Ж е н я. О черт! «Пожалуйте-с ручку-с!»
З а м я т и н а. Да, способ выражения — так себе, но само чувство… Надо было видеть ее… Ладно, ты только не скисай… Это я должна была скиснуть: ты ведь сулил мне ее артистизм, вагон артистизма! Нету его… И что же? Оставить девочку с носом? Столкнуть ее с лестницы-чудесницы, по которой она поднималась уже, сияя от счастья? Не знаю… Председатель комиссии в этом году, слава богу, мой должник, я его так выручила недавно — век будет помнить.
Ж е н я. Ксеня, ты просто не отдаешь себе отчета… Если твой приговор окончательный и обжалованию не подлежит, тогда Катю надо ведь отговорить! Ведь она сломается в этом деле, для которого у нее нет данных…
З а м я т и н а. Ну, так уйдет с третьего курса, с четвертого… А может быть, и нет! Если она цепкая, с характером, с честолюбием — и не уйдет, и не сломается. Этого никто не может знать, короче говоря. Лотерея!
Ж е н я. У меня голова начинает трещать. Председатель комиссии — твой должник… И он увидит в Кате то, чего в ней нет?
З а м я т и н а. Ага, я пропишу ему такие очки… Ну что, что ты смотришь? Пожалуйста, я могу ничего не делать, баба с воза — возу легче… Но ты же сам охмурил девчонку!
Ж е н я. Я верил! Она сказала, что с детства ее влечет театр, и только театр, что нет для нее другой судьбы…
З а м я т и н а. Ну так дадим ей эту судьбу испробовать, есть такая возможность… Половина членов комиссии — мои друзья… К тому же на собеседовании Катя их умилит, рассмешит чем-нибудь… В общем, теперь ты уже в это не лезь.
Ж е н я. Слушай, я ведь считал, как и тысячи других простаков, что ты — художник! А ты… прости, я сейчас не выбираю слов, ты будто всю жизнь работала в комиссионном магазине!
З а м я т и н а. Нет, вы подумайте! Я иду хлопотать за его девочку, за его любовь, а он… Мне еще моя бабка говорила: хочешь не иметь претензий, не делай людям добра! Женя, а кем я была, когда таскала твоим врачам коньяки, и шоколадные наборы, и пропуска на все премьеры? Тоже комиссионщицей? Врешь! Я была бабкой, у которой лежит в хирургии любимый внук! Я бы всю эту клинику купила, чтобы спасти тебя, дурака!
Ж е н я. Вздор… Как будто меня и без того не спасали, как будто я первый и последний…
З а м я т и н а. Ну что с тобой говорить? У меня ты первый и последний… у меня! И мне нужен был максимум их внимания к тебе… А за это благодарят!.. Ты не знал этого? А почему, интересно, ты не знал? Потому что не хотел знать, потому что легче уткнуться в Канта… Совсем от жизни «закантовался», наглухо…
Женя зачерпнул из ведра воды ковшом, смочил лицо, голову.
Вот именно, помочи головку, остуди… А мне надо заводить пластинки, я все забыла с тобой, держу людей без музыки. (Ушла за занавеску.)
Ж е н я. Давай рассуждать спокойно, Ксеня… Тогда у нас было ЧП… беда была. Ты пыталась этими дарами задобрить даже не врачей, а судьбу… Ну а сейчас?
З а м я т и н а. Сейчас я заведу им Мирей Матье!
Раздается музыка.
Ж е н я. Потише, только потише!
Замятина возвращается.
Я говорю: сейчас-то у нас не несчастный случай. Но он может произойти — как раз в результате твоих благодеяний! Это знаешь на что похоже? На взятку автоинспектору, чтобы он выдал водительские права дальтонику! Ну, получит дальтоник права… А дальше?
З а м я т и н а. Оставь меня в покое. Не надо ей помогать? Я не буду. Только объясни это ей и ее маме… А то мама меня по часу держит за пуговицу на входе и выходе…
Ж е н я. Вот-вот… Я не хотел видеть изнанку… (Бормочет про себя.) «Пожалуйте-с ручку-с…»
З а м я т и н а. Подожди! Если ты про Катю, то я сейчас о ней другого мнения…
Ж е н я. А я бы не хотел менять свое, очень не хотел бы… но… Во всяком случае, с черного хода Катя никуда не пойдет…
З а м я т и н а. Ну, проведи ее с белого, с парадного…
Ж е н я. Я читал и пересказывал ей ваших корифеев. Теперь и она может говорить про Театр с большой буквы, который и храм, и трибуна, и союз идейных единомышленников. А в жизни что она увидит? Ксеня, пойми, ей восемнадцать лет, ей нельзя начинать с такой игры на понижение ценностей!
З а м я т и н а. Да, конечно, если по большому счету… Я-то говорю с тобой по-житейски… И наверно, сказывается то, что я растренированная, сошедшая с круга артистка… Корифеев давно не перечитывала… Я в покер играю недурно, я умею ладить с людьми… Напоминать о себе умею — дескать, Замятина жива еще, извольте с этим считаться! Хотя, конечно, это хорошая мина при плохой игре… Матушка Кураж получилась на «троечку»… Рецензии были сладенькие, вежливые, но я-то знаю! Кукушкину в «Доходном месте» вообще не дали… Не воспитывай ты меня… поздно. Катю воспитывай, а меня не надо. Я бы сама хотела, чтобы «храм», «алтарь», «подвижничество» — все это оставалось в силе для меня… Как-то я наткнулась на слово «старость» в словаре Брокгауза и Ефрона. Классическое ведь издание! Знаешь, как написано? Написано: «Старость» — смотри «Смерть»… Вот так. Серьезные были мужчины Брокгауз и Ефрон, с ними шутки в сторону… Я есть хочу, друг мой. Через несколько минут обед. Ты как, собираешься?
Ж е н я. Нет, пока нет… Я с мыслями собираюсь…
З а м я т и н а. Только гляди, чтоб их было не слишком много, не запутайся в них. Есть, Женечка, есть в этой девчонке что-то родное… Ее можно воспитать до уровня жены…
Ж е н я (усмехнулся). Тот солдат, что на фотографии, думал так же. Как выяснилось, заблуждался. Где гарантии, что теперь…
З а м я т и н а (перебила сердито). Слушай, не бывает гарантий — это тебе не пылесос! (Пауза.) Перед солдатом совестно, понимаю. Особенно потому, что солдат. Но в этом сюжете я совсем не участвую, это вы думайте сами. Я вчера долго общалась с Катей. И поняла, что ты успел многое, может быть, больше, чем надеялся успеть… Ты заливался соловьем, и она зачарована, у нее уже потребность слушать тебя и слушаться… А в то же время жизнь она знает лучше, она дитя этого века, не тебе чета…
Ж е н я. Не мне чета… Вот ты сама и высказалась.
З а м я т и н а. Да ты не слова отдельные слушай, а человека… горе ты мое! Я тебе толкую другое: сверкнуло мне что-то в глаза, понимаешь? Не со сцены только, а так, вблизи… Нет, думаю, не простой камушек. Понятно, что его надо еще обрабатывать, шлифовать… ну, продолжать то, что ты начал!.. И уже не кустарно, а в институте, вот в нашем училище… чтобы она человеком себя почувствовала… а не домработницей с философским уклоном…
Ж е н я. Человеком? А я думаю — с такой гибкой, такой портативно-карманной этикой никто еще в люди не выходил… К тому же учась и работая не по призванию.
З а м я т и н а. Ну ладно, ты прав, ты. Но Кате-то от твоей правоты перепадет что-нибудь? Она поедет с нами? Или нет, ты мне другое скажи: чувство у тебя к ней есть?
Ж е н я (не сразу). Я сейчас ходил до Пумпури и обратно… и все экзаменовал себя по этому вопросу… Есть чувство, есть. Только не одно, Ксенечка, вот что худо. Потому что и она сама ведь не равна себе! Столько в ней всякой всячины… Ее волосы пахнут морем — и тогда одно чувство. То, о котором ты спрашиваешь. (Страдальчески морщась.) А ее понятия парфюмерным магазином пахнут — и тогда другое чувство, прости! Ты говоришь, культуры настоящей ей захотелось… Так ли? А другие наставники покажут ей модные побрякушки этой культуры, набор суррогатов — так еще больше будет радости: побрякушки эффектнее, а овладеть ими легче! Ну, возрази мне, я хочу, чтобы ты возразила!.. Вот обещана ей Москва и комнатка там. Чья комнатка? Моя, разумеется. Ты уверена, что там запахнет морем? А если мещанством? А если в книгах и фонотеке начнется хаос? Если она прикнопит карточки своих кумиров — киношных, эстрадных? Представляешь? Рядом с посмертной маской Шопена, которую тебе Сергей Сергеич Прокофьев подарил!
З а м я т и н а. Понятно… Бросаешь, значит, девочку? Женька, я часто иронизирую на твой счет, но в душе я ведь гордилась тобой…
Ж е н я. Я еще ничего не решил!
З а м я т и н а. Люди скажут: вот она, интеллигенция!
Ж е н я. «А еще в шляпе», да?.. Они всегда найдут повод это сказать. Ксеня, если ты мною гордилась, то единственно потому, что я не изменял себе, не искажал себя в угоду кому-то. Так ведь? Я думаю, был повод для гордости у мыслителя, который велел на своем могильном камне отчеканить: «Мир ловил меня, но не поймал…»
З а м я т и н а. Ты все решил, Женя, не ври мне. Вот и цитаткой запасся. Ты уже успокоил себя…
Ж е н я. Да нет же, я, наоборот, запутался, у меня голова кругом… Ты ведь и сама говорила про ее корысть, про методическую осаду, которую они вели вдвоем с мамой?!
З а м я т и н а. Считай, что сняли ее, эту осаду. Ты свободен. Твоя фонотека, твоя библиотека — они в безопасности.
Ж е н я. Ты так безоговорочно на ее стороне… Почему? По-женски, да? Я что-то не замечал у тебя склонности болеть за чужую команду только потому, что она слабей…
З а м я т и н а. Да я за свою сейчас болею, за свою! Ты и есть слабая команда. Проигравшая «всухую»! Двадцать шесть — ноль!
Ж е н я. Почему двадцать шесть?
З а м я т и н а. Не знаю… Про годы твои подумала. Если не умеешь любить — зачем тебе такие чудесные годы, поменяйся со мной! (Пауза.) И дней у нас в путевке тоже двадцать шесть… Слушай, а с чего ты взял, что тебе надо в школу, к детям? Туда нельзя идти со страхом — как бы, не дай бог, они не «поймали» тебя…
Ж е н я. Ксеня! Нехорошо обобщаешь, предвзято…
З а м я т и н а. Не буду. Обобщай ты, тебя этому специально учили, а я пошла, я голодная. (Уходит.)
Женя устраивается на ступеньках, закуривает. Вдруг поблизости от него шлепнулся чей-то мяч. Женю окликнули: «Эй, товарищ, отпасни!» Он, во-первых, не сразу этот мяч увидел, его направляли подсказками: «Да вон же, левее!»; во-вторых, пас не удался, вернее, Женя не захотел показаться смешным — впрочем, отчасти уже показался — и перебросил мяч резкой, но неточной волейбольной подачей. «Ну куда, елки-палки… ну зачем?» — пристыдил досадливый голос. А потом появилась Катя со своим инвентарем — ластами и разноцветными надувными кругами.