и далекие родины и привозили к осени прекрасные свежие этюды, а иногда и целые картинки из народного быта. Что это бывал за всеобщий праздник! В артель, как на выставку, шли бесконечные посетители, все больше молодые художники и любители смотреть новинки. Точно что-то живое, милое, дорогое привезли и поставили перед глазами!».
«…Иногда артельщики селились на лето целой компанией в деревне, устраивали себе мастерскую из большого овина или амбара и работали здесь все лето. В такой мастерской была сделана лучшая вещь Дмитриева-Оренбургского „Утопленник в деревне“».
«…Много появлялось картин в ту возбужденную пору; они волновали общество и направляли его на путь человечности… В каждой гостиной шел дым коромыслом от самых громких споров по вопиющим вопросам жизни».
«И здесь, в общей зале-мастерской художников, кипели такие же оживленные толки и споры по поводу всевозможных общественных явлений. Прочитывались запоем новые статьи…: „Разрушение эстетики“ Антоновича, „Искусство“ Прудона, „Пушкин и Белинский“ Писарева, „Кисейная барышня“ Шелгунова, „Образование человеческого характера“ Овена, Бокль, Дрепер, Фохт, Молешот, Бюхнер и многое другое».
«А вот что дока скажет? — говорили товарищи, остановившись в разгаре спора при виде входящего Крамского».
«„Дока“ только что вернулся с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела; видно по лицу, что в голове его большой запас свежих, животрепещущих идей и новостей; глаза возбужденно блестят, и вскоре уже страстно звучит его голос по поводу совсем нового, еще никем из них неслыханного вопроса, такого интересного, что о предыдущем споре и думать забыли».
«Наконец, по четвергам в артели открыли вечера и для гостей, по рекомендации членов-артельщиков. Собиралось от 40 до 50 человек и очень весело проводили время. Через всю залу ставился огромный стол, уставленный бумагой, красками, карандашами и всякими художественными принадлежностями. Желающий выбирал себе по вкусу материал и работал, что в голову приходило. В соседней зале на рояле кто-нибудь играл, пел. Иногда тут же вслух прочитывали серьезные статьи о выставках или об искусстве. Так, например, лекции Тэна об искусстве читались здесь переводчиком Чуйко еще до появления их в печати. Здесь же однажды Антокольский читал свой „Критический взгляд на современное искусство“. После серьезных чтений и самых разнообразных рисований следовал очень скромный, но зато очень веселый ужин. После ужина иногда даже танцевали, если бывали дамы».
«Но ничто не вечно под луною!.. А хорошее особенно скоро проходит… И в артели начались какие-то недоразумения. Сначала… семейные нелады между женами артельщиков, кончившиеся выходом двух членов. Один из членов артели попал под особое покровительство Академии и имел в перспективе поездку за границу на казенный счет. Крамской нашел в этом поступке товарища нарушение их главного принципа: не пользоваться благодеянием Академии одному, так как решено было при выходе из Академии держаться товарищества и не идти на академические приманки в розницу. Он подал товарищам письменное заявление по поводу этого поступка товарища и требовал, чтобы они высказались, как они смотрят на такой поступок. Товарищи ответили уклончиво, молчанием. Вследствие этого Крамской вышел из артели художников».
«После его выхода артель как-то скоро потеряла свое значение и незаметно растаяла»[95].
«Незадолго до этого печального конца на один из артельных вечеров приехал Г. Г. Мясоедов из Москвы, где по его инициативе образовалось Товарищество передвижных художественных выставок. Он приехал с предложением петербургским художникам примкнуть к этому Товариществу»[96].
Ученические годы в Академии художеств1864–1868
В тот сумрачный вечер, когда приехавший в Петербург Репин впервые увидел здание Академии, в ее верхних конкурентских мастерских назревал вышеописанный бунт 9 ноября. О самом бунте он узнал довольно скоро, но смысл его стал ему ясен только позднее. Из его рассказов о жизни артели видно, что он говорит не с чужих слов, не пересказывает события понаслышке, а сообщает лишь то, чему свидетелем был сам. Эти рассказы обнаруживают тесную связь Репина с молодыми членами артели, из которых иные были только на 2–4 года старше его. Но установление постоянной связи относится уже к концу зимы.
Сосчитав в своем бумажнике деньги, Репин почувствовал страх: в «Олене» он мог прожить на них самое большое — месяц, а что делать дальше?
Он решил поговорить со служителем гостиницы, который показался ему добрым малым. На вопрос, за сколько ему сдали бы комнату на целый месяц, служитель резонно заметил, что ему нет никакого расчета платить такие большие деньги в гостинице, когда он рублей за 10, а если поторгуется, то и за 6, найдет себе комнату помесячно, по запискам на дверях, конечно, где-нибудь подальше — на Малом проспекте.
И. Н. Крамской. Автопортрет. 1867 г. ГТГ.
«Вышел я, — рассказывает в своих воспоминаниях Репин. — Но меня неудержимо потянуло к набережной, к сфинксам, к Академии художеств…».
«Так вот она! Это уже не сон: вот и Нева и Николаевский мост… Мною овладело восторженное забытье, и я долго стоял у сфинксов и смотрел в двери Академии, не выйдет ли оттуда художник — мое божество, мой идеал».
«Долго так стоял я одиноко; вероятно, было еще рано, и я никакого художника близко не заметил. Вздохнув от всей глубины души, я пошел к Малому проспекту искать комнату».
«На Малом проспекте по записке на воротах взобрался я на четвертый этаж или мансарду, и шустрая хозяйка показала мне маленькую комнату с полусводом; она отдала бы ее за 6 руб. Комнатка мне понравилась, и я стал торговаться, предлагая 5 руб., так как ведь это же довольно далеко от центра.
— Да ведь вы, вероятно, студент, так еще удобнее вам, лишь бы ближе к университету.
— Нет, — смущаюсь я, чрезвычайно польщенный ее предположением, что я студент, — нет, — запинаюсь я, — я намерен поступить в Академию художеств…
— О-о, как хорошо; мой муж художник-архитектор, а мой племянник тоже поступает в Академию художеств».
«Я трепещу от радости, и мы сговариваемся за 5 руб. 50 коп. за комнату в месяц. Мне захотелось сейчас же перебраться в эту комнатку с окном мансарды и начать что-нибудь писать»[97].
На следующий день с утра Репин отправился по всем мастерским иконописцев с предложением услуг; везде с неохотой записали его адрес, обещав уведомить, когда понадобится. Почувствовав, что это безнадежно, он пошел по мастерским вывесок, где также отделывались обещанием уведомить. Репин серьезно начинал беспокоиться за свое дальнейшее существование.
Усталый он зашел в кухмистерскую пообедать. Обед показался ему необыкновенно вкусным, но испугала высокая цена: он стоил 30 коп. Не надолго хватит его запасов, если бы он вздумал каждый день позволять себе подобную роскошь. У него был еще из Чугуева чай и сахар. Он решил покупать черный хлеб и питаться только им с чаем. Хлеб стоил 1½ коп. фунт, чай — 60 коп., а сахар вприкуску тоже был недорог. Старушка, приносившая самовар, дальняя родственница хозяев квартиры, стала поджаривать Репину на плите ломтики черного хлеба. В один из ближайших дней Репин упросил ее попозировать ему в свободную минуту, с чулком. Он с увлечением начал писать с нее этюд на картончике масляными красками. Этюд имел успех, и хозяйка предложила показать его мужу, который уже несколько дней был где-то на работах и не показывался домой.
Но вот он приехал, и вечером старушка сказала Репину, что Александр Дмитриевич Петров спрашивает, может ли он войти к нему.
Репин воображал себе художника-архитектора очень важным господином с брелоками, расчесанными бакенбардами и пробором на затылке, в безукоризненном костюме и белейшем белье, громко, смело выкрикивающим указания и звучно сморкающимся в чистейший платок, освежающий комнату духами. Он был несказанно озадачен, когда на пороге появилась робкая фигура, в халатике, «с меховой оторочкой, рыжего, с бородой, очень скромного, симпатичного человека».
Петров начал расспрашивать своего юного жильца о его планах, желаниях, средствах. Его вопросы показались Репину столь серьезными и важными, что он вдруг совершенно опешил, признался, что, по-видимому, сделал непростительный промах, приняв несбыточную фантазию за возможное. Уж не лучше ли ему, пока не поздно, вернуться восвояси, в Чугуев.
— Что вы, что вы, — остановил его Петров. — Нет, батенька, нет: ведь вы самое важное в жизни вашей сделали — вы Рубикон перешли.
Репин знал, что такое «Рубикон» Юлия Цезаря, и эта фраза в устах пожилого опытного человека, да еще художника, показалась ему убедительной и великой истиной. Он сразу успокоился, хотя в глубине души и до того чувствовал, что ни за какие сокровища сейчас он уже более не покинул бы Петербурга.
Когда Петров увидал его этюд, он одобрил его, сказав, что Репин уже недурной живописец, но прибавил, что, поступив в Академию, он живо переменит свою манеру: «Теперь уж так не пишут, как написана ваша старушка, теперь пишут широкими мазками, сочно». Автору это не очень польстило, и он снова упал духом и вернулся к своей прежней мысли: не уехать ли обратно в родной Чугуев?
— Ну, что вы, — воскликнул Петров. — Уж я вам сказал: Рубикон перешли; возврата назад не может быть. А пока что вы поступили бы в рисовальную школу — там плата 3 рубля в год. Это на Бирже, против Дворцового моста.
Репин через несколько дней записался в эту школу, но так как там можно было заниматься только три раза в неделю и то только по вечерам, то он стал подумывать об Академии, где занятия идут ежедневно с утра до 7 часов вечера.