Во время работы над портретом Ментер Репин мечтал уже о какой-нибудь дальней летней поездке, — на «Кавказ или еще куда-нибудь на восток»{315}. Но он решил съездить за границу, в третий раз в своей жизни. Пока он собирался, он успел еще написать отличный погрудный портрет В. И. Сурикова, картиной которого «Боярыня Морозова», появившейся на Передвижной этого года, он был несказанно потрясен.
Этот портрет тогда же приобрел Третьяков.
Как в первую свою поездку, он поехал через Вену в Италию. В Венском музее Репин как никогда до того увлекся Рубенсом.
«Видел Рубенса в Бельведере в первый раз. Я положительно ничего этого не видел в 1873 г. Да, Рубенс — это Шекспир в живописи («Игнатий Лойола, изгоняющий бесов из одержимых женщины и мужчины»), «Конечно, не обходится и у него без живописной риторики, ввиде ракурсов, торсов, плеч, следков, пятерней, но все же — это гениальный силач.
«А какой портрет его самого, уже в преклонных летах. Какое достоинство в фигуре, какая доброта в глазах потрудившегося человека! Гениальный, бессмертный художник». Понравился еще ему Креспи («Христос и апостолы Петр и Павел») и Джентилески «Мадонна лежит в пещере и мечется без сна и без покоя», — интересный психологический этюд, — и его же «Отдых святого семейства».
В Венеции он попал на выставку современных художников, организованную в новом выставочном здании, в публичном саду. Новые итальянские художники произвели на него хорошее впечатление свежестью красок, чувством правды и смелостью, хотя форма у них и страдает, ибо «новые художники относятся, как пейзажисты к природе». Это сразу переносит его в его собственную мастерскую в Петербурге и он делает, как обычно, сбоку приписку «К вам покорнейшая просьба (не забудьте) попросите Сюзора (архитектора) и еще кого знаете в городской управе из архитекторов, чтобы поскорей разрешили моему хозяину Григорьеву (Константину Ивановичу) строить павильон, т. е. мне мастерскую»{316}.
До сих пор у Репина не было настоящей мастерской, а была просто большая светлая комната с несколькими окнами, в которой он писал свои большие картины. Весной 1887 г. он уговорился с хозяином дома, что тот надстроит над его квартирой павильон со специальной мастерской, о которой он и писал Стасову из Венеции.
Из Венеции Репин проехал во Флоренцию и Болонью, а оттуда в Рим и Бари. Во Флоренции он написал свой автопортрет «Русского музея». Рим ему так же не понравился, как и в первый приезд. Особенно он был огорчен работами юных русских художников-пенсионеров. Целясь со Стасовым своим восхищением его новой статьей, он пишет ему в июне из Рима:
«Сколько правды, сколько убеждения и вечной вашей стойкости за настоящее, за национальное самобытное искусство, выходящее из глубины недр художника. Это я особенно почувствовал здесь, в этом паскудном, кастрированном Риме, при виде работ наших несчастных юношей. Боже! Что они тут делают!! И если они проживут тут несколько лет еще, они окончательно оглупеют, полюбят эту пошлую помойную яму, это гнусное гнездо тараканов, ввиде католических попов всякого возраста. И будут прославлять этот подлый памятник папской б…..и — храм св. Петра! А как я ненавижу Рим! Насколько мне нравится Венеция. Флоренция, как я был восхищен всей Италией до Рима. Рим такая пошлость. Кроме Рафаэля и Микельанджело, здесь только и есть, что остатки древнего героического Рима»{317}.
В письмах Репина все чаще слышится удовлетворение своим уединением. Эта мысль не была им случайно обронена: для этого у него было достаточно оснований, главным образом и побудивших его к дальней поездке. Как-то в 1883 г. в письме к Третьякову Репин, сообщая о разных художественных новостях, между прочим пишет:
«У меня лично идут такие семейные дрязги, о которых бы я, конечно, молчал, если бы они не мешали мне работать… Ну, да это к делу не относится»{318}.
Репин не отличался безупречной верностью любимой им когда-то жене, миниатюрной Вере Алексеевне, давно уж утратившей для него интерес. Вся уходившая в домашние заботы и в возню с детьми, она не могла уделять мужу должного внимания и конечно вскоре его потеряла. Усталый от работы, он искал отдыха на стороне. Он чувствовал себя хорошо только там, где мог поговорить на большие темы, всегда его волновавшие. Правда, в поисках новых привязанностей он не всегда был достаточно разборчивым, сильно роняя себя этим в глазах жены.
Возвратившись в Петербург в июле, Репин вынужден был уже сам. без жены, устраивать свою новую мастерскую и заниматься ее оборудованием. Написав два письма Третьякову и не получая на них ответа, он встревожился, успокоившись только тогда, когда ответ пришел. 17 августа он пишет Третьякову:
«Вернувшись сегодня только домой, я нашел ваше письмо от 2 августа. Оно меня очень обрадовало: я вижу, что вы ко мне не переменили отношений. Не получая так долго ответа на мои два письма о Крамском, я думал, что вы, вследствие разных наговоров о моем теперешнем семейном положении, не считаете меня более достойным вашего доверия и дружбы. Помяв это, я решился Молчать и со своей стороны»{319}.
В августе Репин поехал к Льву Толстому, в Ясную Поляну. Об этой поездке по возвращении 19 августа он пишет Стасову:
«Только что вернулся я домой. И знаете, где я был? В Ясной Поляне. Прожил там семь дней в обществе маститого Льва. Написал между прочим с него два портрета. Один не удался, я его подарил графине. Другой пришлют мне недели через две. Он просил передать вам его «любовь и дружбу»{320}.
Кроме двух портретов, о которых говорил сам Репин в письме к Стасову, он сделал еще ряд рисунков и один этюд с натуры с пашущего Толстого. С них он написал уже в Петербурге в конце августа 1887 г. не менее известную картину «Толстой-пахарь»{321}.
Третьяков уже давно и сам собирался заказать Репину портрет Толстого. Узнав, что тот только что его написал, он пишет ему:
«Но вот тут-то для меня большое беспокойство, то ли сделано, что мне казалось необходимым и что можно сделать было только вам.
«Лев Николаевич такая крупная личность, что его фигура должна быть оставлена потомству во весь рост и непременно на воздухе, летом; во весь рост буквально. Уведомьте меня, что вы сделали?»{322}.
Репин показал это письмо Стасову, который написал по поводу него длинное послание Третьякову:
«Меня восхитило ваше последнее письмо к Репину — с тем, что портрет Льва Толстого должен быть во весь рост! Правда, правда, миллион раз правда: Лев Толстой такой гений, что выше не только всех наших писателей и поэтов (не говоря уже о Тургеневе, Гончарове, Достоевском, Островском, но выше самих Гоголя, Пушкина и Лермонтова, — наших вершин!), но даже большинства европейских писателей, а написав «Власть тьмы» и «Смерть Ивана Ильича», стал может быть недалек от самого Шекспира. Значит, такого человека надо изобразить для всех будущих времен и людей, на веки веков, от макушки до пяток, во всем его облике. Вы правы, миллион раз правы. Да и Репин, вероятно, сделал бы так сам, именно по этим соображениям, но у него есть какая-то несчастная страсть к портретам поколенным (особенно для меня ненавистным!. Уже лучше грудной!!!), а во-вторых, он вынужден был обстоятельствами особенными: начал-то он писать портрет на холсте, который привез с собой, но остался недоволен и забросил портрет, не кончив (уже после докончил его немного и подарил графине Софье Андреевне); ему хотелось писать I! новый, другого холста с собой не было — по счастью оказался холст у молодой графини Тани (которая рисует и училась в Училище у Перова). Значит, надо было поневоле брать то, что есть. Каков этот портрет — я не знаю, он еще не приехал сюда, но что чудесно, что прелестно что маленькая картинка (масл. красками): «Лев Толстой, пашущий на своем поле». Тут все чудесно, начиная с лошаденки и кончая последней подробностью. Я сам еще не видел — лишь завтра увижу, но все художники, да и простые люди, кто видел — все восхищаются. Надеюсь, что ваши жадные, ястребиные когти тотчас распрострутся на этот маленький бриллиантик. Не дай бог, чтобы кто-нибудь вас опередил. Про большой портрет я имею только вот какое сведение. Лев сам сказал Репину: «Ну, Стасов будет доволен этим портретом — ведь он и вас любит, да и меня тоже». Ну, и тут же поручил передать мне его дружбу и любовь»{323}.
Скоро Стасов увидел и портрет и «Пахаря», по поводу которых спешит поделиться! с Третьяковым своим восторгом:
«А как наш Репин идет вперед — просто гигантскими шагами! Вы ужо увидите, что такое его портрет Льва Толстого и прелестная картинка: «Лев Толстой пашет». Это — крупнейший исторический памятник, но вместе — один из изумительных «жанров» всей русской школы»{324}.
Сам Толстой тоже был доволен портретом и писал Н. Н. Ге в октябре 1887 года:
«Был Репин, написал хороший портрет. Я его еще больше полюбил. Живой растущий человек и приближается к тому свету, куда все идет, и мы грешные»{325}.
Написанный в три сеанса — 13, 14 и 15 августа, как тогда же пометил на нем автор, — портрет является действительно памятником великому писателю.
Взятый живописно, отлично вставленный в формат холста, широко проложенный, он производит монументальное впечатление, на что явно и рассчитан. Но тем самым он трактован обще и формы головы менее чеканны, чем у Крамского и даже в портрете Ге, технически немощном, дряблом по живописи. Этот портрет лучший из всех, которые Репин писал с Толстого — а их было потом не мало. В нем передан не совсем обыденный Толстой, не Толстой чертковских фотографий и даже не Толстой — Ге, излишне протокольный, а большой Толстой, Толстой всех времен и всех народов. Его взгляд не ус