Пока они были главными и пока все крутилось вокруг постановки, и они были уверены, что Христос скоро явится, за эти годы служения и репетиций в них накопилось немало недовольства и ревности, особенно в последние месяцы, дни, когда они начали чувствовать и бояться, что не будут Божьими избранниками, и начали смотреть, кто виноват, и обвинять, и ненавидеть. Там, в лагере, у них было общее — продержаться, и что все-таки они, именно они избраны, продержаться еще немного: Христос придет, не может не прийти; Христос связывал их, и, когда они убивали, общая кровь — они убивали вместе — тоже связывала их, и азарт, и гонка — успеть убить всех — и общий план: как убить, — все это их спаивало и держало; теперь они это потеряли и им надо было знать, кто виновен, им надо было расправиться с ним, и решить, и упростить все, что было между ними за пятнадцать прошедших лет.
Они подняли автоматы и уже не должны были опустить их, они это понимали и хотели стрелять, и только никто не решался сделать первый выстрел, и тут какой-то дотошный солдатик, совсем мелкий — и по статям, и по сладкому умильному лицу — и самый последний по роли, один из сотни излеченных Христом бесноватых, вдруг сообразил, что они на той дороге, которой всегда шли евреи, что они, евреи, идут своей обычной дорогой и уже никуда с нее не сойдут. Он знал, кажется, единственный, знал эту дорогу, знал, что никто из прежних евреев не сворачивал с нее, значит, не свернут и нынешние, и он, захлебываясь и срывая горло, кричал это и кричал, он боялся, что не успеет и они начнут стрелять. Он хватал их за руки, заглядывал в лицо, плакал, и они не сразу, но поняли, что теперь им не надо плутать, что теперь они догонят евреев. Но они еще долго не опускали автоматы, потому что боялись, что другой в это время выстрелит, — чересчур близко они к этому подошли и сейчас боялись, что другой не понял «бесноватого» или не поверил ему.
Но поняли все, и все поняли, что снова они вместе и ничего не потеряно, евреям не уйти, никто им не поможет и никто их на этот раз не спасет. Господь отдал их, отдал на смерть, и когда они будут убиты, тогда-то и начнется.
Бесноватый хорошо знал дорогу, знал все опасные места, и они снова шли очень быстро.
Раньше путь, которым евреи бежали из Мшанников и которым Господь возвращал их обратно, занимал несколько месяцев, перемежался, когда и они и погоня больше не могли идти, долгими стоянками, — теперь евреи и христиане прошли его меньше, чем в три недели. Когда те из евреев, кто был еще жив, вышли на дорогу, что вела к гати, а оттуда к лагерю, где они надеялись укрыться и спастись, они уже знали, что им не дойти. Конвой вышел из леса почти вместе с ними и тоже знал, что евреям не дойти. Они растянулись по дороге длинной рваной цепочкой, сумерки только начинались, света было много, он еще должен был быть долго и мог помочь лишь охранникам. Солдаты — сзади — нагоняли их, стреляли, потом нагоняли следующих и снова стреляли. Трое евреев — Анна, Илья и их сын Исайя — шли первыми в этой цепочке и, значит, для конвойных были последними. Метров за восемьсот до гати они поняли, что и им не дойти. Тогда они легли на землю, прижались друг к другу и прикрыли собой ребенка.
И Илье, и Анне оставалось жить еще больше минуты. Анна лежала рядом с Ильей, держала его за руку, боком прижималась к нему и знала, что он ее муж и отец ее ребенка, знала, что все эти долгие три недели он шел рядом с ней и нес ее ребенка, заботился только о ней и о ее ребенке, любил только ее и ее ребенка и не помнил о Рут. И она была благодарна Рут, что он не помнил ее.
Потом конвой пристрелил их, и солдаты, счастливые, что именно они сумели то, что раньше ни у кого не получалось — не ушел ни один еврей и, значит, миссия этого народа выполнена, все кончается, чаша переполнена, — пошли к гати, где их уже ждали другие солдаты.
Ночь Исайя проспал под убитыми Ильей и Анной, утром, когда они совсем остыли, он вылез из-под них, долго пытался растолкать мать, потом отца, хотя давно хорошо знал, как выглядят мертвые — они оба были холодные и чужие, связанные руками лишь друг с другом. Наконец он понял, что ему их не поднять и не добудиться, и пошел по той же дороге, по которой они шли, но дойти не сумели. Он шел по тому пути, который был в нем заложен, шел к лагерю, где был его дом. До гати ему оставалось всего несколько сот метров, тех метров, которые вчера не успели пройти его мать и отец, и он почти прошел их, но у самой гати свернул в сторону. Дальше он уже был не еврей.
Через сутки он вышел к деревне на берегу Кети, где его подобрала и усыновила Марья Трифоновна Кобылина.
ноябрь 1986 — июнь 1988
ПослесловиеНовый Иерусалим Владимира Шарова
Вереницы людей идут друг за другом. Тропы прячутся в лесах, петляют вдоль рек, теряются в песках и болотах, выныривают и пересекаются в деревнях, вязнут в городах, кружат и вновь разбегаются. Немыслимо огромный и разнообразный ландшафт поглощает людей. Эти люди — живые, реальные, а читатель — один из этих людей. И пространство, через которое пролегли тропы — родное, обжитое сознанием, опытом поколений, родным языком. Это Россия.
Пространство так необъятно, так ничем не ограничено, что приобретает качество времени: прошло две тысячи вёрст, и герои, шедшие разными тропами и в разных направлениях — снова встретились… Обычное дело.
Вот что такое проза Владимира Шарова: рассказ одного человека другому. Никакой беллетристики, никаких ее приемов, даже диалогов, даже пейзажных зарисовок и уж точно никаких писательских подстав, эффектных сюжетных петель. Никакой вообще суеты, полное отсутствие специальной авторской корысти в читательском интересе. Интерес возникает сам собой, читать — тянет, да как еще тянет! Прежде всего потому, что с первых фраз автору начинаешь доверять. Ну не больше, чем славному, много повидавшему, не навязчивому и задумчивому попутчику в поезде Воронеж-Москва или Красноярск-Хабаровск. Однако если уж молчаливый и вполне деликатный человек разговорился с вами — значит, это не впустую. Значит, ему действительно необходимо что-то сообщить. Важное и для вас.
Таков русский опыт.
Но вот что удивительно: внимаете вы рассказу, следите даже и не за сюжетом, а за самой жизнью свалившихся на вас почти что знакомых, во всяком случае узнаваемых людей, сами уже этой жизнью практически живете, следуете с героями по вполне понятным городам и весям, да вдруг и… на что же это похоже?..
Представьте: вот вы идете по дому, по совершенно обычной новостройке, лифт еще не работает, идете по лестнице, приустали и задумались. Заходите, вроде бы, в свою будущую квартиру, в которой вам жить предстоит… Да вдруг и замечаете, что каким-то фантастическим образом и довольно давно идете не по полу, а по стене, пытаетесь вернуться на пол, но пол оказывается потолком. И лампочка голая на шнуре не висит, а торчит торчмя рядом с вами, вам аккурат по колено! И все ваше прошлое с будущим, всю вашу обыкновенную жизнь вы видите с совершенно непривычного ракурса, заново. Как жизнь после жизни.
Вот что такое проза Владимира Шарова.
Как вы попали на потолок? Когда совершили вслед за симпатичным и неназойливым рассказчиком этот невероятный маневр? Да не было на вашем пути ничего невероятного! Все шло нор-маль-но, по логике пространства, от ступеньки к ступеньке…
Вот такое это пространство!..
Есть в моей жизни мучительное воспоминание детства — первая встреча с графикой голландского художника Мориса Корнелиуса Эшера (1898–1972), Это в его мире ничего не стоит спуститься по лестнице, ведущей вверх, или с ловкостью мухи забрести на потолок. И поймать место “поломки” пространства — особенно в детстве — было почти невозможно… Удавалось лишь иногда, при мучительном специальном усилии. Изредка. Если повезет. Причем “везение” это как раз и огорчало, тайна исчезала… По юным годам мука и соблазн были нечеловеческие.
С историческим и просто с житейским пространством прозы Шарова происходит подобное. Вот только с мукой и соблазном все обстоит несколько по-другому. Это вам не эшеровская головоломка. Это покруче… Жизненно важнее. И речь-то идет не о графических фокусах, но об исторических сдвигах в сознании. Об исторических, нравственных, религиозных парадоксах, имевших место быть в России. А также вообще об основополагающих принципах бытия и сознания. О самом главном. В мире вообще, но прежде всего в нашем отечестве.
Однако как все это легко, само собой, с самым что ни на есть повседневным нашим бытием — след в след…
“След в след”… Так, кстати, у Владимира Шарова назывался первый роман.
След в след — такой у автора постоянный масштаб, вполне человеческий. Для великой русской литературы совершенно традиционный. Но вообще-то и очень редкий. Штучный… Не так уж ее, русской литературы, в самом деле, много появляется…
В книгах Шарова сюжет не «построен» и не «вычерчен» — это живое и непрерывное сплетение судеб. Но в том-то и дело, что хотя семейные хроники — естественный материал писателя, однако сумма и итог всего действа — потрясающий сознание читателя парадокс, «нарочно не придумаешь», но из самой жизни. И швов никаких не найдешь, потому что не пришито. А просто «так вышло».
Пересказывать романы дело нелепое. Однако поделиться переживанием необходимо, оно того стоит. Собственно, и задуманный издательством «ArsisBooks» трехтомник Владимира Шарова возник из желания поделиться избранной прозой, написанной, да и целиком принадлежащей нашему времени. Критики назвали литературу 80-х — 90-х годов XX века постмодернизмом, имея при этом в виду ее несамостоятельность. Постмодернизм — лоскутное одеяло, коллаж предыдущего опыта. А тем временим, оказывается, жила-была, писалась и просто новая русская проза. Так, значит, происходило время (наше с вами время!), достойное русской литературы, то есть нового художественного осмысления. А постмодернизм — ну что ж… Всему свое место.
Возьмем и рассмотрим повнимательнее именно тот из семи романов Шарова, который открывает наш трехтомник, в надежде, что вы «Репетиции» только что прочли и вам станет любопытно узнать, как и что прочел в «Репетициях» другой человек.