Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Не знаю пока. И что же он сообщил?
М е л ь н и к о в. Что перейдет в другую школу. Где только счастье задают.
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Что-что?
М е л ь н и к о в. Ну, стихи такие:
Я перейду в другую школу,
Где только счастье задают…
А еще две строчки — забыл. Кто может знать, а?
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Только не я — я первый раз слышу. Может, из ребят кто-нибудь? Первые две строчки им тоже должны были понравиться… А куда вы сейчас, Илья Семенович?
М е л ь н и к о в. К директору.
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. И надолго? Я к тому спрашиваю, что, может быть, вас подождать?
М е л ь н и к о в. Это очень мило, Наташа, спасибо… но зачем?
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Да просто так, чтобы выйти вместе. Хороший день сегодня… за шиворот не льется… Если угодно, я даже вас провожу на старый Арбат.
Он приложил руку к сердцу, поклонился.
Так вы надолго к директору? Уверяю вас, он не знает вторых двух строчек… Может, не ходить?
М е л ь н и к о в. Нет, пусть узнает две первые:
Я перейду в другую школу,
Где только счастье задают…
(Ушел.)
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Плохо выглядит… Дурачится, а выглядит плохо… (Громко, вслед ему.) Так я жду-у!
Поворот круга — и мы в школьной дирекции. Стол, стулья, телефон. М е л ь н и к о в застал д и р е к т о р а разговаривающим по телефону.
Д и р е к т о р. И что… не хотят брать трубочку? Ни тот, ни другой? Вот видите, боятся… А может, наоборот: не удостаивают? Минутку, товарищ майор… (Отвел трубку.) Илья, ты Петунина и Храпченко в лицо представляешь себе? Из шестого «А»?
М е л ь н и к о в. Я провел там десяток уроков, когда болела Ольга Филипповна. Петунина помню, он меня удивил: читает, видишь ли, Тацита!
Д и р е к т о р. Да? Разносторонний мальчик: вот, пойман на краже! (В трубку.) Товарищ майор, а мне сейчас учителя положительно характеризуют Петунина… Нет, факт говорит сам за себя, это правильно, но лучший учитель школы говорит за Петунина. Это — как? Да, будем разбираться, будем… Присылайте нам ваш протокол… Мы от своих ребят не отнекиваемся. А родителям кто сообщит — вы или мы? Ну-ну… Это кто у вас там скулит? Храпченко или Петунин? Я же слышу… Отпустите вы их, товарищ майор! Отпустите их штаны сушить, а завтра я сам с ними продолжу… До свидания. (Положил трубку.) Из магазина «Дары леса» Петунин и Храпченко пытались унести чучело бобра. Непродажную декоративную вещь.
М е л ь н и к о в. Зачем?
Д и р е к т о р. Ты меня спрашиваешь?! В протоколе есть их заявление: хотели украсить школьный кабинет биологии. Ну? Как говорится, хоть стой, хоть падай!
М е л ь н и к о в. Надо бы их попросить что-нибудь для кабинета истории. Скажем, приволокли бы из Третьяковки «Утро стрелецкой казни»… Я плоховато шучу, извини, Николай Борисович.
Д и р е к т о р. Ты что хотел?
М е л ь н и к о в. Уйти в отпуск.
Д и р е к т о р. Как — в отпуск? Когда?
М е л ь н и к о в. Сейчас.
Д и р е к т о р. В начале года? Сам же сказал — «шучу плоховато». Верно сказал: и посмеяться нельзя, и несерьезно… Что с тобой?
М е л ь н и к о в. Я, видимо, нездоров.
Д и р е к т о р. Печень опять?
М е л ь н и к о в. Печень не у меня. Это у географа, у Ивана Антоновича…
Д и р е к т о р. Прости. А у тебя что?
М е л ь н и к о в. Да общее состояние.
Д и р е к т о р. Понимаю! Тут и перепады давления, и головокружения ни с того ни с сего, и мухи какие-то перед глазами… Понимаю тебя…
М е л ь н и к о в. Могу я писать заявление?
Д и р е к т о р. Слушай, а ты не хитришь? Может, диссертацию надумал кончать?
М е л ь н и к о в. Нет, не надумал. Нелепо. Старо.
Д и р е к т о р. А зря. Очень зря. Сейчас для твоей темы — самое время!
М е л ь н и к о в. Я любил ее вне зависимости от колебаний спроса. И забросил тоже не поэтому.
Д и р е к т о р. Знаю, знаю… Что-то я хотел? Стало быть, Петунин из шестого «А» — лицо, тебе знакомое… А я про их существование — его и Храпченко — впервые слышу от этого милицейского майора! А тот — с упреком ко мне: раз ваши — должны знать! А если их девятьсот у меня? А если классный руководитель шестого «А» опять со среды на бюллетене? А этим уже в пятницу понадобился бобер! Извини, Илья Семенович, отвлекся… Вот что я тебе посоветую. Витамины Б-прим и Б-двенадцать, инъекции в мягкое место! Спроси у моей Галки, если не веришь мне: ей помогло исключительно.
М е л ь н и к о в. Мне нужен не совет, а отпуск. Недели на три, на месяц. За свой счет.
Д и р е к т о р. Это не разговор, Илья Семенович! Ты словно первый день в школе… Для отпуска в середине года нужна причина настолько серьезная, что не дай тебе бог!
М е л ь н и к о в. А если у меня как раз настолько? Кто это может определить?
Д и р е к т о р. Медики, вероятно. Или юристы! Только не я!
Пауза.
Как сынишка? Пишет тебе?
М е л ь н и к о в. Он слайды мне шлет, цветное фото… Письма устарели, Николай Борисович. Их почему-то легче было писать гусиными перьями, чем ручкой «паркер»… Так что насчет отпуска, дорогой шеф? Отказ?
Д и р е к т о р. А ты подумал, кем я тебя заменю?
М е л ь н и к о в. Собой хотя бы. Один факультет кончали.
Д и р е к т о р. Да? Но у меня же «эластичные взгляды», я флюгер, для меня «свежая газета — это последнее слово науки»… Твои слова?
М е л ь н и к о в. Мои.
Д и р е к т о р. «Мои»! Я, брат, не знал, куда прятаться от твоего благородного гнева, житья не было… Но я тебя всегда уважал и уважаю… Только любить тебя трудно, извини за прямоту. Да и сам ты мало кого любил… Ты честность свою любил, холил ее, пылинки с нее сдувал…
М е л ь н и к о в. Ладно, не люби меня, но дай отпуск.
Д и р е к т о р. Не дам! Потому что темнишь! Зачем он тебе?
М е л ь н и к о в. А вот ты сам же угадал: буду честность свою приводить в порядок. Отбеливать, крахмалить… Опять не верит! А между тем ничего странного: душа требует гигиены, профилактической заботы. Как зубы, скажем. Иначе — коррозируется и болит. У тебя не так разве?
Д и р е к т о р. Что? Зубы-то? Да нет, уже нет… Могу дать хорошего протезиста — надо?
М е л ь н и к о в (засмеялся). Ты подменил тему, Николай Борисович! Сплутовал!
Д и р е к т о р. Слушай, отстань! Ты седой мужик, пора понимать: твоими принципами не пообедаешь, не поправишь здоровья, не согреешься…
М е л ь н и к о в. Конечно. Принципы — не шашлык, не витамин Б-двенадцать, не грелка… (Взял с директорского стола какое-то пособие, листает.) Ты никогда не размышлял о великой роли бумаги?
Д и р е к т о р. Ну как же! Вот завтра придет бумага о подвиге Петунина и Храпченко…
М е л ь н и к о в. Бумаге надо отдать должное: все выдерживает! Можно написать на ней: «На холмах Грузии лежит ночная мгла…», а можно — кляузу на соседа… Можно взять мою диссертацию, изъять один факт, изменить одну трактовочку — и действительно окажется, что для нее «самое время»… Да ведь это тоска! И может, прав мой Сережа, когда ценит несомненную достоверность слайдов и не хочет слов, их относительности, чреватой предательством?
Д и р е к т о р. Зачем ты лезешь в бутылку, Илюша? Кто с тобой спорит?
М е л ь н и к о в. Никто? Все согласны… Благодать! (Засмеялся.) Но я хочу помолчать месяц. Нихт шпрехен! Понимаешь?
Д и р е к т о р. Не понимаю. Вот если я говорю: «Я тебе друг, Илья!» — ты не веришь? Это чревато предательством?
М е л ь н и к о в. Дай отпуск — поверю.
Д и р е к т о р. Я взмок от тебя! И мне надо подняться за журналом шестого «А».
М е л ь н и к о в. Хорошо. Я подожду.
Директор покрутил головой, воздел руки к небесам и вышел. Что-то изменилось в освещении, и вот уже Мельникова нет, а есть неприкаянно шагающая по учительской Н а т а л ь я С е р г е е в н а и погруженная в проверку работ С в е т л а н а М и х а й л о в н а.
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Хочешь посмотреть, как меня сегодня порадовали? (Одно сочинение она перебросила на край стола.)
Наташа взяла, читает.
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Интересно…
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Куда уж интересней: душевный стриптиз!
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я так не думаю.
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Твое дело, можешь умиляться. У меня не получается. Спорить сейчас не будем — устала я… А вот еще одна работа — Шестопала; этот не больно-то меня балует: решил — хватит с нее и пяти слов!
Н а т а л ь я С е р г е е в н а (прочла). Действительно… недлинно. Какая-то девчонка, наверное, не хочет его понять…
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Да известно какая. Ну, а как у тебя? Намечается понимание?
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. С кем? О чем вы, Светлана Михайловна?
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Не надо, девочка, я не слепая. Дам один совет, ты уж не обижайся: с ребеночком нельзя затягивать, в учительских семьях эту проблему или просто решают, без раздумий, или не решают совсем. А тут тем более, у человека сына увезли, и он тоскует… Не знала? Да, увезли в Бирму мальчика: новый супруг его мамы в торгпредстве там… Чудно, что это я рассказываю тебе! Ты в доме-то бываешь? Мне говорили, что старуха там серьезная, с норовом… И тоже из-за внука переживает. С тобой-то она как?
Н а т а л ь я С е р г е е в н а. Я была там в школьной форме, Светлана Михайловна! В семнадцать лет! А вы уже… такой пасьянс разложили! И главное, так уверенно… Как будто вы личный секретарь господа бога!
С в е т л а н а М и х а й л о в н а. Ну, в такой-то должности я бы раньше, чем про твое счастье думать, себе бы кусочек устроила… Нет, вот именно, что я только по чужому счастью специалист… Видишь, проверяю его, оцениваю… Профессор этого дела… и кислых щей! Иди, Наташа, иди…