К а т я. Что, заскучали вы у меня? Я не виновата… А сколько вас тут, Замятиных?
Ж е н я. Ни одного. Потому что я — Огарышев.
К а т я. А с чего ты злой?
Ж е н я. Я не злой, но я — Огарышев. Запомни, пожалуйста.
К а т я. Ты поссорился с бабушкой?
Ж е н я. Ты хотя бы не с таким откровенным испугом спрашивала… Если даже и так, на твои с ней отношения это не распространяется… На восьмом этаже тебе будут рады… Это ведь главное, правда?
К а т я. Жень, я не понимаю… Вы из-за меня поссорились?
Женя молчит.
Из-за меня, да?
Ж е н я. Из-за Канта. У которого категорический императив, помнишь? Так вот, она считает, что он чересчур категорический, а Кант смягчить его не согласен… (Засмеялся.) Нет — и все! Ему говорили: «Кант, вы служите за пятьдесят два талера в год, это нищенство… Смягчите ваш императив, идеалист несчастный, будете получать больше!» Не мог. Смехотворная личность, верно? До того был точен, что по нему проверяли часы на городской ратуше! Какую-то сладость находил в этой точности… И все писал о нравственном законе. «Две вещи, — писал, — наполняют нас все большим удивлением: это звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Ну? Не блаженный ли?
К а т я. Женя, мне не он сейчас нужен…
Ж е н я. Ну да, в театральном это не спросят.
К а т я (прижалась к нему). Жень, сладость — ее ведь кто в чем находит, это у всех по-разному… (Поцеловала его.)
Ж е н я (усмехнулся). Спасибо. Это я должен, видимо, передать Ксении Львовне, а она — председателю приемной комиссии…
К а т я (огорошена). Ты, случайно, не перегрелся на солнышке?
Ж е н я. Нет… все время в тени был. (Постучал по циферблату своих часов.) Сейчас обед, Катя… а я тоже сторонник точности. (Печально улыбаясь, помахал рукой.)
Катя стоит, не понимая, и смотрит, как Женя уходит.
Свет гаснет.
Вечером того дня неуверенно накрапывал дождик… К а т я лежит на своем топчане с каким-то отсутствующим лицом. Рядом прямо на полу стоит телефон. Заглянувшая к подруге. И н н а расхаживает, курит, чем-то хрустит, что-то пьет, угощаясь в порядке самообслуживания.
И н н а. Недельку походить в мужской шкуре — это мы все хотим. Но еще нужней — это чтоб делегат от них побывал в нашей шкуре! Точно, Кать? А потом выпустил бы книгу «Как я был бабой», такой душераздирающий роман…
Звонит телефон.
Звонок не успевает повториться — Катя хватает трубку.
К а т я. Да… Ксения Львовна, я все знаю уже, я только не понимаю почему!.. Чего он испугался? Разве я… Нет, вам он говорил причину?.. Ну какие же срочные дела, откуда они вдруг… когда и в МГУ и в школах — везде каникулы… Нет, это из-за меня, Ксения Львовна, я вам точно говорю, из-за меня одной… Только что я ему сделала?
И н н а. На бабулю-то не ори, не наседай так! А то и она сбежит…
К а т я. А каким поездом?.. Да я не провожать, мне только спросить!.. А я и так спокойна… Завтра? Могу, наверно… А зачем?.. Нет, Ксения Львовна, не будем… теперь вроде незачем… Какие-то басни… А он не передавал для меня ничего?.. Ни устно, ни письменно?.. Что же я ему сделала, Ксения Львовна?! Да не надо мне седуксена никакого, я спокойна… И заходить сейчас не надо… Спасибо, конечно, но не стоит. Вы мне поезд скажете?.. Потому что их два!.. Спасибо!..
И н н а (выхватив у Кати трубку). Ксения Львовна, это ее подруга. Я побуду с ней сколько надо, даже не сомневайтесь. До глупостей я ее не допущу… Это найдется. Так мы и сделаем… До свидания, она к вам завтра придет! (Кладет трубку.)
К а т я. Басню она со мной репетировать собирается… Сделаем, говорит, басню — и твое дело будет в шляпе! (Смеется и плачет.)
И н н а. Она знает, что говорит. Завтра приведешь себя в порядок, глазки нарисуешь — и к ней! Бабуся хочет довести до ума это дело, ей неловко бросать… Да за такую деловую бабусю я бы целый пучок ухажеров таких отдала!
К а т я. Помолчи, ради бога. У нее-то, может быть, склероз, а у тебя откуда?! Уехал человек… Купил билет и уехал… (Смотрит на часы.) Нет, еще тридцать семь минут. Но он уже в вагоне, наверно… Уже сел и смотрит в окошечко… (Вскочив с топчана, принялась звонить кому-то, но, набирая номер, сбилась, забыла.) Дырявая башка! Не помню… (Роется в своих записях.)
И н н а. Это кому же? Дежурному по вокзалу? Или министру путей сообщения? Пускай задерживают поезд Рига — Москва, или на шпалах найдут твой молодой красивый трупик?!
К а т я. Еще скалишься… А ты ведь виновата! Ты жутко виновата передо мной!
И н н а. Ну-ка, ну-ка?!
К а т я. Сперва этот твой план — как через него пролезть в артистки…
И н н а. Миленькая, так жила бы своим умом — нет, тебе понравился этот план, ты разохотилась и давай выполнять! Это ведь когда было? Когда чувак был тебе без надобности, ты еще мне его хотела откинуть!
К а т я (тихо). Неправда… никогда не хотела. А слова-то у тебя какие… Я за эти денечки отвыкла от таких…
И н н а. Что-что-что?
К а т я. А может быть, он из-за той фотографии так решил… Совестливый он, ясно тебе?
И н н а. А ты это нашей заведующей объясни. Снимок считается первоклассным по содержанию и по исполнению. Когда я его выкрала, витрина сразу слиняла, и заведующая потом долго ругалась по-латышски… Так что скажи еще «спасибо»! А совесть его тут ни при чем. Струсил твой философ, поджал хвост!
К а т я. Никогда не поверю…
И н н а. Там у Костика закатаны рукава гимнастерки, и видно, какие шары у него под кожей… Есть от чего хвост поджать!
К а т я. Ну силач он, и что? Я же не штанга! Мне надо, чтобы со мной разговаривали… Понятно? Чтобы меня уважали! Если уважает тебя человек, тогда пусть он говорит трудное, я пойму, постараюсь… я потом сама себя смогу уважать. Вот он говорил, что человек — не средство, а цель… Так он же и есть цель для меня, цель, цель!.. Мамочка, я все болтаю, а он же тронется через тридцать минут!..
И н н а (флегматично). А я думаю — он уже.
К а т я. Как? Нет, мои правильные… Вот он, телефончик, наконец-то. (Набирает номер.)
И н н а. А я не по часам, я по твоим словам определяю. Он тронутый, безусловно. Если человек попадал под колеса, он запросто мог охрометь не только на ногу — на голову тоже.
Катя швырнула в нее подушкой.
Во как бесится…
К а т я (в трубку). Боря?.. Мне Бориса, пожалуйста…
И н н а. Это еще зачем?
К а т я. Борис?.. Говорит Катя… Ты знаешь какая, не валяй дурака. Послушай, Боря, выручи меня, а? Заезжай за мной на мотоцикле — рванем в Ригу с тобой… Надо, понимаешь?
И н н а. Идиотка! Он же убьет тебя! Заедет, чтобы убить. И будет прав!
К а т я (в трубку). А я завтра напишу твоему братану письмо, хорошее-хорошее… Завтра я вообще что хочешь сделаю… а сегодня выручи, Боря! Ты говорил — сто шестьдесят можешь давать в час, я тогда успею… Ну к поезду, к поезду!.. Да, Боря… он… Мне только сказать… спросить у него одну вещь… Я на тебя совершенно не обижаюсь, ты все сделал правильно, я еще не то заслужила… только сейчас, Боренька, не качай права — помоги!.. Ты же сам человек заводной, ты такие вещи понимать должен… А если в Ригу не успеем, тогда до первой остановки после Риги… до Огре или до Ре́зекне!..
И н н а. Бешеная! Дождь, мокрое шоссе… Катька, это добром не кончится!
К а т я. Кого же мне еще просить? Ты мне почти родственник, сам говорил всегда… Ну хорошо, был или будешь — там разберемся, а сейчас время идет! Через двадцать шесть минут отправление!.. Не слышу… алло! Там треск у тебя… Что?.. В общем, я жду, Боря!.. Ждать? Алло! (Дует в трубку, потом медленно опускает ее на рычаг.)
И н н а. Да-а… Ну ты даешь, подруга…
К а т я. Как думаешь, хватит у него души… на такое?
И н н а. Я его душу не обмеряла. Но, по-моему, с таким же успехом ты могла вызвать военный вертолет… Или — чего уж лучше — самого Рустика! Он бы десант высадил! Прямо на крышу вагона, в котором дезертирует твой Женечка…
Катя плачет.
До чего они нас доводят, сволочи… Ко мне тоже повадился один. «Называйте, говорит, меня просто Павликом». Уж пятый десяток, а все «Павлик»! Фотолюбитель. В день по целой кассете расстреливает и сразу ко мне — проявлять. С шоколадками, с цветочками… Из Минска. Вот и думаешь: ну позволю я себе, а дальше? Через двадцать дней этот Павлик слиняет, а еще через месяц вообще городишко оголится… Знаешь, я зимой не могу на море высунуться. Эти огрызки пляжа — лежаки, грибочки — посреди грязного льда… тот еще пейзаж. Похоже на стол, когда все нажрались и ушли… Не способствует оптимизму. А нам, Катька, без оптимизма нельзя, не продержаться. Для нас оптимизм, Катя, — это все!
Где-то загудел поезд.
К а т я. Что же я так сижу? (Убегает за занавеску, натягивает на себя брюки и свитер.) Инка, не слышно там ничего?
И н н а. А чего тебе надо? Могу спеть! (И запевает.)
Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди…
Вся жизнь впереди,
Надейся и жди!
К а т я. Да не шуми, я же мотоцикл слушаю!
И н н а. Надейся и жди, мчится он. Летит. Шлагбаумы так и сшибает!
К а т я. А мне чудится, что на самом деле…
И у нас, зрителей, возникает созданное музыкальными средствами впечатление крутого виража. И снова тихо.
И н н а (резонерски). То, что на самом деле, — не чудится. А то, что чудится, — не на самом деле…
К а т я. Мне бы только один вопрос задать…
И н н а. Мне задавай, хоть двадцать. «Спрашивай — отвечаем». Ну?
К а т я. Отстань… При чем здесь ты?
И н н а. При том, что я есть на самом деле, фактически… А он — только так, в философском смысле…
К а т я. Глупенькая ты. Я люблю, а ты мне говоришь такие вещи бессовестные…