кви, во время службы, за «дамочкой».
Но больше всего в среде духовенства его интересует диакон, в котором он видит прямой пережиток времен язычества. На его счастье, в Чугуеве в то время был налицо бесподобный образец диакона — соборный диакон, несказанно поразивший Репина, который решается во что бы то ни стало его написать, хотя это и не сразу ему удается.
Под жандармским конвоем. 1877. ГТГ.
Летом 1877 г. ему пришлось временно прервать начатые работы: надо было съездить в Москву. Об этом он извещает Стасова в письме от 2 мая: «Кстати, я поеду в половине мая в Москву для приискания квартиры на зиму и далее; заверну и в Питер дня на три. Мне бы очень хотелось приехать прямо к Вам и пробыть у Вас это время?»[325].
В конце мая Репин поехал в Москву и, действительно, съездил на несколько дней в Петербург, где виделся со Стасовым, которому рассказал как о своих работах, так и о планах на ближайшее время. Стасов остался очень доволен новой репинской линией, особенно темой задуманной им картины «Чудотворная икона». Все это он безоговорочно благословил.
И. И. Шишкин, художник. 1877. ГРМ.
В начале июня Репин в Москве, в поисках квартиры. Заходит, конечно, в галерею Третьякова, о которой пишет Стасову восторженное письмо:
«В галерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого интереса в содержании, в идеях, руководивших авторами. Нигде, ни в какой другой школе я не был так серьезно остановлен мыслью каждого художника!.. Некоторые пытаются, и очень небезуспешно, показать, как в зеркале, людям людей и действуют сильно („Неравн[ый] брак“, „Гостиный двор“ и др.). Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность! Она производит не много, но глубоко и сильно, а при таком отношении к делу нельзя бить на количественность — это дело внешних школ, работающих без устали, машинально… (некоторая неживописность говорит только за молодость нашей школы)»[326].
Букет цветов. 1878. Гос. музей «Абрамцево».
Репин в 1879 г. Портрет работы В. Д. Поленова. ГТГ.
Найдя квартиру, Репин через несколько дней выезжает обратно в Чугуев, чтобы перевезти семью в деревню. Он поселился на лето в чудесном живописном местечке — селе Мохначах, — где им написан ряд этюдов и сделано много альбомных рисунков, известных по собраниям Деларова, Ермакова и др. Москва в последнюю поездку ему меньше понравилась, как видно из его письма к Стасову:
«Я только что вернулся из деревни, где провел не бесполезно все лето, и собираюсь уже в Московию. Признаться откровенно, мне очень хотелось теперь променять ее на Питер, но уже надо доводить дело до конца: квартира взята, работы предположены. Вот мой будущий адрес: Москва, Большой Теплый переулок (у Девичьего поля), дом купца Ягодина. Не знаю, долго ли я проживу в Москве, но никогда я еще не ворочался в столицу с таким полным запасом художественного добра, как теперь, из провинции, из глуши.
К тому, что Вы знаете и что так душевно одобряли, присоединились еще две вещи. В сентябре я буду в Питере и опять сообщу о них сам. Одна из последних, кажется, появится первой перед петербургской публикой. А „Чудотворная икона“ вырабатывается недурно: я видел еще раза два в натуре эту сцену, и эти разы дали мне новую идею фона картины. Дремучий лес, толпа эта идет по лесной дороге?.. Под конец я тут схватил проклятую лихорадку и до сих пор оправиться не могу, так она меня потрепала»[327].
Вера и Надя Репины. 1877. Музей Академии художеств СССР.
Из Чугуевских работ 1877 г. очень выделяется упоминавшийся портрет некоей Любицкой, находящийся во Всеукраинской картинной галерее в Харькове [Харьковский гос. музей изобразительного искусства]. Написанный в гладкой манере «под стариков», он сильно отличается от широко проложенного портрета двух старших дочерей Репина, Веры и Нади, изображенных в рост, стоя; в том же 1877 г., в Чугуеве же, написан в марте и погрудный портрет художника Н. И. Мурашко, выдержанный в монохромной гамме.
В начале сентября Репины переехали в Москву.
Московский период1877–1882
Начали устраиваться на новом месте и новой квартире. Связанные с этим хлопоты бывали временами не под силу полубольному Репину: приступы лихорадки то стихали, то усиливались вновь. Потянулись серые, нудные дни. Кое-как устроившись и вконец измотавшись, Репин решается уехать на несколько дней в Петербург — «хоть слегка очухаться». Но поездка эта не задалась: приехал он совершенно больным и сразу слег в постель.
Он остановился у Куинджи и никого, кроме него, в Петербурге не видал, даже Стасова, которому, по возвращении в Москву, и счел нужным об этом доложить.
«Представьте мой ужас, мою невзгоду!.. — третьего дня вернулся я из Питера, где пролежал почти неделю больным (настолько, что, несмотря на все мое желание, не мог видеться с Вами; я собирался было звать Вас, да все думал оправиться и побывать у Вас, и так до самого отъезда; необходимо было уехать, даже больным). Теперь я оправляюсь, никуда не выхожу еще. Такая досада! В Петербурге я, кроме Куинджи, никого не видал…
В Москве пока я уединен совершенно, никого не вижу, ни о ком не слышу, впрочем, я еще только устраиваюсь, и мне теперь не до того»[328].
Стасов, конечно, обиделся, что Репин не нашел минуты забежать к нему, и особенно вознегодовал, узнав от Прахова, что он заходил к последнему. Репин вспылил и обозвал Прахова лжецом: если бы он даже и хотел к нему зайти, то не зашел бы, ибо был уверен, что Прахов не в Петербурге, а в Абрамцеве, у Мамонтова. Он снова жалуется на нездоровье.
«…Вот где теперь мое несчастье… да, я болен, болен и болен. В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, от художественных идей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает все окружающее, — тело мое слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки…
Я все еще кое-как устраиваюсь. У Третьякова еще не был»[329].
Как-то на досуге, между делом, он зашел в Храм спасителя, где тогда кипела работа по росписи его стен. Вот что он пишет Стасову об этом.
«Вчера был в Храме Спаса. Семирадский — молодец. Конечно, все это (его работы) кривляющаяся и танцующая, даже в самых трагических местах, итальянщина, но его вещи хорошо написаны, словом — по живописи это единственный оазис в Храме Спаса. Написаны они лучше его „Светочей“, нарисованы весьма слабо и небрежно. По рисунку и глубине исполнения в храме первое место принадлежит Сорокину и Крамскому: серьезные вещи, только они уничтожают Семирадского. Но боже мой, что там г.....т другие!!.. Начиная с Кошелева, — ай, ай… Уже не говоря о стариках: Шамшин, Плешанов, Вениг и пр. — нет, даже цветущая молодежь — Суриков, Творожников, Прянишников и проч[ие]. До чего это бездарно и безжизненно!.. Конечно, здесь Семирадский — перл!»[330].
Переходя к собственным работам, он продолжает:
«Конечно, я кое-что работаю, но серьезно еще ничего не начал. Те картины, о которых мы говорили, стоят, обработанные в эскизах. К ним кое-что прибавлено еще новое.
…На Передвижную выставку я ничего не ставлю пока. Это поссорило бы меня с Академией, а мне теперь это некстати, она ко мне весьма любезна, и я, с своей стороны, не хочу быть неделикатным к ней»[331].
Он все еще нелюдим, ни с кем не встречается. «Из московских художников я еще не видел никого и не знакомился ни с кем. Вчера только познакомился с архитектором Далем — чудесный, образованный… человек»[332].
Вскоре после этого письма он пригласил к себе П. М. Третьякова, которому показал привезенные из Чугуева работы. Третьякову сразу понравился «Протодиакон», но молчаливый, замкнутый в себе и осторожный, он, по обыкновению, и вида не подал, что очень его оценил.
Только при следующих встречах начались переговоры о приобретении картины в галерею и, обычная в практике Третьякова, торговля.
Третьякову давно уже хотелось отделаться от не нравившегося ему портрета Тургенева, который он не прочь был обменять на какой-нибудь другой. Репину этот злополучный портрет также давно мозолил глаза в галерее. Мысль оказалась встречной, и сделка как будто устраивала обоих, тем более что в это время Репин писал портрет И. Е. Забелина, который и выдвинул в качестве объекта обмена[333]. Но Третьяков, как опытный купец, имел в виду просто обменять «Тургенева» на «Протодиакона», которого поэтому упорно называл не картиной, и даже не портретом, а всего лишь «этюдом». Само собой разумеется, что он не прочь был и несколько приплатить.
Автопортрет. 1878. ГРМ.
Репин готов на обмен, но решительно протестует против того, чтобы его «Протодиакона» снижали до значения этюда, о чем откровенно заявляет Третьякову.
«Я очень рад Вашему предложению поменяться портретами (Вы неверно называете