На это казаки ответили: «Поделом вам! Как вы изменили евреям, так и мы поступим с вами».
Поляки со стен начали стрелять, но казаки ухитрились зажечь замок и, взяв его штурмом, перебили поляков. Последним они расправились с Чвертинским. Перед тем, как умертвить князя, они при нем изнасиловали его жену и двух дочерей, потом к нему подошел один из его крепостных, мельник, снял шапку и, насмешливо поклонившись, сказал:
«Что вельможный князь прикажет?» — И тут же закричал: «Встань со своего кресла, а я сяду, чтобы повелевать тобою».
Но Чвертинский, распухнув от водянки, подняться не мог. Тогда мельник стащил его на пол и на пороге пилой отрезал голову.
Кончая описание тульчинской резни, Сертан отметил в дневнике, что Бог воздал полякам за измену, и еще: узнав, что произошло в Тульчине, другие поляки признали кару заслуженной, с того времени они были с евреями заодно и ни разу не выдали их казакам. Даже когда те клялись, что не причинят вреда никому, кроме евреев, поляки им уже не верили. Не случись этого, от евреев не осталось бы и помину.
Через два дня после резни Гуня послал одного из казаков в сад, и тот принялся кричать, что всякий еврей, если он жив, может без опасений встать и идти, куда хочет. Поднялось около трехсот человек, которые, чтобы спастись, легли между мертвыми. Они были измучены голодом и жаждой; больные и раненые, босые и нагие, добрались они до города, где мещане оказали им помощь и отпустили на волю.
Когда казаки убили панов, Сертан был уверен, что они точно так же расправятся и с ними. Их и вправду схватили, обобрали до нитки, но тут один из казаков, кажется, тот же мельник, что расправился с Чвертинским, крикнул, что теперь, перебив поляков, они сами стали как паны, и веселиться тоже будут как паны. Остальным это понравилось, и они никого не тронули.
Вечером Гуня позвал Сертана к себе и сказал, что войско хочет смотреть его комедии, но чтобы играли не хуже, чем перед поляками, иначе казаки обидятся, и тогда их будет трудно остановить.
Во всех спектаклях была занята Аннет, и Сертан не знал, сможет ли она играть после смерти Рувима. Пока он был у Гуни, Аннет ушла и вернулась только утром. Потом Сертан узнал, что ночь она провела с казаком, который в саду помог ей разыскать среди других тел тело Рувима и похоронить его на еврейском кладбище.
Свои роли Аннет и при Гуне отыграла почти так же хорошо, как обычно, и Сертан думал, что если они уедут из города, она постепенно оправится. Но уехать из Тульчина ей было не суждено.
Когда Гуня ушел из города, в крепости остался лишь маленький гарнизон, театр никто не задерживал, но вокруг мародерствовали десятки шаек и тронуться не было никакой возможности. Они прожили в Тульчине еще три месяца и наконец дождались идущего на север польского отряда, который выбил казаков из города. Командовал им племянник Конецпольского. Сертан его хорошо знал, и тот согласился взять труппу с собой. Удача была редкая и отказаться было непростительно. Но Аннет к тому времени ехать с ними уже не могла. Недели две назад она заболела и была совсем плоха. Поляки и Сертан отвезли Аннет в небольшой православный монастырь, единственный уцелевший в округе, и уговорили монахинь принять ее. Сертан оставил ей достаточно денег, и они решили, что как только она выздоровеет и дороги сделаются безопасными, он приедет за ней. Через год он действительно добрался до этого монастыря и из надписи на могильном камне узнал, что после его отъезда Аннет прожила всего два дня.
Собственно говоря, то, что Сертан рассказывал крестьянам о евреях, было режиссерским приемом, которым он по праву гордился; ему даже не приходило в голову, что он может быть обвинен в ереси, но такая попытка была. Правда, перед Никоном он легко оправдался и все объяснил, и лишь затем, когда он уже открестился и высмеял предположение, что он, Сертан, может проповедовать еврейскую веру, и Никон с ним согласился и тоже смеялся, сам Сертан вдруг стал почти неотвязно думать о вере евреев, об их преданности Богу, о Рувиме, так похожем на Христа, о том, почему они пошли на смерть, а не перебили предавших их поляков. То, что он говорил актерам, оказалось настолько хитро построенным, хитро и умело, что что-то начало происходить в нем самом, возможно, то же, что и в Аннет. Он тогда испугался, прервал с актерами разговоры о евреях, убеждая себя, что хватит, но думал о них все чаще и неотвязнее. Завернутый в плащаницу, как Христос, Рувим преследовал его, и Сертану снилось по ночам, что ему, Сертану, довелось быть рядом, и когда убивали, и когда погребали Христа.
Надо сказать, что и в репетициях с другими исполнителями помимо воли Сертана было немало еретического. Как и в протестантских богослужениях, в них не было посредника, Христос устами Сертана говорил прямо с крестьянами, и они с Ним тоже говорили сами, один на один. Это была уже другая, не православная вера, и, пожалуй, репетиции походили на ересь стригольников, о которой в числе прочих ересей (явно намекая на Сертана и на казнь, которая его ждет, если он пойдет этой дорогой), как-то рассказал ему Никон. Сертан все это осознавал, боялся с каждым днем больше, но другого пути не было.
Сертан часто думал о том, кто же будет исполнять роль Христа в его постановке. Для кого Никон хранит место: для самого ли Христа, который явится, когда придет Его время, или для кого-то другого? Одним из этих других мог быть и Никон. Бывший во славе и могуществе, он мог думать, что именно в нем воплотится Христос.
Предположение Сертана, что роль Христа он оставляет для себя, и когда истечет назначенный срок, явится и займет место Христа именно он, Никон, имело основания — в этом нет сомнений. Как видел Сертан по разговорам с Никоном, тот разделял уверенность многих русских в том, что Христос воплотится, когда придет время Второго пришествия, в одном из них, и это воплощение, воплощение, кончающее жизнь людей на земле, будет даже важнее первого, лишь положившего начало спасению и, соответственно, этот второй Христос будет больше Того, первого, и благодать Его будет тоже больше.
Из слов Никона Сертан не раз заключал, что он убежден в том, что Христос уже на земле, давно уже на земле, только еще не объявился. Никон во всем — и в поведении, и по рангу, и по судьбе, и по явной уклончивости и недомолвкам — был первый кандидат на роль Христа, и когда после совместных молитв крестьян с Никоном у Сертана, как я говорил, вдруг все пошло, да так пошло, как и быть не могло — настоящее чудо, — Сертан поймал себя на мысли, что теперь и он верит в Никона: раз Никон в этой постановке так много мог, значит, это его постановка, и опять же сходилось, что именно Никон — Христос. Но было и другое: Никон Сертану не нравился, в нем не было доброты, и непонятно было, зачем, если Никон действительно Христос, понадобился ему Сертан, все это было темно и очень опасно; здесь, в России, Сертан был никто, без Никона у него не было никакой защиты, и идти против Никона, даже пробовать идти, было невозможно.
Когда Сертан начинал верить, что в Новом Иерусалиме и вправду ждут Иисуса Христа, он не хотел, чтобы Христом оказался Никон. Он ревновал к Никону, не любил его и страдал, что готовит поле именно для него. И потом — он помнил Рувима и умом понимал, что Никон не Христос, не может быть Христом, — каким должен быть Христос, он после Рувима знал. Сертан верил, что он первый и увидит, и узнает Христа, если тот в самом деле придет, и догадывался, что это Рувим и будет. Эта вера была внушена ему его актерами. Пока шли репетиции, он постоянно чувствовал то, как они на него смотрят и за кого принимают, кто он для них; его связь с актерами была нутряная, уже давно они жили и ориентировались почти только друг на друга и не могли друг без друга, как мать и дитя, которое она вынашивает.
Через год наступило время, когда Никон стал его подозревать, подозревать, что Сертан не хочет ограничиться своей ролью и помышляет о роли мессии. Никон даже однажды говорил об этом с келарем: а что, если так и есть, хотя, конечно же, француз не может быть Сыном Божьим. Господь не может избрать католика, — но кому ведомы Его пути? — ни на что в тот раз не решившись, он лишь велел келарю следить за Сертаном.
Никон знал, что именно от него, от Сертана, крестьяне впервые услышали Священное Писание, именно он дал им его, и хотя Сертан всегда держался нейтрально, тысячи и тысячи раз подчеркивая, что он никто и никакого отношения к Христу не имеет, и даже когда — а это было нередко — он мог намного облегчить и ускорить работу, если бы взял на себя роль Христа и его актеры играли бы с напарником, а не с пустотой, он ни разу, надо отметить, — ни разу на это не пошел. Но все равно, Священное Писание они слышали от него, узнавали от него, и хотя он не был их напарником, они всегда играли перед ним, когда говорили — видели его и говорили фактически ему и ему хотели угодить, ему сказать, что они все поняли, все. Повторяя роль в своей избе, они тоже видели перед собой то Христа, то Сертана, который должен был оценить их работу, и они, Христос и Сертан, часто соединялись ими в одно.
Всеми, а не только занятыми в постановке, было отмечено и другое: Сертан был чужой, он к ним пришел, и Христос тоже некогда пришел к ним. Его умаление себя, его подчеркивание, что кто-кто, а он точно не Христос (они думали, что так и должно быть) — остальные кандидаты были одинаково деятельны, напористы, тверды, а он таился, был тих и слаб. Так вот, раз их много и они одинаковы, следовательно, они ложны, праведный — он один. Но Сертан не всегда был слаб: они привыкли ему повиноваться. И это тоже важно.
К своему ужасу, Сертан видел, что его все шире принимают за Христа, и знал, что Никону это известно, что люди, в открытую называют его, Сертана, Христом, а Никона — антихристом. Но Сертан по-прежнему был нужен Никону, и у них установились странные отношения, игра — кто что о ком знает. Вера же в Сертана продолжала распространяться, потому что только он был милостив, никого не казнил, не притеснял. Этой тихостью и каждодневной работой он и привлекал к себе, потому что, как я уже говорил, многие тогда поняли, что главное не высовываться, все равно угадать, кто — Христос, кто — антихрист, невозможно, лучше идти тихо, не стремясь никого опередить, и работать, делать угодное Богу, а