Картина писалась в те же летние и осенние месяцы 1883 г., в мартышкинской даче, прямо с натуры. Позировали все свои или близкие люди: для старухи-матери — теща Репина, Евгения Дмитриевна Шевцова, для жены — Вера Алексеевна Репина и Варвара Дмитриевна Стасова, дочь Дмитрия Васильевича, для девочки — Веруня Репина, для сына — Сережа Костычев (ныне профессор), а для отца — художник Табурин и некоторые другие. Горничная писана с горничной Репиных, Надежды[446].
По переезде в город, Репин продолжал работу над картиной, к тому времени уже сильно продвинувшейся. Живописной канвой — чтобы не сбиться — ему служила чудесная маленькая картина и несколько этюдов, привезенных с дачи. Но какое это было наслаждение в первый раз за всю свою деятельность писать с натуры целую картину. Репин радовался каждой детали, которую облюбовывал, и эта радость жизни, восхищение светом и цветом природы чувствуется со всей силой в картине и из нее воспринимается зрителем. Это, бесспорно, лучшее создание Репина и по силе выражения и по живописи. Здесь выражено все, что хотелось сказать художнику, выражено без остатка, притом в столь сдержанной и мудрой по простоте форме, как это редко когда-либо удавалось в картине, — с огромным знанием дела и изумительным художественным тактом.
Этой второй картиной Репин был удовлетворен, как никогда прежде и никогда впоследствии. Кое-кто картину уже видел в репинской мастерской до выставки. Все без исключения понимали, что русская живопись обогатилась новым произведением высокого вдохновения и величайшего мастерства. Только голова входящего не всех удовлетворяла, ибо каждый из друзей, видевших картину, рисовал ее себе по-своему, чуть-чуть по-иному. Податливый на внушение Репин в последние дни декабря и весь февраль больше всего работал именно над этой головой, то и дело менявшейся, то неожиданно старившейся, то вдруг молодевшей. В основе головы входящего лежал этюд типичного интеллигента 80-х годов, подаренный некогда Репиным М. В. Нестерову, который его пожертвовал Уфимскому музею[447]. Но этот этюд был в корне переработан, и в начале февраля Репин нашел наконец последнюю редакцию головы.
Фигура «предупреждающего». Рисунок. Этюд для первоначального замысла картины «Не ждали». 1883. ГРМ.
9 февраля 1884 г. картина была отправлена им на XII Передвижную выставку[448] и была настоящим триумфом художника, нашедшего для нее отличное название: «Не ждали». Народ валом валил на выставку, прежде всего ища глазами новую репинскую картину. Стасов снова ликовал, на этот раз более, чем когда-либо. Он писал в своем отчете о выставке:
«Я кончу обозрение выставки картиной Репина „Не ждали“. Я считаю эту картину одним из самых великих произведений новой русской живописи. Здесь выражены трагические типы и сцены нынешней жизни, как еще никто у нас их не выражал. Посмотрите на главное действующее лицо: у него на лице и во всей фигуре выражены энергия и несокрушенная никаким несчастием сила, но, сверх того, в глазах и во всем лице нарисовано то, чего не попробовал выразить в картине ни один еще наш живописец, в какой бы то ни было своей картине: это могучая интеллигентность, ум, мысль. Посмотрите, он в мужицком грубом костюме; по наружности, он в несчастном каком-то виде, его состарила ссылка добрых лет на 10 (ему всего, должно быть, лет 26–27), он уже седой и все-таки, вы сразу увидите, что этот человек совсем не то, чем бы должен был казаться по наружной своей обстановке. В нем что-то высшее, выходящее из ряду вон… Все вместе делает эту картину одним из самых необыкновенных созданий нового искусства. Репин не опочил на лаврах после „Бурлаков“, он пошел еще дальше вперед. Прошлогодний его „Поприщин“, прошлогодний „Крестный ход“, нынешняя его картина — всё новые шаги, всякий раз по новому направлению. И я думаю, что нынешняя картина Репина — самое крупное, самое важное и самое совершенное его создание»[449].
Так, как думал Стасов, думали, конечно, далеко не все: само собою разумеется, что «Гражданин» и «Московские ведомости» не могли пройти мимо того явного сочувствия «политическим преступникам», которое бросается в глаза в «Не ждали». Крамольный художник — пусть очень одаренный, но тем хуже! — не представляет себе людей религиозных иначе, как круглыми идиотами, и так к этому привык, что и любезных его сердцу «каторжан» наделяет «непривлекательными лицами».
Репин как раз больше всего добивался того, чтобы сделать лицо вернувшегося из ссылки революционера максимально симпатичным, и он действительно создал образ человека бесконечно обаятельного. Только мракобес-изувер мог увидеть в нем черты непривлекательные. По словам Стасова, на «Не ждали» были направлены главные громы «Московских ведомостей» уже потому, что эта картина «заключала, помимо громадной талантливости исполнения, такую силу содержания, такую глубокую правдивость, такую горячность светлого чувства, что должна была тотчас же сделаться ненавистною до бешенства для всех людей с образом мыслей „Московских ведомостей“».
«Репина, наверное, произведут в гении, — писал их главный сотрудник Васильев. — Жалкая гениальность, покупаемая ценой художественных ошибок, путем подыгрывания к любопытству публики посредством „рабьего языка“. Это хуже, чем преступление, это — ошибка… Не ждали! Какая фальшь заключается уже в одном этом названии! Если вы не чувствуете слез, подступающих к вашим глазам при виде такого потрясающего семейного события, каково изображенное г. Репиным, то вы можете быть уверены, что причиной этому — холодная „надуманность“ сюжета, преобладание незрелой мысли над поверхностным чувством. Художник не виноват, если русские политические преступники не могли возбудить в нем симпатии, как не возбуждают они ее ни в одном, действительно, русском человеке. Но вина его состоит в том, что он, в холодном расчете на нездоровое любопытство публики, сделал такое несимпатичное ему, полуидиотическое лицо центром целой картины»[450].
Не ждали. Первый вариант картины. 1883. ГТГ.
Эта картина не избежала судьбы всех больших произведений Репина: он неоднократно ее переписывал уже после выставки, исправляя главным образом голову входящего. Уже в декабре 1884 г. он пишет Третьякову, тогда еще не купившему «Не ждали», но, после долгих колебаний, сделавшему Репину предложение о покупке:
«Сегодня меня разбудили в 4 часа утра телеграммой из Киева. Иван Николаевич Терещенко, наконец, вернулся с Кавказа, в первый раз видит конченной картину „Не ждали“ и спрашивает крайнюю и решительную цену. А меня все время беспокоит главная фигура в картине — Герой (вошедший), и я наконец решился поработать еще над этой фигурой, пока она будет меня удовлетворять. И потому я послал Терещенке [ответ], что я картину не продаю и намерен еще поработать над нею. То же самое скажу и Вам теперь. Когда совсем кончу, тогда и буду продавать»[451]. Но картина все еще странствовала с Передвижной выставкой по России и вернулась в мастерскую художника только в феврале 1885 г.
«„Не ждали“ у меня наконец, — пишет он Третьякову, — только сегодня рассмотрел ее хорошо; и право — это недурная картина… Хоть бы и так оставить, но я лицо ему поработаю. Жалко, что Вам сделал уступку, обидно»[452]. Третьяков и сам уже думает, что лицо входящего следовало бы переписать в соответствии со всем тем, что высказывалось в печати: «…Лицо в картине „Не ждали“ необходимо переписать; нужно более молодое и непременно симпатичное. Не годится ли Гаршин?.. Теперь несколько поуспокоилось, а то все шла публика смотреть картину; многие, никогда не бывавшие в Галерее… спросят, пришла ли картина Репина? Узнают, что не пришла, и уходят, не полюбопытствуя взглянуть даже, что за Галерея такая»[453]. Через два месяца Репин отправляет картину Третьякову, сопровождая ее письмом в три строчки: «Посылаю вам карт[ину] „Не ждали“; сделал, что мог. Застанет ли она вас в Москве?»[454].
Но этим дело не ограничилось. В августе 1887 г. Репин, будучи в Москве, зашел в Третьяковскую галерею с ящиком красок. Третьякова не было в городе, галерея была в этот день закрыта для публики, и он проработал несколько часов над «Не ждали», совершенно переписав голову входящего. Когда на следующий день Третьяков пришел в галерею и увидал эту новую, значительно ухудшенную голову, он вышел из себя и так разнес своего камердинера Андрея[455] и его подручного, мальчика Колю[456], что они запомнили это на всю жизнь. Он грозил их уволить обоих и слышать не желал резонных доводов опростоволосившихся слуг, говоривших, что они и думать не смели о том, чтобы остановить автора картины, человека к тому же близкого со всей семьей владельца галереи, его давнего друга и советчика.
На другой день Репин пишет Третьякову из Петербурга: «…Я заправил, что нужно, в карт[ине] „Ив[ан] Гр[озный]“; исправил, наконец, лицо входящего в карт[ине] „Не ждали“ (теперь, мне кажется, так) и тронул чуть-чуть пыль в „Крестном ходе“ — красна была»[457].
Не ждали. 1883–1884. ГТГ.
На это письмо Третьяков ничего не ответил, и через неделю Репин, начинавший подозревать недоброе, шлет ему второе письмо, прося сообщить, как он находит поправку головы входящего? «…О прочем я не спрашиваю: там сделаны почти незаметные глазу поправки», — прибавляет он