Третьяков был новой головой очень недоволен, и было решено, что картину придется как-нибудь переслать Репину в Петербург для основательной переработки.
В московских художественных кругах в 1887 г. немало было толков по поводу этого эпизода, сильно всех взволновавшего. Помню, юношей, страстно увлекавшимся живописью, везде бывавшим и знавшим многих художников, я не раз слыхал тогда отзывы — в числе их Владимира Маковского, А. А. Киселева, А. Е. Архипова — об «испорченной» картине. То же утверждает и М. В. Нестеров. Хорошо помню и сам огромную разницу в лице «входящего», бросавшуюся в глаза после ее переработки. Ссыльный был до этого старше с виду, что многих смущало, в том числе и Третьякова, создавая впечатление не сына старухи, а скорее мужа ее и отца всех остальных. Переписанное на более моложавое, лицо его стало убедительнее, но несказанно потеряло в выражении; прежде в нем видна была могучая воля, несокрушимая энергия, о которой писал Стасов, была гордость революционера, теперь появилось какое-то интеллигентски благодушное, конфузливое выражение, а волевые импульсы уступили место чертам безволия. Появилась та истеричность во взгляде, которую в начальной стадии мы уже наблюдаем у мальчика в «Не ждали» и которую в развитой степени вскоре увидим в глазах приговоренного юноши в «Николае Мирликийском». Но больше всего пострадала живопись: свободно, сочно, смело набросанная голова, напоминавшая трактовку головы девочки из той же картины, сменилась детально выписанной, засушенной головой, противоречащей всему живописному ладу этого произведения.
Было ясно, что так быстро справиться с подобной задачей нельзя, — нужно длительное время и досуг. 22 июля 1888 г. Репин пишет Третьякову письмо, прося его, при первой возможности, прислать «Не ждали»[459]. Получив картину, он тотчас же приступил к работе. Третьяков очень тревожился, и, зная склонность Репина перехватывать в этих случаях через край, он просит его снять фотографию с «головы вошедшего», прежде чем приступить к работе[460].
В конце августа Репин извещает Третьякова, что картина почти готова: «…(кажется, я, наконец, одолел его), оставил посохнуть и посмотрю по сухому еще. Картина „запела“, как выража[ется] Чистяков (т. е. это не теперь, а вообще, теперь он не видал)»[461]. 18 сентября картина была снова отправлена в Москву, получив ту последнюю редакцию, в которой мы ее знаем теперь.
Голова входящего стала лучше, чем непосредственно перед тем, но она хуже первоначальной: этот третий ссыльный — скорее чудесный, славный русский интеллигент, нежели революционер.
По счастью, с картины в первоначальной редакции сохранилась фотография, снятая по заказу Репина лучшим тогдашним московским фотографом Дьяговченко, — экземпляр, поднесенный Стасову автором, с собственноручной надписью последнего: «21 октября 1884 года». Драгоценная фотография, столь важный документ для истории творчества Репина, перешла от Стасова к его дочери, покойной С. В. Фортунато, от которой поступила в библиотеку МОССХ вместе с рядом других материалов.
Сравнение первоначальной и переписанной голов дает ясное представление о творческих исканиях и колебаниях всегда строгого к себе Репина. Любопытно, что Репин не только изменил возраст ссыльного, омолодив его несколько, не только изменил выражение его лица, но даже изменил поворот головы, приблизив его к прямоличному.
Не ждали. Деталь картины. Девочка и мальчик.
Этюд для картины «Не ждали». Писан с В. Д. Стасовой в 1884 г. ГРМ.
Голова на этой фотографии полностью совпадает с головой того рисунка на цинкографской бумаге, который Репин сделал для собкинского каталога выставки, так и не вышедшего. Рисунок сделан в самом начале 1884 г.; он находится в Радищевском музее в Саратове.
Картина «Не ждали» была еще далеко не кончена, когда на другом мольберте мастерской Репина давно стоял уже начатый и значительно продвинутый другой, гораздо больший по размерам холст, на котором была изображена страшная драма царя «сыноубийцы», как первоначально называл свое произведение художник. Вот что он сам говорил о возникновении у него первой мысли новой картины.
«Как-то в Москве, в 1881 г., в один из вечеров, я слышал новую вещь Римского-Корсакова „Месть“. Она произвела на меня неотразимое впечатление. Эти звуки завладели мною, и я подумал, нельзя ли воплотить в живописи то настроение, которое создалось у меня под влиянием этой музыки. Я вспомнил о царе Иване. Это было в 1881 г. Кровавое событие 1 марта всех взволновало. Какая-то кровавая полоса прошла через этот год… я работал завороженный. Мне минутами становилось страшно. Я отворачивался от этой картины, прятал ее. На моих друзей она производила то же впечатление. Но что-то гнало меня к этой картине, и я опять работал над ней»[462].
В том же письме к Третьякову, в котором он сообщал ему об отправке в сумерках 9 февраля 1884 г. картины «Не ждали» на выставку, он пишет ему, вспоминая какой-то разговор при их свидании:
«Во вторник я ездил в Царское (как я благодарен Чистяковым! Действительно, жезл Ив[ана] Гр[озного], да ведь какой! И как пришелся!!)…»[463].
Репин так был увлечен своим «Грозным», что всюду выискивал лица, подходившие к его представлению о царе Иване. Жившие зиму и лето в Царском Чистяковы — Павел Петрович с семьей — рекомендовали ему старика, очень вдохновившего Репина, о чем он и пишет Третьякову. Старик этот был не единственным лицом, позировавшим ему для головы Грозного: он встретил однажды на Литовском рынке чернорабочего, с которого тут же, на воздухе, написал этюд, найдя его необыкновенно подходящим для своего царя. Когда он писал уже самую картину, ему позировали для головы Грозного П. И. Бларамберг и Г. Г. Мясоедов.
Царевича он писал с В. М. Гаршина, с которого сделал полуэтюд-полупортрет в профиль, приобретенный Третьяковым на выставке Репина в 1891 г. Кроме Гаршина, Репин писал для головы царевича еще художника В. К. Менка, черты которого также внес в картину.
Гаршин был брюнет, а царевич Иван рисовался Репину блондином. В поисках блондина он набрел на Менка, с которого написал этюд, аналогичный гаршинскому.
Общая идея картины была уже найдена в карандашном эскизе Русского музея, 1882 г. Масляный эскиз остроуховского собрания, 1883 г., дает и всю красочную гамму картины, но в последней все упрощено и композиционно улучшено.
Не ждали. Деталь картины. Горничная и кухарка.
«Иван Грозный» писался в течение почти всего 1884 г. и января 1885 г., писался с невероятным напряжением и затратой нервов.
«Мне очень обидно отношение ценителей к этой моей вещи. Если бы они знали, сколько горя я пережил с нею. И какие силы легли там. Ну, да, конечно, кому же до этого дело?..»[464].
Когда картина была еще в работе и далека от завершения, Третьяков уже твердо решил ее приобрести для галереи. Ее видел и Крамской, пришедший от нее в восторг. 1 января 1885 г., отвечая на вопрос художника П. О. Ковалевского, какова будет Передвижная в этом году, он писал ему: «Что новая выставка? Не знаю и никто не знает. То есть, мы сами до последнего момента не знаем никогда, — что за выставка будет у нас. Но об одном можно сказать — это о Репине. Он написал картину большую, как Иван Грозный убил своего сына. Она еще не кончена, но то, что есть, действует до такой степени неотразимо, что люди с теориями, с системами и вообще умные люди чувствуют себя несколько неловко. Репин поступил, по-моему, даже неделикатно, потому что только что я, например, успокоился благополучно на такой теории: что историческую картину следует писать только тогда, когда она дает канву, так сказать, для узоров, по поводу современности, когда исторической картиной, можно сказать, затрагивается животрепещущий интерес нашего времени, и вдруг… чёрт знает, что такое! Никакой теории».
«Изображен просто какой-то не то зверь, не то идиот, — это лицо, главным образом, и не кончено, — который воет от ужаса, что убил нечаянно своего собственного друга, любимого человека, сына… А сын этот, симпатичнейший молодой человек, истекает кровью и беспомощно гаснет. Отец схватил его, закрыл рану на виске крепко, крепко, рукою, а кровь все хлещет, и отец только в ужасе целует сына в голову и воет, воет, воет. Страшно. Ай, да Репин!»[465]
Через три недели, когда картина все еще в мастерской Репина, он пишет о ней Суворину, уговаривая его во что бы то ни стало поехать к Репину и посмотреть его картину. Крамской начинает с того, что он сам шел с недоверием и недоумением:
«…Что такое убийство, совершенное зверем и психопатом, хотя бы и собственного сына?! Решительно не понимаю, зачем? Да еще, говорят, он напустил крови! Боже мой, боже мой! Иду смотреть и думаю: еще бы! Конечно Репин талант, а тут поразить можно… но только нервы! И что же я нашел? Прежде всего, меня охватило чувство совершенного удовлетворения за Репина. Вот она, вещь, в уровень таланту! Судите сами. Выражено и выпукло выдвинуто на первый план — нечаянность убийства! Это самая феноменальная черта, чрезвычайно трудная и решенная только двумя фигурами. Отец ударил своего сына жезлом в висок!.. Минута, и отец в ужасе закричал, бросился к сыну, схватил его, присел на пол, приподнял его к себе на колени и зажал крепко, крепко, одною рукою рану на виске (а кровь так и хлещет между щелей пальцев), а другою, поперек за талию, прижимает к себе и крепко, крепко целует в голову своего бедного (необыкновенно симпатичного) сына, а сам орет (положительно орет) от ужаса, в беспомощном положении. Бросаясь, схватываясь и за свою голову, отец выпачкал половину (верхнюю) лица в крови. Подробность шекспировского комизма. Этот зверь отец, воющий от у