С другой стороны, Любе ли ее осуждать, если она хочет добиться того же самого?
– Ладно, говори, чего хочешь, – буркнула Люба, которая заранее знала, что сейчас скажет Ольга. И чуть не расхохоталась, услышав именно то, чего ждала:
– Я хочу, чтобы ты... Гошка, я хочу переспать с тобой. Деньги никакие не нужны. Что ребята возьмут на том деле, то и возьмут. Но при одном этом условии, понял? Иначе... иначе ничего не выйдет, иначе заказ они не примут.
– Насчет денег она права, – подхватила Люба. – В том смысле, что «Ауди» и золотишко – достаточно хороший гонорар. Свои сбережения, и акции, и квартиру оставь себе. Пригодятся. Но ты... ты не только с Ольгой должен будешь переспать. Со мной тоже, понял?
Ольга взглянула на сестру с ужасом, но тотчас вспомнила, что та когда-то тоже глубоко вздыхала по этим горячим черным глазам.
Ну и что? Ну и вздыхай на здоровье. Так нет же!
«Да куда ты-то лезешь?! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней? Калека чертова! Одного мужика прикончила, теперь к другому свои кровавые лапы тянешь?» – чуть не закричала Ольга вне себя от ярости, но не успела – Гоша заговорил раньше:
– Видимо, это непременное условие? Что ж, деваться мне некуда. Согласен. Хотите групповуху или вас отдельно обслужить? Решайте, девушки, потому что мне в принципе все равно.
Ольга взглянула в его глаза... сейчас они напоминали не черные солнца, как прежде, а два бездонных и совершенно пустых провала. Да, это были глаза человека, которому и в самом деле совсем все равно.
Откуда Люська взялась в их старом-престаром доме, где все знали друг дружку, как говорится, с рождения до погребения, – об этом никто представления не имел. То есть она не с неба упала, конечно: поговаривали, что бабенка купила эту плохонькую угловую квартирку на первом этаже якобы после разъезда с мужем и размена общего жилья. Мужа, впрочем, никто в глаза не видел. Очевидно, Люська до такой степени ему осточертела, что он просто-напросто вычеркнул ее из своей жизни. И кто бросил бы в него камень при взгляде на это опустившееся, утратившее человеческий облик существо? Однако вполне могло быть, что именно развод сделал Люську таковой.
Она жила здесь уже год, и если изменилась за это время, то лишь к худшему. Поначалу иногда напоминала человека. Неохотно, но все же общалась с соседками. Даже когда у Рогожкиных сломался телевизор, пустила бабку Рогожкину к себе – посмотреть любимый сериал. Правда, пустила только один раз. С другой стороны, старуха сама была в том виновата: вольно ж ей было всему дому рассказать, как Люська сидела в обнимку с бутылкой в продавленном кресле и рыдмя рыдала над судьбой какого-то злополучного мексиканского красавца, который связался с дурной компанией, девушка его бросила, полиция чуть за горло не брала – ну, он взял и застрелился. Рыдая, Люська пила, дескать, прямо из горла и материлась как сапожник.
Может, Люське неприятно было узнать, что о ней судачат. А скорей всего, бабкина трескотня мешала ей смотреть телевизор. Короче, старуха Рогожкина больше хода в ее квартиру не имела, но с тех пор затаила обиду и не упускала случая посплетничать о Люськиной многотрудной жизни. Дескать, эти мужики совсем с ума сошли, если не брезгуют не только пить, но и спать с такущей грязнулей, а главное, деньги ей давать. Насчет денег вопрос был спорный, потому что якшались с Люськой такие же бомжарики, как она сама, а откуда у таких деньги? «А на что она тогда живет? – резонно возражала старуха Рогожкина. – Она ж не работает, правда? Не работает. На проценты с капитала существует? Да какой у этой синявки может быть капитал?! В каком банке? Небось больше двух сотен зараз в руках никогда не держала! Точно, мужики ей таскают. К примеру, бутылки по помойкам собирают и сдают. Или из своих семей последнее уносят, продают и вместе с Люськой пропивают».
А что? Запросто! Единственным более-менее приличным человеком в Люськиной компании был Леха. Некогда учитель русского языка и литературы, спившийся до практически непрерывного горизонтального состояния, он порой набирался сил, заставлял себя разогнуться где-нибудь посреди двора, принимал позу и начинал громко читать стихи:
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос...
Костина мама однажды это услышала – и плакала потом два дня, вспоминая мужа, который вот так же читал ей когда-то стихи своей любимой Марины Цветаевой, а потом взял да и ушел к молодой сикушке, частной предпринимательнице, хозяйке булочной на углу улиц Генкиной и Ванеева... С тех пор она на Леху смотреть не могла, испытывала к нему, может, еще большее отвращение, чем к самой Люське, от которой в соседскую квартиру доносился то удушливый запах сбежавшего молока и пригоревшей еды, то пьяные хоры или оглушительная музыка (Люська до смерти любила песни в исполнении Малинина, и бедная леди Гамильтон, любовница адмирала Нельсона, постепенно сделалась личным врагом всего дома вообще, а Костиной матери, тяжело переносившей супружескую неверность, даже адмиральскую, – в особенности), то шли полчищами тараканы. Счастье еще, что Люська жила на первом этаже и никого не могла затопить, забыв закрутить краны. Просто не имела такой возможности!
Костя же к Лехе относился нормально. Ну, душа запьянцовская, это конечно, однако ни от сумы, ни от тюрьмы, ни от запоя русский человек никогда зарекаться не должен. Леха человек добрый, это по его круглой кареглазой физиономии видно. Странно только и непонятно, что его при Люське держит. Может, правда, он ни уха ни рыла не различал, когда был пьян. А пьян Леха был всегда. Ну и ладно, а вот постоялец Люськин, которого иначе как трезвым никто не видел, особой симпатии ни у кого не вызывал.
Даром что мент. А может, именно поэтому...
Что-то было в нем странное. Комнату снимать-то он снимал, но появлялся в ней редко. Люська как-то обмолвилась, что живет мент в другом месте, а в ее квартире преимущественно держит вещи, которые забрал у бывшей жены. Ну что ж, и такое в жизни бывает.
Но какой бы этот мент ни был, плохой или хороший, все же он был работник органов, и трудно, нет, просто невозможно было себе вообразить, что Люська держала бы у себя пленную писательницу, рискуя попасться в лапы постояльца, который всегда являлся на свою квартиру как снег на голову.
А вдруг и сейчас объявится? Да нет, вряд ли... Убеждая себя, что встретиться с ним нет никакого риска, Костя натянул джинсы, свитер, сунул ноги в кроссовки, провел ладонью по коротко стриженным волосам. Поглядел на зеленого зайчика, лежащего на столе, пожал плечами и отправился выполнять разведывательную миссию.
Он долго звонил и решил уже прибегнуть к помощи кулаков и пяток, как наконец за дверью раздалось какое-то шевеленье. Защелкал замок, с которым явно не могла справиться чья-то нетвердая рука, потом другой, третий... От прежних хозяев квартиры Люське досталась надежная оборонительная система. Соседки злословили: скоро-де все замки из двери вынет и продаст, а денежки пропьет, а сама будет на палочку закрываться. Но, видимо, Люське пока было что пропивать – до замков дело еще не дошло.
Натянулась цепочка, и над ней показалось раздутое, поцарапанное лицо.
– Привет, Леха, – сказал Костя, узнав хозяйкиного другана. – Слушай, у вас что-то паленым пахнет. Несет прямо к нам через стенку. Горим помаленьку?
– Пожар... Горим! – слабеньким, дребезжащим голосом заблажил Леха, цепляясь за дверь, чтобы не упасть. И захохотал. Он явно принял Костины слова за шутку.
Строго говоря, так оно и было.
– Да ты лыка не вяжешь, – сказал Костя. – А хозяйка где?
– Спить, – ответил Леха. – Пьеть да спить.
– Разбуди.
– Ну да, что я, больной, что ли? – забеспокоился Леха. – Я ее разбужу, а она меня потом мордой об пол. Не любит, когда ей спать мешают.
Это была неожиданная удача, которой Костя поспешил воспользоваться.
– Конечно, если спит, не станем ее будить, – сказал участливо. – Ты меня сам впусти, я просто одним глазом гляну, не горит ли чего в квартире. Может, утюг включенный бросили или еще что.
Леха наконец-то сообразил потянуть носом.
– Ни черта не чую, – сказал огорченно. – Почему?
– Наверное, у тебя насморк. Иначе почуял бы. Воняет жутко, не продохнуть.
– Наверное, у меня насморк, – послушно повторил Леха. – Я на полу спал, замерз, как пес. У тебя выпить нету?
– Договоримся так, – авторитетно сказал Костя. – Ты меня впустишь посмотреть, что там у вас горит. А потом я тебе принесу бутылек.
– Чего бутылек? – заинтересовался Леха, и живое выражение мелькнуло в глубине его заплывших темных глазок.
– А ты чего хочешь?
– Портвейна «Массандра», – томно сообщил Леха.
Ничего себе! Это же за сотню зашкалит! Надо было договориться с психологом об оплате непредвиденных расходов. Представительских, так сказать. Хотя... чего жмотиться? Ну какие там у него деньги, у этого инженера человеческих душ? У Кости всяко заработки повыше. К тому же вчера ему немало перепало сумм, не подлежащих отчетности. Не облагаемых налогом, как принято выражаться... Так что сотня-полторы на благое дело – это пережить можно.
– Договорились, – решительно кивнул Костя. – Отвори потихоньку калитку.
– И войди в тихий сад ты, как тень, – подхватил Леха, у которого память все же была еще не до конца пропита.
Он снял цепочку, Костя шагнул через порог и быстро огляделся. На вешалке только Люськино потерявшее всякий вид синее с кроликовым облезлым воротником пальто да Лехина куртка – еще хранившая следы прежней приличной жизни, как, впрочем, и сам ее хозяин. Стоптанные сапоги под вешалкой – Люськины. Ботинки, которые некогда, в незапамятные времена, были саламандровскими, – Лехины. Ни следа посторонних. Можно поворачивать восвояси и докладывать психологу, что его подружайка проводит время где угодно, только не в старом доме на улице сестер Невзоровых, угол Ош