Среда ряда рисунков и этюдов в собрании «Русского музея» есть любопытный рисунок, перешедший из собрания С. С. Боткина. Он неожиданно ориентирует композицию не справа налево, как на картине, а в обратном направлении, — слева направо. Эскиз датирован 1871 г. и на нем имеется резолюция Бруни о допущении эскиза к конкурсу. Из этого видно, что, даже найдя как будто окончательное оформление, Репин колеблется, не перестроить ли всей картины по-новому.
Совершенно очевидно, что свою тему Репин одолел не сразу, не с налету, а путем долгого обдумывания, взвешивания, прикидывания путем долгих, мучительных исканий. Все лето и часть осени 1870 г. Репин не был в Петербурге, — он ездил на Волгу. Вернувшись, он не сразу принялся за программу и тут-то, повидимому, зимой 1870/71 г. его, колеблющегося и подталкивали на работу товарищи.
Появление на конкурсной выставке картины Репина было настоящим событием. Ее автор сразу становился в первые ряды русских художников. Ему уже не приходится искать заказов, — они сами к нему идут, а вскоре он не всякий заказ и берет, отвергая то, что ему не по-сердцу.
Картина «Воскрешение дочери Иаира» написана с таким блеском живописного дарования, какого тогдашняя русская живопись не знала. Хотя в живописном даровании Репина никто не сомневался, но, казалось, он превзошол самого себя. Что было совсем неожиданно, эта та сдержанность и суровая простота, которыми проникнута вся композиция картины. Сейчас ясно, что для Репина не даром прошел Христос, Александра Иванова. В его фигуре Христа есть нечто от величия и покоя той фигуры, от общего ее облика, от лаконичности складок его одежды. Левая рука Христа — одна из лучших рук Репина, великого знатока, мастера и истолкователя руки.
Успех Репина принес ему первый крупный заказ. А. А. Пороховщиков, основатель и собственник гостиницы «Славянский базар» в Москве, заказал ему для концертного зала гостиницы большую картину-панно, на которой должны были быть изображены все знаменитые «Славянские композиторы». Список композиторов был составлен Н. Г. Рубинштейном, не включившим в него не только «инако мысливших» Мусоргского, Бородина и Кюи, но даже и Чайковского.
Картина эта очень большого размера, — 128 сантиметров высоты и 393 ширины — начата в начале декабря 1871 г. и окончена в начале мая 1872 г.{61}. Она трактована художником в виде группового портрета наиболее известных композиторов и музыкантов русских, польских и чешских, расположившихся отдельными группами среди обширного зала. Одни стоят, другие сидят, третьи прохаживаются. В центре видна низкорослая фигура Глинки, с живостью и одушевлением что-то излагающего. Около него стоят кн. В. Ф. Одоевский, М. А. Балакирев, и Н. А. Римский-Корсаков в форме моряка-лейтенанта; тут же сидит, облокотись на стуле, А. С. Даргомыжский. Немного поодаль стоит, заложив руки за спину, А. Н. Серов. Невдалеке группа композиторов церковной музыки: Бортнянский, священник Турчанинов и А. Ф. Львов в блестящем придворном мундире, с грудью в орденах. К нему наклоняется и что-то говорит московский композитор Верстовский, а рядом с ним виднеется голова другого московского композитора, Варламова. В правом углу картины сидит у фортепьяно Антон Рубинштейн. Все остальное место на правой стороне картины занято польской группой: Монюшко, Шопен, граф Огинский, Липинский, Ласковский (в военном мундире). Чешские композиторы разместились на левой стороне. С самого края налево стоит у стены Э. Ф. Направник, подле него на небольшом диванчике сидят Сметана и Бендль, а позади них — Горак{62}.
Высоко оценивая новую картину Репина, Стасов высказал тогда только сожаление, что — видимо не по вине автора, а по прихоти заказчика — в число русских композиторов не были включены ближайшие соратники Балакирева и Римского-Корсакова, — Мусоргский и Бородин, которые, конечно, «не чета авторам «Аскольдовой могилы»{63}.
«Славянские композиторы» стоят совершенно особняком в творчестве Репина: самое назначение картины, долженствовавшей быть скорее декоративным панно, чем собственно картиной, исключительность задачи, усложнявшейся тем, что почта все действующие лицо по необходимости писались с гравюр или в лучшем случае с фотографий, и тем самым для автора закрывалась возможность проявить самое драгоценное свойство своего дарования — чувство жизненной правды, наконец, срочность заказа и бесконечные капризы и придирки заказчика, — все это создавало обстановку и условия, мало способствовавшие к написанию произведения, действительно достойного творца «Воскрешение дочери Иаира»{64}. В этой последней картине скорее улавливаешь черты будущего Репина, чем в «Композиторах». Какие-то элементы первой перешли и развились в дальнейших его работах, «Композиторы» стоят одиноко.
И все же в этой картине Репиным обнаружено незаурядное мастерство, а в отдельных фигурах, их обдуманной и острой характеристике есть большая жизненность. Николай Рубинштейн — единственная фигура, написанная в картину прямо с натуры, уже в Москве.
За этот заказ Пороховщиков отвалил Репину 1.500 руб. — сумма и сама по себе по тому времени не малая, а для молодого, вечно нуждавшегося художника, являвшаяся целым состоянием, казалось, надолго устраивавшим его судьбу.
11 февраля 1872 г. в церкви Академии художеств Репин, уже пенсионер, автор двух нашумевших картин и собственник такого неожиданно свалившегося ему состояния, обвенчался с В. А. Шевцовой{65}. В августе приехала из Чугуева мать художника, с которой он тогда же написал чудесный поясной портрет, небольшого размера{66}.
Началась новая жизнь и новые работы, гораздо более значительные, чем все, что было создано до сих пор
Глава VIIБУРЛАКИ(1868–1873)
АКАДЕМИЧЕСКИЙ коридор четвертого этажа, в котором сосредоточены конкурентские мастерские, летом бывал особенно оживлен. Молодежь шумела, пела, свистела, громко смеялась и целыми ватагами сговаривалась о прогулке сообща куда-нибудь на острова, встречать восход солнца в белые ночи. Рассказывали чудеса о красоте: окрестностей Петербурга. Репин не верил и сторонился.
В 1868 г. он, как мы видели, все лето упорно, «от зари до зари», работал над программой «Иов и его друзья», то в мастерской, то в Академическом саду, на этюдах. По праздникам натурщики не позировали, и он отправлялся к Шевцовым, где были подростки-барышни Целый день играли в фанты и вечером доупаду танцевали. Репин очень любил танцевать.
Конкурентам запрещалось уставом показывать свои работы товарищам и в мастерские других ни под каким видом нельзя было ходить. Любители прогулок ловили таких отшельников, как Репин, по коридору. Он вспоминает, как его, неохотника до всяких пикников и поездок за город, поймал как-то его сосед по мастерской, вольно слушатель К. А. Савицкий, известный впоследствии художник-передвижник, мастак ездить на загородные этюды. Хлопнув Репина no-плечу, Савицкий без дальних разговоров объявил ему, что на следующее утро они вместе едут вверх по Неве на пароходе, до Усть-Ижоры. Как ни пробовал Репин отговориться, ему это не удалось, и на другой день они уже ехали на пароходе.
«Погода была чудесная, — рассказывает Репин. — Ехали быстро, и к раннему полдню мы проезжали уже роскошные дачи на Неве; они выходили очаровательными лестницами, затейливыми фасадами, и особенно все это оживлялось больше и больше к полдню блестящей разнаряженной публикой. А всего неожиданнее для меня — великолепным цветником барышень, мне казалось, невиданной красоты. Боже, сколько их! И все они такие праздничные, веселые, всех так озаряет яркое солнце. Какие нарядные! А какие цвета модных материй! Да такие же цветы и кругом по — клумбам окружают их… Глаза разбегаются во все стороны, ничего не уловишь; путается и тасуется сказочный, невиданный еще мною мир праздника и как его много, без конца!
«Но вот ход замедлили: станция. Берег высокий. Двумя разветвляющимися широкими лестницами, обставленными теракотовыми вазами с цветами, к средним площадкам спускаются группы неземных созданий; слышен беззаботный говор, остроумный и розовый смех перловых зубов. Тут и мужчины, и молодые люди; студенты и военные мундиры так энергично оттеняют цветник белых, палевых и красных зонтиков… Ну, право же, все это — букет дивных, живых цветов; особенно летние, яркие, широкие, дамские шляпы, газовые вуали и цветы, цветы… Ну, спасибо Савицкому: без него я бы никогда этого не увидел. И это счастье было так близко; ведь не прошло и двух-трех часов, как мы вышли из Академии…
«На всем этом райском фоне, надо признать, всего красивее люди, уж где нам, дуракам, тут! Как чисто одеты! С каким вкусом сидят на них платья! А на самом обворожительном предмете — на барышнях — я уж боюсь даже глаза останавливать: втянут, не оторвать потом, будут грезиться и во сне. Что-то опьяняющее струится от всех этих дивных созданий красоты. Я был совершенно пьян этим животрепещущим раем.
— Однако, что это там движется сюда? — спрашиваю я у Савицкого. — Вот то, темное, сальное, какое-то коричневое пятно. Что это ползет на наше солнце?
— А! это бурлаки бичевой тянут барку; браво, какие типы! Вот увидишь, сейчас подойдут поближе, стоит взглянуть.
«Я никогда еще не был на большой судоходной реке, и в Петербурге, на Неве, ни разу не замечал этих чудищ «бурлаков» (у нас в Чугуеве бурлакой называют холостяка бездомного).
«Приблизились. О, боже, зачем же они такие грязные, оборванные! У одного разорванная штанина по земле волочится, и голое колено сверкает, у других локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие, поделившиеся — не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать раже ни цвета, ни материи, из чего они сделаны; вот лохмотья! В легшие в лямку груди обтерлись докрасна, оголились и побурели от загара. Лица угрюмые, иногда только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбившихся, висячих волос, лица потные блестят, и рубахи насквозь по