Ф и л и п п. Добрый день, сеньор Кеглиус. Скорее всего, я беспокою вас преждевре… (Договорить ему не дали — трубка забулькала восторгами и поздравлениями.) Спасибо. Спасибо. Рад. Очень рад. Еще раз спасибо. Опыт с прежними сказками — это само собой, но… передоверить кому-нибудь другому «Лгунью»… А что поделывает Михаэль Прадо? Тогда и некому больше. Выходит, что берусь, да… Забавно. Нет, радует, конечно, но в то же время и забавляет. Непременно завтра? Ну и ну… Я понял, сеньор Кеглиус. Понял и постараюсь. Энтузиастам от меня привет. (Положил трубку, пребывая в «растрепанных» чувствах.) Уже завтра он хочет получить от меня распределение ролей!
М а р и я - К о р н е л и я. А я что говорила? Ну разве не прекрасно, что вас это настигло здесь, у меня? Я за вас счастлива! Чокнулись.
Ф и л и п п (выпив, откинулся, закрыл глаза). И ни слова о каких-либо сомнениях, опасениях… Ни одного «но»! Чем же это вы так воспламенили их?
М а р и я - К о р н е л и я. Почему я? Это ваша пьеса…
Ф и л и п п. Ну-ну-ну, не надо так — мне уж чуть больше пятнадцати… А впрочем, обольщаться приятно, не спорю. Я ведь почти убедил себя, что мое дело — клеить конверты. Что искусство сейчас неуместно. Что в Каливернии поэзия и сказка — это фиалки, поднесенные к хоботу противогаза… Ну не время для них, что же делать? Себя-то я убедил, но сказки — они упрямятся в своей наивности. Ночами я иногда слышу, как они плачут в ящике стола. Им скучно там, они не хотят знать нашей серо-зеленой правды!
М а р и я - К о р н е л и я. И я не хочу ее знать! И я не согласна!
Ф и л и п п. Хочется думать, что это неполная правда, не так ли? Что остались еще люди, которым нужна поэзия, что сборы может делать сейчас не только офицерское варьете… Это ведь тоска свинцовая, если политическая ситуация, «злоба дня», решает за нас абсолютно все! Есть еще наше личное устройство, оно тоже что-то значит, оно диктует свое!
М а р и я - К о р н е л и я. С кем вы спорите? Я точно так же считаю.
Ф и л и п п. Со многими спорю, сеньорита, со многими… Моя сестра, скажем, говорит: поэзия сейчас должна быть хриплой, ничуть не нарядной, называющей вещи своими именами, недвусмысленной и скорострельной, как автомат, — только такой, или вовсе ее не надо!
М а р и я - К о р н е л и я. Автомат — чтобы стрелять в кого?
Ф и л и п п (спохватился). Что?
М а р и я - К о р н е л и я. В кого стрелять хочет ваша сестра?
Ф и л и п п. Да нет, это образ только… И не вполне удачный. Извините, меня вообще просили этих тем не касаться с вами…
М а р и я - К о р н е л и я. Что за чушь! Со мной на любые темы можно! А у вашей сестры неважный вкус, только и всего.
Ф и л и п п. Нет, знаете, она его выстрадала, она имеет на него право. Труднее обосновать мои права.
М а р и я - К о р н е л и я. Не понимаю. Какие еще вам права нужны? Театр к вашим услугам, директор стелется, пьеса уже у полковника Корвинса, а он скажет «да», если я так просила.
Ф и л и п п. Дело за мной, понимаю.
М а р и я - К о р н е л и я. Но вы уже сказали «да». В телефон, три минуты назад…
Ф и л и п п. Сказал разве? Ну и хорошо. И буду работать! Мои сказки никого не могли потрясти, но им удавалось смешить и трогать. По-моему, они смягчали сердца. Пусть на один вечер, пусть на три часа, но смягчали. Было это?
М а р и я - К о р н е л и я. Было! Еще как было!
Ф и л и п п. Значит, это и надо делать. Конверты будет клеить кто-то другой. Никому из пострадавших не легче от того, что Филипп Ривьер пачкается с клеем и теряет форму. С другой стороны, мои театральные небылицы никому не в силах помочь, но искусство вообще не бывает отмычкой к тюремным запорам. От качества стихов не зависят решения трибуналов, сказки не умиротворяют политиков, Лина!
М а р и я - К о р н е л и я. Кто? Меня зовут Мария-Корнелия. Я так и чувствую, что вы не со мной говорите сейчас…
Ф и л и п п. Простите… Это имя моей непреклонной сестры.
М а р и я - К о р н е л и я. По-моему, вы все уже доказали ей.
Ф и л и п п. Да и не станет она спорить. Будет только смотреть. Яростный взгляд, сухие глаза в пол-лица — вот все ее доводы.
М а р и я - К о р н е л и я. Послушайте, а она у вас здорова… психически?
Ф и л и п п (его покоробило). Не надо. Такие вещи я не приглашаю обсуждать никого… (После паузы.) Когда Бальзаку кто-то подробно рассказывал о болезни общего друга, он слушал, слушал, а потом перебил: «Вернемся, однако, к действительности… Поговорим о Евгении Гранде!»
М а р и я - К о р н е л и я. Знаю. Роман у него такой — я начинала и бросила. Но сказал он правильно, ваш Бальзак, я согласна. Только меня другой автор волнует сейчас. Так вернемся к действительности — поговорим о вашей «Лгунье»! Я собираюсь играть в ней, знаете?
Ф и л и п п. Как… играть?
М а р и я - К о р н е л и я. Очень просто. Что вы так смотрите изумленно? А для чего я заварила всю эту кашу?
Ф и л и п п. Я полагал… что вы бескорыстно…
М а р и я - К о р н е л и я. А я — бескорыстно: ваш театр ничего мне не должен платить, я еще сама внесу в это дело сколько понадобится… на декорации, на костюмы… Что, скажете, не нужна вам такая артистка?
Ф и л и п п. Нет, я пока ничего не скажу. А ваш отец — он в курсе дела?
М а р и я - К о р н е л и я. В курсе другие. Полковник Корвинс, например. Он теперь будет командовать зрелищами. Кто вам сделал хороший амулет надежности? Полковник! Очень может быть, что в эту минуту он читает «Исповедь лгуньи». А если я поласковее взгляну на прыщи его сына, он все для нас сделает! Вот. Знает еще про это майор Вич, он тоже — за. А папа… ну, понимаете, он не успел воспитать в себе художественный вкус. Когда я могла им заняться, если почти не жила с ним под одной крышей? Еще до лицея, только я начала соображать, вижу — мама чахнет, а папа добивает ее: он тогда изменял ей с этой сахарозаводчицей Паулиной, и все говорили — у него «сладкая жизнь»! Полгода я демонстративно не ела сахара! Глупо, конечно: отец все равно не садился с нами за стол и не видел этого. Теперь эта дрянь сидит в Мексике и продает в журнальчики свои мерзкие воспоминания о нем! К чему это я все? А-а, к тому, что у него всегда хромал вкус. Из всего искусства его одна кинохроника интересует и детективы, но нам с вами нечего обращать на это внимания. Отец узнает потом — лучше, если на премьере уже… В один вечер сделается самым горячим театралом: меня-то он любит, в этом можете не сомневаться! (Говоря это, она усиливает звук в музыкальном аппарате и отбивает ритм, раскачивается.) Сеньор Филипп, я танцевать хочу! Мы говорим, говорим… сколько можно!
Ф и л и п п. Но если помните, мой «потолок» — старое аргентинское танго…
М а р и я - К о р н е л и я. Ну и что? Вы будете мой режиссер, а я ваш танцмейстер! Вставайте, вставайте! (Еще прибавила громкость и заразительной свободой своей пластики, радостью ритма втянула Филиппа в танец.)
В то же время у него есть неотложные вопросы к ней, но, выясняемые прямо сейчас, в минуту удали и физической разрядки, заставляющие форсировать голос, эти вопросы и ответы обращаются в насмешку, обессмысливаются.
Ф и л и п п. Какую же роль вы облюбовали там?
М а р и я - К о р н е л и я. Что?!
Ф и л и п п. Какую роль, спрашиваю!
М а р и я - К о р н е л и я. Анны, конечно! Меньше чем на главную роль и замахиваться не стоит, верно?
Ф и л и п п. Но Анне двадцать четыре года!
М а р и я - К о р н е л и я. А вы напишете, что девятнадцать. А девятнадцать мне дадут, не бойтесь… тем более в длинном платье…
Ф и л и п п. Что-что?
М а р и я - К о р н е л и я. Напишите, что ей меньше, говорю! И почему там нет места, где она танцует? Надо вставить!
Ф и л и п п. Слушаюсь. Но ведь Анна — монахиня, вас это не смущает?
М а р и я - К о р н е л и я. Не слышу… Что?
Ф и л и п п. Неважно. А роль пантеры там не потребуется?
М а р и я - К о р н е л и я. Издеваетесь?
Ф и л и п п. Ничуть! Пантеру вставить не труднее, чем из монахини сделать плясунью… чем взрослого человека вернуть в детство!..
Появилась К а р м е л а с новым блюдом.
М а р и я - К о р н е л и я (танцуя). Что там у тебя, Кармела?
К а р м е л а. Горячий шоколад, сеньорита.
М а р и я - К о р н е л и я. А-а… Ну, поставь. (Филиппу, после ухода горничной.) Эй, чур, плясать, не отлынивать! Так вы сделаете, что я прошу?
Ф и л и п п. Что за вопрос! Я даже сам сыграю пантеру! Или того леопарда, на чьей шкуре вы приглашали посидеть. Это ведь один и тот же зверь, знаете? Только она — брюнетка. Нет, по-моему, неплохая идея: открывается занавес — героиня с трезубцем в руке сидит на шкуре автора!
М а р и я - К о р н е л и я (выключив музыку и меняя тон). Сеньор Филипп, я рада, что растормошила вас, что вы повеселели, только ведь я-то не шучу. Я жду от вас настоящего ответа…
Ф и л и п п. Сейчас?
М а р и я - К о р н е л и я. Ну, а когда же? Пауза.
Ф и л и п п. Я налью себе горячего шоколада? С детства неравнодушен к нему. Знаете, рассеялся немного и хотел спросить: в какой лавке вы все это достаете и почем? Нет-нет, а посещают суетные обывательские мыслишки, и притом в самом простодушном виде: в какой, дескать, лавке?
М а р и я - К о р н е л и я. Это, конечно, не «лавка», но вам будут доставлять оттуда же. Или почти оттуда. Соскучились по вкусненькому? Я знаю: у кого плохой амулет, тот недополучает каких-то продуктов. Зато теперь они все у вас будут, и ваша семья обрадуется, и даже эта яростная Лина ваша смягчится, я уверена.
Ф и л и п п. О да! Особенно когда узнает, за что и откуда свалились эти блага на нас! Послушайте, сеньорита! Если я отвечу вам «да»… и ваши планы осуществятся… и мы действительно польстим отцовскому тщеславию вождя… можно ли рассчитывать, что он проявит милосердие к одному человеку? Меня предупредили, чтобы перед вами я не заикался об этом, а я вот заикаюсь, ибо дело идет о жизни, даже о двух жизнях! Сестру мою будет р