В мае 1665 года Сертан постепенно кончает предварительный этап постановки — заучивание и объяснение актерам текста Евангелия — и переходит к общим репетициям. Как и было договорено, накануне первой из них он пошел доложить Никону, что завтра начинает. Вместе они еще раз внимательно просмотрели короткие характеристики исполнителей, сделанные Сертаном и нужные ему, чтобы никого не забыть и не перепутать; Никон списком остался доволен, особенно понравилось ему, что все апостолы выбраны из тех же людей, что и в Евангелиях: апостолы сыновья Зеведдея — из рыбаков, Матфей — из целовальников, и так далее. Сертан объяснил ему, что, когда никаких указаний в святцах не было, он пользовался апокрифами, которые с немалым трудом достал у поляков, Никон одобрил и это, узнав, что то, что говорили апостолы в апокрифах, так же совпадало с их образом и судьбой, как слова и образы других апостолов, чьи жития вошли в канон, — это была как бы проверка апостолов, а заодно и проверка апокрифов.
У Никона было несколько старых икон с изображением всех двенадцати апостолов и две с ликами семидесяти учеников Христа. Сертан их раньше не видел, и его поразило — он сказал это Никону, — что лица тех, кого он взял, так схожи с иконописными, будто художник рисовал с них — то был добрый знак, и единственное, что смутило Никона: выбранные Сертаном апостолы были моложе, но и это было легко объяснимо и правильно — время их еще не пришло, они еще только готовились. Словом, та канунная беседа была очень хороша, все эти обнаружившиеся неожиданно совпадения добавили Сертану уверенности, а тут еще Никон проговорился, что приготовил ему подарок и в монастырь с Северного Урала привезены три настоящих волхва. Сертан, который хотел репетировать сцену с волхвами чуть ли не в конце, потому что не мог никого найти, чтобы их играли, да и сам не знал, ни что, ни как, обрадовался, вместе с Никоном пошел волхвов смотреть, удивился, как они не похожи на тех, что он видел на картинах, он и раньше чувствовал, что там волхвы не настоящие, потому и сцена, где они были заняты, у него никак не складывалась. Теперь же он решил и сказал это Никону, что не позже чем через месяц он «Поклонение волхвов» закончит, а дальше уже пойдет по порядку, как и было в жизни. Никон был доволен, что угодил Сертану, рад был и тому, что завтра — начало, и только напомнил, чтобы за три часа до репетиции Сертан тех, кто ему будет нужен, прислал к нему, Никону. И в дальнейшем чтобы было так же.
После волхвов Сертан неожиданно для себя стал думать, что вдруг и вправду кто-то Никону и ему помогает, и решил начать с самого трудного — попробовать проиграть те сцены, где Христа (которого нет) окружают и идут за ним многие и многие люди.
Сертан хотел репетировать события, изложенные в восьмой главе Матфея — когда за Христом движется толпа народа, и он излечивает сначала прокаженного, затем слугу сотника, других больных, говорит с книжниками, садится в лодку, ученики тоже садятся с ним, и вместе они отплывают от берега.
Вечером через своего помощника он известил всех занятых в этой сцене, что на рассвете, как распорядился Никон, они должны быть у церкви Гроба Господня. На другой день крестьяне выстояли в храме заутреню, а после нее Никон еще около двух часов молился вместе с ними в одном из церковных приделов. Сертан при этом не присутствовал, то же было потом: Никон перед каждой репетицией молился со всеми занятыми в ней. Сертан впоследствии более или менее знал, как шли эти молитвы, знал, что страсть и исступленность Никона, его виденье Христа делали так, что и те, кто был с ним, начинали видеть Христа, видели Его и дальше и могли за Ним идти.
Прямо перед первой репетицией, когда опасения в Сертане опять ожили и он, вместо того, чтобы начинать, долго и нудно, уже снова не веря в успех — сколько сделано, а оказалось, что еще ничего и не начато, все впереди, и опять страх, что ничего не получится, и знание, что ничего и не может получиться, — объяснял им, где и как надо стоять, куда идти, где и как поворачиваться, что, где и кому говорит Христос и что и кто Ему должен отвечать; затем он расставил их в первоначальную позицию и, махнув рукой, скомандовал начинать, и вдруг оказалось то, что иначе, как чудо, и понять нельзя, оказалось, что ему только и нужно поставить их и показать точку, где стоит Христос, а дальше все движение шло так, будто Христос с ними действительно был. Они действительно шли за Ним, они поворачивались, затем останавливались, слушали, потом шли дальше, снова останавливались, окружали Его, слушали, снова шли, цепочкой вытягиваясь за Ним, и все это, будто Он действительно был. Их движения, глаза, то, как они Его обступали — получался правильный полукруг, так что все видели Его, — совершенно четко рисовали Христа, Его пространство, Его объем.
Сертан, чтобы проверить свое впечатление, несколько раз сам на бумаге набрасывал то, как они шли или стояли, и хотя это невозможно было понять, каждый раз убеждался, что это отнюдь не наваждение — Христос и в самом деле здесь есть. Христос был, Он был ими точно и полно очерчен, Он был очерчен ими в своих живых, настоящих размерах. Все, что они делали, было так выверено, как сыграть, тем более массовые сцены, невозможно, он заставлял их по десять раз — тут он забывал, чем и для чего занимается, ему нужна была истина, что это есть, чудо или нет — идти толпой, останавливаться и снова идти: Христос был.
Иногда и до ссылки в Сибирь, еще в Новом Иерусалиме Сертану приходило в голову, что конец действительно близится, что он уже скоро — иначе и быть не могло, чересчур тесно он был со всем этим связан, чересчур важную роль во всем играл, беспрерывно думал, каждую деталь проигрывал, чтобы ощущение конца в него не вошло и не въелось. Хотя он, как любой христианин, верил в Суд и второе пришествие Христа, но раньше считал это настолько далеким, что жизнь человеческого рода все равно казалась ему бесконечной, теперь же, когда Сертан, как и другие, начал верить, что конец близок, первое, что он подумал, — оказывается, на земле будет жить хотя бы минуту вот столько-то людей, и ни на одного больше, и сколько этих людей, наверное, можно исчислить, и интересно, кто будет последним человеком, родившимся на земле, и сколько будут в утробе и так и не успеют родиться. Конечно, они, как самые невинные из людей, попадут в рай, но, именно думая о них, Сертан осмыслил слова Иоанна, что перед концом и бедствия усилятся, и грех возрастет многократно, чуть ли не все пойдут за антихристом, и вдруг снова удивился: а зачем это было? зачем жили люди на земле? Сейчас, перед концом, вопрос этот был более чем оправдан, пришла пора подводить итоги, и ясно было, что люди не исправились, даже не стали лучше, но тогда для чего эти страдания и беды — неужели только для того, чтобы потом явить славу Божью и победить антихриста. Или чтобы отделить зерна от плевел, праведников от грешников, но тогда почему кончается и история праведников, почему Господу Богу и их тоже нужно точное число — и все.
Сертан чувствовал, что ходит по проволоке, и знал, что единственный способ для него уцелеть — вообще об этих вещах не думать, держаться до крайности осторожно и с Никоном, и с монахами, которые в большинстве своем его явно не любили, и с крестьянами, многие из которых, без сомнения, как это здесь было принято, доносили Никону о каждом его слове, всегда помнить, что он в России никто, еще хуже, чем никто — еретик, иноверец, и то, что он говорит, должно быть до предела нейтрально и общо для всех христиан. А главное, для Никона оно должно быть или казаться безусловно необходимым, понятным и легко объяснимым. Спасение Сертана было в этой его нейтральности и в верности Никону, в отсутствии какой бы то ни было самостоятельной партии. Но жизнь вела к другому.
Первые подозрения в ереси вызвали его отношения с евреями. Крестьяне, исполнявшие в постановке их роли, играли в поддавки: они хотели и добивались того, чтобы быть неправыми, и Сертан ничего с этим поделать не мог. Тогда, чтобы они поняли правоту евреев, он стал рассказывать крестьянам все, чему сам был свидетелем в Польше. Он начал с жалости, со зверств казаков, дальше перешел к тому, как вообще жили евреи, как они молились Господу, как толковали и старались понять Священное Писание. На репетициях он рассказывал крестьянам, что много веков евреи составляли «листы скорби» в память о тех бедствиях и гонениях, которые претерпевали они в разных странах, но гонений было столько, что почти каждый день года стал у них днем поста, днем, когда оплакивали погибших, и тогда их учитель Р. Шимон бен Гамлиель запретил им это, сказав: «Мы не менее предков наших лелеем память о пережитых бедствиях, но описывать их все не хватает у нас сил». Про себя евреи говорят, что свершилось над ними проклятие Моисея: «И всякую болезнь и всякую язву, да и не написанную в сей книге Завета, Господь наведет на тебя, и останется вас немного взамен того, что вы были бесчисленны, словно звезды на небесах… и рассеет тебя Господь по всем народам от одного края земли до другого».
«Что нам сделать, — говорят они, — чем оправдаться? Можем ли мы отрицать нашу виновность, когда грехи наши свидетельствуют против нас? Всевышний же уличил своих рабов в преступлениях, а суд Его правдив! Мы можем утешаться только тем, что Господь кого любит, того и наказывает» (Притчи 3,12).
С евреями Сертан столкнулся случайно, было это во время войны Хмельницкого, когда его театр, спасаясь от грабежей, попал в Тульчин. В городе они оказались недели за три до того, как к нему подошли отряды казаков и началась осада. Тогда весь месяц, пока казаки, обложив Тульчин, пытались его взять, труппа Сертана играла каждый вечер — таков был приказ командовавшего гарнизоном князя Чвертинского, и Сертан помнил, что был рад, что актеры заняты и при деле. Ссылаясь на тот же приказ, он уже сам заставлял их все утро повторять роли.
Чвертинский, как описывает его в дневнике Сертан, был любезен, немолод и очень толст. Дышал он с хрипом, тяжело и отрывисто. Вечером, когда сердце уставало гнать кровь по огромному телу, ноги у него распухали от воды и он едва мог ходить. После второго спектакля он увез их приму Аннет к себе, и она вернулась только на следующий день.