась Анна и только что руку не подняла, чтобы поклясться.
— Если все будет хорошо, вечером забегу, перекинемся в картишки, — пообещал доктор.
— Ты уже двадцать раз обещал, — улыбнулся Ихарош, — это двадцать первый…
— Что поделаешь, дядя Гашпар! Ведь в так называемом старом добром мире доктора звали, когда больной уж богу душу отдавал, а теперь — мчись сразу, да поскорей, потому что…
— …потому что бесплатно, сынок…
— Да черт бы их побрал, тех, кто на деньги тревогу свою измеряет. Но теперь мне надо спешить. Анна! — И он погрозил ей пальцем.
Анна вспыхнула.
— Все будет в порядке, доктор!
А солнце между тем не стояло на месте, и вскоре сумерки прикрыли события дня серой пеленой. Все уже знали всё, а нового ничего не просачивалось. Блюстители порядка умеют молчать. Но женщинам для полноты картины хотелось чего-то еще. Соседка Ихароша, например, тридцать раз оплакав Бодри — ту самую Бодри, чьего духа она не переносила на кухне, оказывая несправедливое предпочтение Цилике, — объявила вдруг, что по сути причиной всему сам старый Ихарош: зачем он держит в доме этакие деньги!
— Ну, разве не так? — обратилась она к мужу.
Аладар был мрачен. Он устал, к тому же одна его лошадь напоролась на гвоздь…
— Крестцы перевязали?
— Крестцы-то? — замялась жена, все еще озабоченная «сорока восемью тысячами» форинтов мастера Ихароша. — Крестцы?
— Да, крестцы!! Если ночью подымется ветер и разбросает их…
— С чего бы ветру быть?
— Значит, не перевязали, хоть я и наказывал…
— Да тут как раз подошла эта Мари, мол, уже и доктора к старику срочно вытребовали, мол, едва ли до утра дотянет…
Аладар метнул на жену недобрый взгляд и одним пинком вышвырнул Цилике из комнаты.
— Ну, так слушай! Мне нет дела, что там наплела тебе Мари, и я не знаю, доживет ли старик до утра, но знаю одно, если эта дорогая пшеница пропадет ни за понюшку табаку, то уж вы-то с ней до утра не доживете. А теперь тащи ужин, твоей болтовней сыт не будешь.
— Это еще не причина кошку пинать, — выходя, не преминула оставить за собой последнее слово жена и подняла на кухне такой шум и гром, как будто утильщики перебирали кастрюльки да сковородки на своем складе.
Потом внесла тарелку пустого супа.
Однако ночь оказалась тихой. Ветра так и не было, сон мирно убаюкивал все заботы и тревоги дня. Спал и мастер Ихарош, хотя Лайош на кухне так храпел, что даже сова покинула трубу; только Репейка спал мало, потому что у него был жар, к тому же в дежурную комнату милиции постоянно заходили люди. Дважды подкатывали машины, отчего гудели окна и по стене пробегал яркий свет. Иногда из смежной проходной комнаты слышался разговор, и сержант каждый раз выходил туда.
— Спи, спи, Репейка, — говорил он, и щенок вяло шевелил в темноте хвостом.
— Голова болит… вот эта голова, — объяснял сержанту Репейка, явно не считая свою больную голову тем же самым, что здоровая голова. И, возможно, был прав.
Сержант лежал на кровати одетым и только однажды довольно долго просидел за столом — когда вошел молодой милиционер с докладом, что вернулся с дежурства, и положил на стол завернутый в бумажку катышек из шкварок.
— Это я под вечер нашел в саду Ихароша на дорожке. Ну, и подумал: такое не здесь выросло…
Глаза сержанта впились в катышек, потом в милиционера.
— Что, руками брался?
— Прутиком подбросил на бумажку, но и руки вымыл…
— Отлично, Лаци. Верно говорится: лучшие лесничие из браконьеров…
— Давно ведь было-то, — вспыхнул Лаци.
— Вот дурень! Я же в похвалу тебе… гляди, не испугайся, если представлю на повышение.
— Я не из пугливых.
— Знаю. Можешь прилечь, Лаци.
Сержант сидел один и, держа бумагу за краешки, осторожно перекатывал на ней шарик из шкварок. Потом встал. Достал пинцет, кончиком поковырял в коричневом катышке. На бумагу вывалились две белые крупинки.
— Так! — сказал сержант. — Так. И где они раздобыли его, гады? Может, при ограблении аптеки в Бактахазе?
Но никто ему не ответил.
Затем некоторое время было спокойно, словно близящийся рассвет пожелал вознаградить тех, кому не дал отдыха день и не принесла сна ночь.
Ибо в помещении милиции и таких набралось человек пять-шесть, причем не милиционеров, — напротив, не было для них ничего более чуждого, чем милиция. Длинная скамья, на которой они сидели, конечно, не слишком манила ко сну, но сельские отделения милиции санаторными удобствами не оборудованы. Впрочем, этим людям было вообще не до сна. Единственным их горячим желанием было увидеть здание милиции снаружи, повернуться к нему спиной и поскорее убраться как можно дальше.
Этих людей подобрали на дорогах, в полях и питейных заведениях городских окраин; правда, поиск еще продолжался, но одновременно начался отсев. Более детальную проверку проведут уже в городе, но к чему везти туда тех, кто проскочит сквозь сито при первом же просеивании.
— Введите лошадника! — сказал сержант, глядя на дверь, в которую уже входил невысокий крепыш.