Н а з а р о в. Прекратите! Это все по-детски выглядит.
М а р и н а. Лишь бы не по-иезуитски.
Отстранившись от Назарова, который пытается ей помешать, Марина включила магнитофон. Теперь, однако, ребячьи голоса поют с магнитной ленты иную песню:
Непросто спорить с высотой,
Еще труднее быть непримиримым…
Но жизнь не зря зовут борьбой,
И рано нам трубить отбой! Бой! Бой!
Орлята учатся летать…
О л ь г а Д е н и с о в н а. Что это? Вроде этого не было…
Марина пробует воспроизведение в другом месте. Там поют:
Солнечный круг,
Небо вокруг,
Это рисунок мальчишки…
М а р и н а. Что за черт? Все подменили?
Еще раз перемотка, включение — теперь идет такой разговор:
Голос Юли: «Жень, ты к Эмме Павловне как относишься?»
Голос Жени: «Странный вопрос! Это ж Учитель с большой буквы! Предмет дает… сами знаете… захватывающе! Химик она сильный, это главное. У нас многие на химфак захотят, прямо толпами повалят — это благодаря ей…»
Голос Майданова: «Ну, а директор?»
Голос Жени: «Ну, мы мало еще знаем его, но он как-то сразу располагает к себе, правда? Хочется доверить ему самое дорогое».
Голос Юли: «Точно! Он как в кино Тихонов!»
И пленка после этого крутится безмолвно.
Н а з а р о в (плечи его колышутся от сдавленного хохота). Вот стервецы, а?
Марина распахнула дверь. Там стоят А л е ш а, Ж е н я, Ю л я, М а й д а н о в.
М а р и н а. Идите-ка сюда. Зачем вы это сделали?!
О л ь г а Д е н и с о в н а. Да… остроумно. Только мне не понять: где тут кончается остроумие и начинается цинизм? Кому это они натянули нос?
Н а з а р о в (крепко потер себе шею). Вот как раз это не стоит уточнять сегодня: не в наших интересах…
М а р и н а (ребятам). Вы что же… струсили?
Ж е н я. Нет…
М а р и н а. Ну как же — нет? Тогда у вас была позиция, а сейчас…
А л е ш а. Она и сейчас есть.
М а й д а н о в. Просто так смешнее…
С у м а р о к о в. Вы счастливая женщина, Марина. Вот и все, что тут можно сказать. Правда… с таким счастьем надо еще уметь справиться…
В глубине сцены за дальним концом большого стола обдумывают случившееся учительницы. А скорее, каждая думает о своем. Назаров и Сумароков оказались на авансцене, закурили.
Н а з а р о в. Знаете, сам я — с тридцать пятого года. Отец был флотский офицер: кортик его я не мог ни забыть, ни перепутать. А мать, кажется, учительница, и кажется, словесности… но это смутно. Ленинградцы мы были. Вот. А свое семилетие я встречал уже один на свете… и не на канале Грибоедова, а в лесах Новгородской области. Странно? Да нет, не странно: много было детей, которых из блокады вытащили, а из войны — не смогли… В общем, побывал я на войне в роли сына полка. Это, конечно, образное выражение, потому что не полка, а дивизионного медсанбата, это раз… А потом, все дело тут в конкретном человеке. В санитарке Назаровой Наде. Это она меня отмыла, откормила после моих лесных приключений… Усыновила, короче. А в год Победы в свою деревню привезла. И мужик ее вернулся, сержант Назаров, сапер. Вспыльчивый человек, суровый… А получить затрещину от него нельзя было — он вернулся без рук. Всего не расскажешь… Я мечтал о Суворовском училище…
П о л н а я у ч и т е л ь н и ц а. Вы погромче, Кирилл Алексеич. Мы все слушаем.
Н а з а р о в. А зачем? Хотя — ладно, пожалуйста… Мечтал о Суворовском. Эгоистически мечтал: ведь мои две руки были очень нелишние в этой ситуации. И все же я был зачислен в Суворовское под новой фамилией. Жизнь получила русло, понимаете? И смысл даже. А ведь хотела уйти в песок — никому не нужна была потому что… А вот ей, Назаровой Наде, крестьянке, с ее инвалидом мужем, зачем-то понадобилась… Когда я, уже офицером запаса, уселся на студенческую скамью, из дома ежемесячно приходили мне две-три красненькие, да зимой — сало, да осенью — яблоки… Мельчу я, наверное… То есть для них это мелко все (кивнул на ребят), откуда им знать, чем были для Назаровых эти посылки? (Остановился возле Юли.) При таких-то сапожках… при магнитофонах… Откуда им знать?
Ю л я. Почему? Мы чувствуем. А в сапожках… в том, что у нас все нормально с едой, с тряпками, мы же не виноваты?
Н а з а р о в. Тоже правильно. И дай вам бог еще больше и лучше. Только вот — как распорядиться этим? Это точно Олег Григорьевич сказал… В общем, полгода назад мама Надя моя овдовела. Съездил я в Пятихатки, помог продать дом, ну и взял ее, конечно, к себе: болеет ведь она… в такие годы кто не болеет?
Вышло так, что ей надо жить в одной комнате с моей дочкой. Дочку тоже Надей звать, она в седьмом классе. Ну, стеснили эту принцессу, а как иначе? Ну действительно, мама заставила все подоконники киселями своими и холодцами… Так ведь для кого старается? Для семьи, для той же внучки!
…Позавчера, граждане, я узнаю, что моя дочь заперла бабушку в ванной комнате. На три часа! К ней, понимаете, подруга пришла, и старуха стесняла их как-то. А зачем нам стеснять себя, чего церемониться? Заперла — и все. И не просто заперла, а з а б ы л а ее там!!! Часок с подружкой побалабонила, а потом они в кино убежали. Жена пришла с работы, только тогда и выпустила… Но это еще не все: я ведь не сразу выпорол дочь, а сперва говорил с ней, я понять хотел! Оказывается, стыдится она, краснеет за бабушку. За ее речь, за все повадки ее… Перед подругой. Которая — кто? Которая дочь журналиста-международника!
С у м а р о к о в. Да, молодость часто безжалостна. А наша образованность еще чаще бывает некультурна…
Н а з а р о в. Вот-вот! Знания-то мы дадим… и они их возьмут, а потом еще нас обгонят. Но культура — это другое, и фундамент у нее другой. Помните, что там в основе кладки? У лучших-то, у культурных? Любовь! (Свистнул то ли обескураженно, то ли восхищенно.) Любовь…
Назаров смотрит на Алешу. Тот не прячет глаз. Телефонный звонок. Назаров взял трубку.
Да… Что, тетя Дуся? (Пауза.) Скажите, что она здесь. Да. И что мы сейчас… (Положил трубку.) Юля, там внизу твои родители. Они сбились с ног, ищут тебя везде, мама плачет… Зачем же ты так? Ну-ка, все вниз.
Ю л я. Кирилл Алексеевич, спасибо, но не надо всех. Я сама.
Ж е н я. Правильно! Это ее личная проблема, ее личная мама… Сейчас девиз такой: пусть каждый сам несет свой чемодан!
Н а з а р о в. Да? Не знал. Но я уже в ответе за этот ее «чемодан». (Юле, указывая на магнитофон.) Забирай его, скажешь — спасибо, не пригодился…
М а й д а н о в. Постой, Юль. Кирилл Алексеич, стереть бы надо. Чистую кассету вернуть. Молчание.
Ж е н я. Хорошо будет: скромно, без трепотни, все в подтексте!
Н а з а р о в. А как это стирается?
Юля щелкнула регуляторами. Шуршит пустая пленка.
М а й д а н о в. Ольга-то Денисовна уснула.
О л ь г а Д е н и с о в н а (встрепенулась). Ничего подобного, я все слышу. Отдаете эту штуку, да? А нельзя напоследок еще раз ту песенку прокрутить? Где насчет таверны. А то я там не все разобрала.
Ю л я. Она уже стерта. Мы вам потом когда-нибудь исполним. Пошли, ребята.
Уходят.
Потянулись к выходу и учителя. Не оттого, что вопросы решены, а оттого, что нужны силы на завтра.
1975
РепетиторКурортная история в двух частях, семи картинах
— Нет, а девчонка-то как же, девчонка? Чем дело кончилось?
— В другой раз доскажу: мне вот уже выходить. Что, занятно?
— Это тебе «занятно»… А у меня дочь растет!
Каждый шаг — поступок, за него неизбежно приходится отвечать, и тщетны слезы, скрежет зубовный и сожаления слабых, кто мучается, объятый страхом, когда наступает срок оказаться лицом к лицу с последствиями собственных действий.
Катя Батистова, 18 лет.
Женя Огарышев, 26 лет.
Замятина Ксения Львовна, за 60 лет.
Инна, 24 года.
Борис, 28 лет.
Рижское взморье. Наши дни.
Часть первая
Шестой час вечера. Пляж.
Спасательная станция.
Это голубой домик, его давно не ремонтировали, только выкрасили весной. Он поднят почти на метр над уровнем моря, так что ко входу ведет лесенка; увенчан домик балкончиком — там наблюдательный пункт и нечто вроде солярия. На перилах балкончика укреплено спереди символическое штурвальное колесо, а сбоку — спасательный круг и прожектор, направленный в сторону моря, он пока не горит. Когда стемнеет, эти атрибуты могут выудить из вашей памяти, из ее детских и книжных запасов, картинку, изображающую фрегат или корвет, потрепанный бурями.
Над станцией возвышается щит с двумя окошками для цифр — это информация о температуре воды и воздуха. Белый шар на щите означает, что купаться не возбраняется. Рядом с домиком — большая сосна, а поодаль от него — детские качели… Эта спасательная контора обращена к зрителю многостворчатым, чуть ли не во всю стену, окном, оно открыто. Грубоватая простота обстановки: соломенные стулья, топчан, канцелярский стол, телефон, рефлектор. Но к этому были приложены женские руки, и контора стала жильем.
К а т я со своего «капитанского мостика» обращается к нарушителю через мегафон.
К а т я. Эй! Куда за четвертую мель? Красивый у вас кроль, красивый, а фикстулить все равно не надо. Поворачивайте — и вдоль бережка… Вот-вот.