К а т я. Ага, тебе легко… А если я боюсь?
Ж е н я. Да Ксеня — сама доброжелательность! И потом ты же общалась здесь с актерами…
К а т я. Ну как общалась? Только насчет автографа… А тут — насчет жизни!
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Да, спасательная… (Угрюмо.) Узнала. Только я не могу сейчас разговаривать… Никак, представь себе. У меня урок… Не с Инкой, нет… и не Белинского!.. А вовсе даже Станиславского, и с другим человеком… Это мой репетитор… Слушай, я тебе после объясню — откуда, какой и по каким предметам… Он человек занятой, и мое «ля-ля» ему терпеть некогда. Все, кончаю, пока. (Положила трубку. Стоит, грызет ноготь.)
Ж е н я. Это не тот самый… не Откидач?
К а т я. Нет.
Ж е н я. Ты помрачнела…
К а т я. Да ну! Из-за всякого обормота…
Снова звонок. Катя, остервенело укрывает телефон подушками.
Ж е н я. Такое впечатление, будто у него есть какие-то права на тебя…
К а т я. Нету у него прав! Нету, Женечка… Просто у него в голове совсем уже смеркается! Контролер чертов…
Ж е н я. Это тот самый человек, «специально приставленный» к тебе? С мотоциклом?
К а т я. Он, он!
Сиплые, но явственные и упорные звонки продолжаются.
Ж е н я. А кем он приставлен, на каком основании? Дедом твоим?
К а т я. Да погоди ты, любознательный!.. Загадала: еще пять звонков — и я ему скажу… (Убрала подушки.) Раз! Пора кончать волынку… Два! И будь что будет… Ничего, скушают. Три! Кроме цепей, нам терять нечего! Свободу узникам хунты! Четыре!.. Ну?
Телефон, как нарочно, замолчал.
Ты погляди, а? Усох на четвертом… Женя, ты так смотришь… Я должна объяснить, да? А мне до смерти неохота… Ей-богу, я не скрываю, просто сейчас тошно об этом… Тошно!..
Ж е н я. Будет потребность — расскажешь. А если нет — вовсе не обязательно.
К а т я. Ты знай только одно: я должна уехать отсюда, и поскорей. Или мне, как той Катерине, только и остается, что с обрыва…
Ж е н я. Что за вздор?
К а т я. Нет, правда. Вот разве что обрыва у нас нету и глубина далеко; пока дойдешь, настроение двадцать пять раз переменится… Мне вообще этот способ не подходит: я плавучая слишком. Так другие способы есть…
Ж е н я. Что ты городишь?!
К а т я. А в восемнадцать лет жить хочется, Женечка! Только я согласна не на всякую жизнь… Вот ты меня поманил куда-то, и видишь, я уже хотела все старое поломать, осмелела. Ты мне пристегнул крылышки!.. Теперь давай дальше, рассказывай конкретно, как лететь и куда… Или ты уже задний ход даешь?
Ж е н я. Да почему, Катя? Все зависит от нас…
К а т я (встала за креслом-качалкой, где он сидит, положила руки ему на плечи). От вас — это точно. От тебя и твоей замечательной бабушки… Ой, неужели это будет? Смотри, Женечка, чтоб крылышки-то не отвалились! У меня в тетрадке для афоризмов есть выражение: «Мы в ответе за тех, кого приручили»…
Ж е н я. Я помню это и знаю откуда.
К а т я (теребит его волосы). Все ты знаешь, все ты помнишь… Только ты сделай так, если уж обнадежил… А я тебе за это… не знаю что. Что хочешь, буквально. Ты рассчитывай…
Ж е н я (сквозь зубы). О-о-о! (Вырвался от нее.)
К а т я. Что? Нога заболела?
Ж е н я. Да какая нога? Или я не понял, или ты сказала несусветную пошлость! Говорить о крыльях, цитировать Экзюпери… а потом вдруг ляпнуть такое рыночное… «Ты рассчитывай»! Конец света.
К а т я. Ты чего, рассердился? Жень, но у меня же не такое было воспитание, как у тебя, это можно было сразу понять… Может, слово не то, но я искренне сказала… в смысле благодарности!
Ж е н я. Ты хотя бы не продолжай, глупенькая! Ведь черт знает до чего договоришься…
К а т я. Глупенькая, да! И пошлость ко мне, может быть, пристала. И не всегда знаю, как культурно сказать. Не было у меня такой бабушки, не записана я в Ленинскую библиотеку… А от осины не родятся апельсины! Давай, Жень, отлипну я от тебя, не морочь себе голову на отдыхе, ступай к бабушке… Играй в бильярд, в пинг-понг, загорай… Кстати, я выдам тебе твои солнечные очки, и будь здоров! На, а то я все забываю… (Достает очки из тумбочки.)
Ж е н я. Как — очки? Ты же сказала, что я их тут не оставлял…
К а т я. Да-да, хотела прикарманить! Что упало, то пропало. А кто ты был для меня в первую минуту? Посторонний московский фрайер… Видишь теперь, с кем связался? А говорил — святая наивность!.. Ну и все… И развяжись, пока не поздно. Пока у тебя целы часы, бумажник… И хромай! (У нее совсем близко слезы.)
Ж е н я (надел темные очки и ходит со своей палочкой). Я еще немного тут похромаю.
К а т я. Ой… вот опять ляпнула… А разве я в этом смысле? И здоровым говорят «хромай»… Нет, ну правда: зачем тебе пачкаться со мной? Тебя под стеклом надо держать… С табличкой: «Руками не трогать».
Ж е н я. Чушь какая.
К а т я. Не чушь, а точно! Мне вот захотелось тебя тронуть, не знаю почему, но по-честному захотелось, по-хорошему… Ну и сказала от стеснения не то слово… И сразу — «пошлость», «несусветная», «рыночная»! Скажи лучше прямо: испугался!
Ж е н я (морщась). Да не то, Катя, не то…
К а т я. То самое! Кого испугался-то? Меня? Или охранничка моего? Который может прикатить и проверить: что это за репетитор такой?
Ж е н я. Я не думал о нем. Я думал, Катя, и продолжаю думать вот что: если те, «кого мы приручили», говорят и делают глупости, то пользоваться этим нельзя, бессовестно…
К а т я. Что-что-что?
Ж е н я. Ты подумай, это несложно… Но с очками… Катюша, есть же вещи, которые нам запрещает инстинкт чистоплотности, это так просто, что даже не объяснишь! И пожалуйста, на воспитание не сваливай: фразочка «мы академиев не кончали» уже пятьдесят лет как не работает! Есть десять заповедей, которые знала даже лапотная, неграмотная Россия! Есть с а м о в о с п и т а н и е, в конце концов, может быть, главное из всех воспитаний…
Катя сидит сникшая, безучастная… Ее затравленность пристыдила Женю.
Кажется, я слишком всерьез принял свою учительскую роль… Резонер, да? Узкий, сухой резонер… Катя, если б ты знала, как иногда я самого себя кляну… свое устройство… Хуже кляну, чем тебя сейчас… ей-богу.
К а т я. Нет, я правильно говорю: под стекло тебя надо, в музей… Уникальный ты все-таки парень.
Ж е н я. Да? А у тебя волосы морем пахнут… (Заставил себя отойти. Вернулся. Уставился в ее тетрадку и вдруг засмеялся.) Это ты уникальная! Смотри, как ты написала фамилию Мейерхольда. Ее же не узнать, Катя, милая! (Исправляет.)
К а т я. Еще раз скажи…
Ж е н я. Мей-ер-хольд.
К а т я. Да не это! Скажи еще разок: «Катя, милая!»
Ж е н я (помолчав). Катя, милая, мы ужасно отвлеклись от сути, так нам ничего не успеть.
К а т я (вздохнув, вернулась на свое место за столом, придвинула тетрадь). Я вся к вашим услугам!
Свет гаснет.
И был еще один вечер на той же неделе…
Ж е н я сидит на скамье с книгой и сигаретой, он улыбается, поеживается, хмурится, грызет пластмассовый заушник своих темных очков, и все это безотносительно к тому, что видит в книге… Появляется З а м я т и н а.
Ж е н я (встает). Ну что?
З а м я т и н а. Что тебя интересует? Если копчушки — они были превосходные. Я хотела оставить тебе половину, но меня такая жадность разобрала, что не надейся…
Ж е н я. Какие копчушки?!
З а м я т и н а. Которые принесла мне твоя ученица. Бельдюга называется. Дивная вещь, как бы ни роптала против нее моя печень…
Ж е н я. Ксеня, я спрашиваю: что Катя, читала она тебе?
З а м я т и н а (садится). Нет. Заявила, что стихотворение Риммы Казаковой должна еще повторить, что сбивается, а вместо «Слона и Моськи» приготовит «Волк и Ягненок»… В общем, крутится девочка. Вот накормила меня копчушками, поболтали о том о сем…
Ж е н я. О чем именно?
З а м я т и н а. О том, например, как она работала в «Луна-парке», на аттракционе «Пещера неожиданностей»… Я, грешным делом, подумала: может быть, это и есть ее место в жизни?
Ж е н я. Высокомерная шутка, Ксеня. И несправедливая.
З а м я т и н а. Ну посмотрим, я хотела бы ошибиться…
Ж е н я. Значит, ты поела копченой рыбки, и на этом все кончилось?
З а м я т и н а. А что я должна? Разучивать с ней текст басни? Уволь, пожалуйста… Я столько слышала от поступающих этих «Волков и ягнят», «Ворон и лисиц», «Кукушек и петухов», что меня можно изваять в бронзе рядом с Крыловым, я уже достойна… Сидит Крылов, а на плече у него этакая старая ворона. И вместо сыра у нее в клюве — студенческий билет.
Ж е н я. Ну и к чему этот щемящий образ? А Катя — лиса, так надо понять?
З а м я т и н а. Бог с тобой, я никак не обзывала твою Катю, она мне симпатична… Но она была бы еще симпатичнее, если бы не эта… корысть.
Ж е н я. Какая корысть, где?
З а м я т и н а. В глазах, в поведении… может быть, даже в копчушках…
Ж е н я. Ну знаешь ли! В таком случае просто не едят их, и все. Я-то знаю, что у нее это от чистого сердца. Но если тебе мерещится какой-то сомнительный запах…
З а м я т и н а. Нет, они были свежайшие. А вот такая деталь: подхожу к стойке администратора отдать ключ — а дежурит как раз ее мама — и вижу брошюрку о Ксении Замятиной… Ту, старую, ядовито-зеленую. Зачем ей, спрашивается? Говорит, взяла в библиотеке для Кати. А Кате это зачем?
Ж е н я. Не знаю, но не вижу тут ничего особенного.
З а м я т и н а. И все-таки это лишнее. Чтоб ввернуть в разговоре со мной: мол, знаем, Ксения Львовна, ваш восхитительный творческий путь, помним ваши роли… На самом же деле молодежи их помнить неоткуда, ей мои желтые афиши, мои наивные киноленты — ни к чему… Ладно, не обо мне речь. Вот вчера вы занимались у нас…
Ж е н я. И что же? Стеснили тебя, мешали?