В Чугуеве и его окрестностях Репин впервые видел крестный ход — одно из самых сильных впечатлений своей жизни. Вид стечения людей всех возрастов и званий, столпившихся вокруг «чудотворной иконы», контраст «прост она родия» и «благородных», штатских и военных, мирян и духовенства так поразил его своей неожиданной новизной и социальной остротой, что он тут же, под свежим впечатлением. набрасывает ряд эскизов. Один из первых эскизов этой темы, называемой Репиным в письмах то «Явленной», то «Чудотворной иконой», то «Крестным ходом», относящийся еще к 1877 году, находился в собр. гр. А. А. Бобринского, откуда перешел в «Русский музей». По памяти он ошибочно датирован автором 1876 годом.
Здесь еще только одно «простонародье» и духовенство — ни дворянства, ни купечества, ни вообще какого-либо начальства нет.
Он неоднократно возвращается к этой теме, делая несколько вариантов ее. Вокруг церкви и духовенства он находит еще несколько занятных сюжетов, — в числе их известное «Искушение», бывшей Цветковской галлереи, изображающее лихого военного щеголя, приударивающего в церкви, во время службы, за «дамочкой».
Но больше всего в среде духовенства его интересует диакон, в котором он видит прямой пережиток времен язычества. На его счастье, в Чугуеве в то время был налицо бесподобный образец диакона — соборный протодиакон, несказанно поразивший Репина, который решается во что бы то ни стало его написать, хотя это и не сразу ему удается.
Летом 1877 г. ему пришлось временно прервать начатые работы: надо было съездить в Москву, приискать квартиру на зиму{182}.
В конце мая он заехал на несколько дней в Петербург, где виделся со Стасовым, которому рассказал как о своих работах, так и о планах на ближайшее время. Стасов остался очень доволен новой репинской линией, особенно темой задуманной им картины. «Чудотворная икона» Все это он безоговорочно благословил.
В Москве он заходит, конечно, в галлерею Третьякова, о которой пишет Стасову восторженное письмо:
«В галлерее Третьякова я был с наслаждением. Она полна глубокого интереса, в идеях, руководимых авторами. Нигде, ни в какой другой школе, я не был так серьезно остановлен мыслью каждого художника. Некоторые пытаются — и очень небезуспешно — показать, как в зеркале, людям людей, и действуют сильно; «Неравный брак», «Гостинный двор» и др. Положительно можно сказать, что русской школе предстоит огромная будущность. Она производит немного, но глубоко и сильно, а при таком отношении к делу нельзя бить на количественность. это — дело внешних школ, работающих без устали, машинностью (некоторая неживописность говорит только за молодость нашей школы)»{183}.
Найдя квартиру, Репин через несколько дней выезжает обратно в Чугуев, чтобы перевезти семью на лето в чудесное живописное местечко— село Мохначи.
В начале сентября Репины переехали в Москву.
Глава XIМОСКОВСКИЙ ПЕРИОД(1876–1882)
НАЧАЛИ устраиваться на новом месте и новой квартире. Связанные с этим хлопоты бывали временами не под силу полубольному Репину: приступы лихорадки то стихали, то усиливались вновь. Потянулись серые, нудные дни. Кое-как устроившись и в конец измотавшись, Репин решается уехать на несколько дней в Петербург — «хоть слегка очухаться». Но поездка эта не задалась: приехал он совершенно больным и сразу слег в постель.
В Москве он жил в уединении, нигде не бывая{184}.
Болезнь мешала Репину даже побывать у Третьякова. Он долго не мог приступить к работе{185}.
Как-то на досуге, между делом, он зашел в Храм спасителя, где тогда кипела работа по росписи его стен. То, что он увидел здесь, произвело на него гнетущее впечатление, о чем он писал Стасову.
«Вчера был в Храме спаса. Семирадский молодец. Конечно все это (его работы) — кривляющаяся и танцующая, даже в самых трагических местах, итальянщина, но его вещи хорошо написаны, — словом по живописи это — единственный оазис в Храме спаса. Написаны они лучше его «Светочей», нарисованы весьма слабо и небрежно. По рисунку и глубине исполнения в храме первое место принадлежит Сорокину и Крамскому: сериозные вещи; только они уничтожают Семирадского. Но, боже мой, что там г….т другие. Начиная с Кошелева — ай, ай! Уже не говоря о стариках: Шамшин, Плешанов, Вениг и пр., нет. даже цветущая молодежь — Суриков, Творожников, Прянишников и пр. До чего это бездарно и безжизненно. Конечно здесь Семирадский — перл»{186}.
Переходя к собственным работам, он продолжает:
«Конечно я кое-что работаю, но сериозно еще ничего не начал. Все картины, о которых мы говорили, стоят, обработанные в эскизах. К ним кое-что прибавлено еще новое.
«На передвижную выставку я ничего не ставлю пока. Это поссорило бы меня с Академией, а мне теперь это некстати, она ко мне весьма любезна и я с своей стороны не хочу быть неделикатным к ней»{187}.
В октябре 1877 г. Репин пригласил к себе П. М. Третьякова, которому показал привезенные из Чугуева работы. Третьякову сразу понравился «Протодиакон», но молчаливый, замкнутый в себе и осторожный, он, по обыкновению, и вида не подал, что очень его оценил.
Только при следующих встречах начались переговоры вплотную о приобретении картины в галлерею, и обычная, в практике Третьякова, торговля.
Третьякову давно уже хотелось отделаться от ненравившегося ему портрета Тургенева, который он не прочь был обменять на, какой-нибудь другой. Репину этот злополучный портрет также давно уже мозолил глаза в галлерее. Мысль оказалась встречной и сделка, как будто, устраивала обоих, тем более что в это время Репин писал портрет И. Е. Забелина, который и выдвинул в качестве объекта обмена{188}. Но Третьяков, как опытный купец, имел в виду просто обменять «Тургенева» на «Протодиакона», которого поэтому упорно называл не картиной и даже не портретом, а всего-лишь «этюдом». Само собой разумеется, что он не прочь был и несколько приплатить.
Репин готов на обмен, но решительно протестует против того, чтобы его «Протодиакона» снижали до значения этюда, о чем откровенно завляет Третьякову. Он просит доплатить за «Протодиакона» 1 000 руб.
Но Третьяков, по заведенной привычке, сохраненной им до конца жизни, настаивает на значительной уступке{189} и Репин, хотя и с неохотой, уступил, но лишь немного, всего 100 руб.
Третьяков еще упирался, но в конце концов ему пришлось согласиться. «Протодиакон» впрочем не скоро появился в галлерее.
В это время в Петербурге шли приготовления к организации русского художественного отдела на готовившейся в 1878 г. в Париже всемирной выставке. Главным действующим лицом — правительственным комиссаром русского отдела — Академия избрала А. И. Сомова{190}, в помощники которому дала известного библиографа Н. П. Собко{191}. В декабре 1877 г. они приехали в Москву для отбора художественных произведений у авторов, между прочим были и у Репина, у которого особенно заинтересовались начатой им тогда же картиной «Досвiтки».
Серьезно- Репин работал в то время над тремя вещами: над «Чудотворной иконой», «Софьей» и «Школой»{192}.
Однако ни эти картины, ни «Досвiтки» не могут поспеть к парижской выставке, на которой ему очень хочется участвовать. На руках у него только «Протодиакон», да несколько портретов, этюдов и эскизов. Он долго колеблется, на каких портретах остановиться, чтобы присоединить их к «Протодиакону».
В свою последнюю поездку в Петербург Репин несмотря на болезнь написал большой поколенный портрет с Куинджи, о котором художники, видевшие его, отзывались очень одобрительно, а Крамской даже восторженно.
Портрет Куинджи действительно замечателен как по острой характеристике, так и по живописи. Это — один из шедевров репинского портретного искусства. Долго недоступный для обозрения в мастерской Куинджи, он почти не был известен не только широкой публике, но и в среде художников, хотя после смерти Куинджи и находился в обществе его имени. В настоящее время портрет находится в «Русском музее», где и может быть оценен по достоинству.
Кроме «Куинджи» в мастерской Репина было еще несколько готовых портретов: И. Е. Забелина, Е. Г. Мамонтовой и умершего Ф. В. Чижова.
Но все эти портреты он считал недостаточно сильными и выигрышными для показа в Париже, поэтому решил написать что-нибудь специфически парижское. Ему показалась очень занятной голова Н. П. Собко и он просил его ему позировать. В несколько сеансов он «нашвырял» красками его портрет, трактованный размашисто, с большим живописным темпераментом, — явно «под Париж».
На нем и на «Мужике с дурным глазом» он окончательно останавливается в качестве добавочных экспонатов при «Протодиаконе», для всемирной выставки..
Целый ряд художников-передвижников, лучшие вещи которых находились в галлерее Третьякова, обратились к последнему с просьбой дать часть их в Париж. Третьяков сначала упирался, но под давлением свыше уступил, дав 18 картин. Все они были свезены в Академию для устройства из них предварительной показной выставки.
Правительственная комиссия по устройству русского отдела парижской выставки приняла возмутившее художественные круги решение послать по две вещи каждого автора. Этот принцип количественного равенства в ущерб качеству обеспечивал весьма серый уровень всей выставки. К тому же единственным комиссаром от художников был Якоби, ненавидевший передвижников