Сертан явно делал богоугодное, вот и надо его держаться.
Доискиваясь, не Христос ли Сертан, Никон послал одного из монахов на Украину и из его донесений узнал о Рувиме, узнал, как сам Сертан относился к Рувиму, и то, как Рувим был похож на Христа. Ненавидя Сертана, он сразу же поверил, что Рувим был Христом, и обрадовался, что Спаситель — не католик. После Рувима Никон перестает бояться Сертана, и отношения их успокаиваются. То, что судьба уже сводила Сертана с Христом, объясняло его понимание Спасителя, понимание, которое у Сертана, конечно же, было: слишком ловко и удачно он все делал, слишком все ему удавалось, и, главное, актеры играли у него так, как будто были они не актеры и дело было не в Новом Иерусалиме сейчас, а в настоящем Иерусалиме 1666 лет назад.
Сертан видел, что Никон готов расправиться с ним в любой день, его останавливает лишь сознание, что без Сертана он с мистерией не справится. Сертан был уверен, что как только основная часть работы будет сделана, Никон убьет его, убьет за то, что есть люди, которые верят, что Христос воплотится в нем, Сертане, католике. Никон и в самом деле винил одного себя в этой ереси, и на исповеди каялся, что почти принудил Сертана стать Христом; если Сертан действительно Христос, искушал он себя, еще не зная о Рувиме, значит, Святая земля, сделанная им, Никоном, здесь, в России, правильная, а вера православная, в которой он был старший, неправильна.
Сертан понимал, что, чтобы спастись, он должен замедлить работу, но она уже вошла в тот ритм, который ни остановить, ни изменить он не мог. В сущности, он был так в ней, в этой работе, что и жил, и интересовался одной ею, а прочее — будет он жить или его убьют, увидит он свою постановку или нет — занимало его мало, и то, что он знал, что думает о нем Никон и что сделает, стоит репетициям завершиться, ни на что никак не влияло. Репетиции шли так успешно, и так было ясно, что это и есть настоящее, что все, кто тогда в Новом Иерусалиме думали, что знают, когда будет конец, — какую бы дату они ни называли — стали склоняться к тому, что с последней репетицией он и начнется.
Монах, посланный в Польшу и на Украину для розыска о Сертане и донесший Никону о Рувиме, подробно сообщил не только откуда и из какой семьи Рувим родом, но, главное, ему удалось раскопать могилу Рувима и узнать, что тот не воскрес. Для Никона, что Рувим убит, похоронен и не воскрес, было чрезвычайно важно. Но однажды ему в голову пришла кощунственная мысль, что мир никогда не будет спасен, что Христос уже был на земле и антихрист победил его. Казаки-православные убили Его, когда Он пришел к ним. Они убили Его потому, что не признали за своего, но Он и не был для них свой, так что они и не должны были признать Его: здесь было что-то важное и совпадающее с Его первым пришествием на землю, Никон долго в этом пытался разобраться и не смог, но все же успокоился, что — не Сертан, а потом и вовсе уверился, что в Рувиме Сертан ошибся. Но иногда это возвращалось снова, и он, удивляясь на себя, опять думал, что, наверное, — Рувим, и что так и должно быть, чтобы еврей, чтобы в еврее воплотился Христос.
Никон прожил в Новом Иерусалиме восемь лет, и как записал Сертан уже после того, как патриарх был увезен в Москву и никто не знал, вернется он обратно или нет, Сертан думал, что нет, и, значит, писал, как бы подводя итог этим восьми годам: «Бог дал Патриарху увидеть плоды своих трудов. Он успел довести до сводов и вчерне окончить почти весь храм и освятил в нем три церкви: Голгофскую (верхнюю), во имя Успения Богоматери, построенную в северном крыле храма, на месте, где в Иерусалимском храме находится темная палатка, которую называют темницей, а под Голгофской — церковь во имя Св. Иоанна Предтечи Господня, «иже за истину пострадав радуяся», где и хочет быть похороненным». И все.
О постановке же Сертан ни в этой записи, ни в последующих не упоминает фактически ни разу. Составлены они так, словно в Новом Иерусалиме ничего, кроме строительства монастыря, нет и никогда не было, во всяком случае он, Сертан, ни о чем не слышал. Никто, кроме Сертана, прочесть в России его дневник не мог, бояться ему было некого, и я, когда мы с Мишей переводили эту часть, предположил, что после того, как Никон был увезен в Москву, Сертан, впервые за годы жизни в монастыре выйдя из-под его влияния, его контроля, быстро освобождается от этого длинного, растянувшегося на шесть лет наваждения, сумасшествия, бреда и снова начинает смотреть на все так, как в первые месяцы своей жизни в Новом Иерусалиме. Он первый выбывает из игры и первый перестает ждать Христа. Но Миша со мной не согласился: он считал, что необычная для Сертана чрезвычайная подробность, с которой он описывает день отъезда Никона из Нового Иерусалима, показывает, что он, наоборот, считал этот день и вообще все, что касалось Никона, — во всяком случае вначале считал — чуть ли не важнейшим в противостоянии Христа и антихриста. Он снова думал на Никона и думал, что теперь, кажется, впервые роли по-настоящему определились, впервые раздел стал ясен и прошел он там и разделил тех, кого — единственных — разделить не мог. В этом и была обреченность последних времен и весь ужас их, и окончательность, и истинность того, что делалось. Получалось, что схватка уже началась и шла она не где-то далеко, а в самой новой Святой земле, в самой сердцевине ее, и не из небытия и неизвестности вышли Христос и антихрист, а один явился в образе патриарха Святой земли, а другой — ее царя. И как должно было быть — все спуталось, и за кем идти, не знал никто.
«В тот день, в тот час, когда за Никоном приехали, — говорил Миша, — я думаю, что Сертан, хотя и ненадолго, но поверил, что и вправду Христос воплотился в Никоне и что уже скоро. Вот-вот начнется».
Собор, который должен быть судить Никона, собрался еще в феврале 1666 года, но дело не двигалось, пока в Москву не приехали два восточных патриарха — Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий. 29 ноября в Новый Иерусалим в сопровождении отряда стрельцов прибыл архиепископ Псковский Арсений с несколькими архимандритами и игуменами и предъявил патриарху требование немедленно явиться на Собор. Никон начал препираться с посланными, и его мелочность вдруг смутила Сертана, и он снова усомнился, что Никон — Христос.
Явившимся за ним Никон говорил: «Откуда святейшие патриархи и Собор взяли такое бесчиние, что присылают за мной архимандритов и игуменов, когда по правилам следует послать двух или трех архиереев?»
Арсений отвечал ему: «Мы к тебе не по правилам пришли, а по Государеву указу. Отвечай нам: идешь или не идешь».
Никон: «Я с вами говорить не хочу. Буду говорить с архиереями. Александрийский и Антиохийский патриархи сами не имеют древних престолов и считаются беглецами. Я же поставление святительское имею от Константинопольского. Если эти патриархи прибыли по согласию с Константинопольским и Иерусалимским, то я поеду». В конце концов он все же сказал: «На Соборе я буду, управлюсь немного — и поеду».
Посланные, оставив патриарха, немедля отправили в Москву гонца, извещая, что Никон на Собор намерен идти, но еще не идет, и ушли на гостиный двор. Никон же отстоял в церкви вечерню, а потом велел архимандриту Герасиму и всем иеромонахам и иеродиаконам быть готовыми помогать ему утром при совершении божественной литургии. Перед уходом в свою келью он попросил, чтобы при нем прочли три канона: Иисусу Сладчайшему с акафистом Божьей Матери и ангелу-хранителю.
Как кажется, в ту ночь Никон так и не ложился. В частности, почти два часа он проговорил с Сертаном, которого велел привести к себе, но подробности этого их последнего свидания неизвестны. В дневнике нет ничего, кроме одной короткой фразы: «Он велел мне продолжать, как было при нем». Когда Сертан ушел, Никон приказал звонить к заутрене.
После службы он призвал своего духовного отца иеромонаха Леонида, исповедовался ему, затем освятил елей и помазал им себя, весь причт и всю братию. Потом снова возвратился в келью и попросил Леонида прочесть Часы и Правила ко Святому Причащению.
В это время архиепископ и архимандриты прислали к патриарху сказать, что они желают быть у него по государеву делу. Никон принять их отказался, велел передать: «Аз ныне готовлюсь к Небесному Царю», и сразу же приказал звонить к литургии. Придя в церковь Святой Голгофы в сопровождении священосцев и певчих, патриарх облачился по обычаю в полное святительское одеяние и начал совершать литургию. Туда же пришли архиепископ Арсений и Спасский архимандрит Сергий. Войдя, Сергий затеял громкий и неприличный спор о греческом пении. Услышав шум, патриарх подозвал к себе иподиакона Германа и приказал ему сказать архимандриту, чтобы тот немедленно вышел из храма, после чего и те, что были с Сергием, посоветовавшись между собой, покинули церковь и стали на крыльце.
Литургия велась по-гречески «киевским» напевом. Потом патриарх приобщился сам и приобщил всех, кто был в церкви, Святых Христовых тайн и, открыв книгу «Бесед Апостольских», заговорил с братией о терпении и о том, чтобы напасти, скорби и беды принимали они с радостью. Когда он кончил, все плакали.
После проповеди Никон благословил братию и опять пошел в свою келью. Скоро туда к нему пришел архиепископ Арсений. Патриарх спросил Арсения:
«По какому делу ты с утра присылал ко мне и какой Государев указ хотел передать?»
Арсений ответил: «Государь указал тебе, дабы ты шел в Москву на Собор, а если не пойдешь, тогда мы вернемся и возвестим об этом Великому Государю».
На это Никон сказал ему словами Иоанна Златоуста: «Слава Богу о всем; готов есмь и иду», — и приказав запрячь сани, немедленно вышел из кельи.
Братия плача провожала Никона до каменного креста на Елеонской горе. Здесь он остановился, возложил на себя епитрахиль, амофор и приказал иеродиакону возгласить ектению о Благочестивейшем государе и о царствующем доме, за братию святой обители и православных христиан, затем всем преподал мир, благословение и прощение. Кончив, он долго смотрел на обитель, на провожающих его монахов и вместе с ними плакал. Продолжая плакать, он сел в сани и поехал.