Это было оскорбительно и неумолимо говорило об унизительном положении великого русского художника, оказавшегося на положении приживала в чужой стране.
Старость с каждым днем становилась все ощутимее. Силы убывали, их все меньше. И вот приходит письмо к И. И. Бродскому от В. И. Репиной. Тревожные, горькие вести. Репин тяжело болен, очень тяжело… Недавно, отправляясь к зубному врачу, влезал в пролетку, свалился в нее всем корпусом, не мог встать.
Бродский показал это письмо Ворошилову. Быстро состоялся разговор с Луначарским. Решили: группе художников немедленно ехать к Репину, помочь, чем можно, поддержать, сохранить здоровье, силы. А если согласится, привезти домой.
Поехали Бродский, Кацман, Радимов и Григорьев.
Репин встретил обрадованно, был очень радушен, много говорил, показал свои работы, подарил картины советским музеям.
Он был очень взволнован этой встречей и сказал:
— Этот день исторический, счастливый день в моей жизни.
Советские художники привезли Репину новые книги. Он был крайне изумлен, — ведь его уверили, что у нас разучились издавать. Рассказали о выставках, музеях, чем привели художника в недоумение, — родственники убедили его, что Советской России искусство не нужно и музеи все закрыли. Оказывается, до Октябрьской революции в России было 30 музеев, а к 1926 году их уже стало больше 200. Репину передали приветы от друзей, усиленно звали приехать в Советский Союз. Он принял это предложение сначала недоверчиво — в «Пенатах» позаботились о том, чтобы он был убежден: на родине его имя ненавистно.
Репин ссылался на то, что леваки в искусстве встретят его в штыки. В ту пору у руководства искусством оказались те «Пифоны», которые уже много лет вели борьбу, чтобы скинуть Репина и других классиков русского реалистического искусства с пьедестала. И в 1926 году еще велась отчаянная кампания против Репина. Но советские художники, приехавшие к Репину, рассказали ему о том, как постепенно завоевывает крепкие позиции реализм, как любят и ценят Репина, какими интересными и широко посещаемыми были выставки его произведений, приуроченные к восьмидесятилетию. Они рассказали об Обществе имени Репина, созданном в Советском Союзе бывшими учениками в день его юбилея.
Репин слушал, чему-то верил, что-то отвергал. Сомнения свои он высказал Бродскому, с которым был давно и хорошо знаком.
Разговор происходил в парке «Пенат», где сама обстановка располагала к откровенности и сердечности. Бродский опровергал несерьезные доводы Репина, звал его настойчиво вернуться на родину. Он вспоминает:
«Илья Ефимович сердечно говорил о своих сомнениях, но потом протянул руку в знак того, что он согласен».
Репину вручили в дар 1 500 долларов, а Юрию — 500 долларов. Заручившись согласием художника вернуться на родину, советские гости уехали.
Вскоре пришло письмо от Ворошилова, приглашение Советского правительства Репину вернуться туда, где имя его — гордость страны.
Растроганный художник читал это письмо, датированное 27 октября 1926 года.
«Глубокоуважаемый Илья Ефимович!
Представитель Советского Правительства, командированный для переговоров с Вами по затронутым Вами в письме ко мне вопросам, устно изложит Вам точку зрения Советского Правительства, а также сделает предложения, которые, по мнению Сов. Пр-ва, полностью идут навстречу Вашим желаниям, высказанным вкратце в Вашем письме ко мне.
От себя мне хотелось бы сказать, глубокоуважаемый Илья Ефимович, следующее. Я отлично понимаю, как трудно Вам, прожившему так долго вдали от бурь и вихрей, пронесшихся за последние годы над нашей страной, покинуть свой тихий уголок. Решиться променять скромную и тихую пристань на нечто новое, неведомое, Вам, конечно не легко.
Но поскольку, неведомыми мне путями, судьбе угодно было свести нас на знакомство, разрешите, дорогой Илья Ефимович, заверить Вас, что, решаясь переехать на родину, которую, не сомневаюсь, Вы любите так же глубоко и сильно, как и все мы, Вы не только не делаете личной ошибки, но совершаете поистине большое, исторически-общественное дело. Вашу личную жизнь и Ваших близких государство обеспечит полностью. А Ваша духовная жизнь, жизнь великого художника, снова сольется с жизнью титана-народа, который, выдвинув Вас в первые ряды культурных сил, вдохновлял Вас на великое творчество.
Наша страна ныне сама, в миллионной своей массе, стала величайшим художником и творцом нового человеческого будущего и настоящего.
Разве это не заслуживает того, чтобы лучшие люди этой страны приняли участие в великом строительстве? Думаю, заслуживает.
Сердечно приветствуя, желаю Вам здоровья и счастья.
Ворошилов».
Письмо Ворошилова было большим событием в жизни Репина. В 1939 году его обнаружили в особом ларце. Художнику И. Бродскому Репин писал:
«…Вчера я получил письмо от тов. Ворошилова… Дивное письмо! Я считаю себя счастливым, получив автограф высокой ценности и признание моих заслуг представителем величайшей страны, имеющей такие заслуги перед человечеством. Другие страны никогда не поднимались на такую высоту. Завещаю отдать письмо Ворошилова в музей».
Но доживать остался в «Пенатах». А точнее сказать — его там оставили. Больше того, «форменного старика, выживающего из ума», как он сам о себе писал, заставили начать переговоры о возвращении хотя бы части его денег, национализированных в банке, зная заранее, что эти переговоры не могут увенчаться успехом.
Возвращение Репина на родину было бы настоящей катастрофой не только для штабс-капитанов и кирилловцев, присосавшихся к нему, но и для его родных детей.
Поэтому были приняты бешеные меры для того, чтобы разбить планы возвращения на родину.
А казалось, что все близится к своему благополучному завершению. Художником был принят заказ Ленинградского исполкома, данный по инициативе С. М. Кирова на картину к десятилетию Октябрьской революции. Идею и эскиз предложил сам Репин, а исполнить картину «Символ самодержавия» должен был Юрий.
Юрий поехал в Ленинград, но «Пенаты» быстро начали бить тревогу, и под предлогом болезни жены его вызвали обратно.
Болезнь Репина положила конец и переговорам о его возвращении на родину.
Но встреча с советскими художниками, внимание, проявленное к нему Советским правительством, оказало очень благотворное влияние на Репина. Все это расшевелило в нем уснувшие порывы, заставило задуматься о том, что враждебность его к родной стране построена на измышлениях.
Не к этой ли поре, когда менялось настроение художника, относится и его письмо к сыну, в котором он пишет:
«…Не следует принимать финского подданства. Все равно условия, может быть, и вовсе не изменятся, но главное, как это не по-дружески с Русью».
Появилась мысль новой картины. Теперь она владела его думами, веселая, задиристая — такая, как парубки и дивчины на Украине.
Большой холст, почти квадратный, — не надо никакой подписи — пляска, гопак. Но как это трудно изобразить! Очень немногим художникам удается показать в своих картинах лица, безудержно смеющиеся. Также мало кто напишет людей в танце, в движении, в этом вихре музыки, ритма и свободных взлетов.
Снова полетели письма на Украину Яворницкому, просьба фотографий — типажей, пейзажей, костюмов.
Ожил старик. Эта картина, посвященная Мусоргскому, поддерживала в Репине хорошее настроение, даже когда недуги уже начинали его одолевать.
22 марта 1927 года Репин писал Яворницкому:
«Недели три я очень плохо себя чувствовал, но все же, опираясь то на шкапы, то на стены, — все же не бросал Сечи — подползал и отползал… Картина выходит красивая, веселая. Гопак. Даже столетний дид в присядку пошел. Подвыпили, скачут… Кругом веселый пейзаж…»
Замысел был очень интересный. На холсте в разных местах пляшут казаки, все спуталось в этих сплетенных руках, разлетающихся шароварах, в смехе, гиканьи, вихре.
Но под силу ли было такое человеку в восемьдесят три года? К буйству этому нужно было и буйство молодого темперамента живописца.
Холст выглядел декоративно, и где-то в одном углу разлетались чьи-то шаровары, а в другом хохотал пляшущий казак, тот самый, которому стало тесно в картине «Запорожцы». Погостив в «Черноморской вольнице» он нашел, наконец, себе не менее веселую компанию. Репин спешил: ему очень хотелось кончить свой веселый «Гопак». Он писал об этом Чуковскому:
«Да, пора подумать о могиле, так как Везувий далеко, и я уже не смог бы доползти до кратера. Было бы весело избавить всех близких от расходов на похороны. Это тяжелая скука…
Пожалуйста, не подумайте, что я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив, я весел — даже в последнем сем письме к вам, милый друг… Я уж опишу все, в чем теперь мой интерес к остающейся жизни, чем полны мои заботы.
Прежде всего я не бросил искусства. Все мои последние мысли о нем, и я признаюсь: работал все как мог над своими картинами. Вот и теперь уже, кажется, больше полугода я работаю над (уж довольно секретничать!) — над картиной «Гопак», посвященной памяти Модеста Петровича Мусоргского. Такая досада: не удастся кончить. А потом еще и еще: все темы веселые, живые…»
Меняется настроение, все больше доброжелательства к своей неведомой теперь родине сквозит в письмах Репина, все больше живого интереса он проявляет к тому, что происходит всего за какие-нибудь сорок километров от его уединенного дома.
Залив замерз. Зима. Одно утешение по вечерам — радио:
«Мы слушаем петербургские оперы по радио, — пишет Репин Яворницкому 17 декабря 1926 года, — какое это чудо! Вчера шла опера «Игорь» Бородина. Такая прелесть: мы переходим в гостиную, садимся на диване, седлаем голову наушниками и слушаем. Сначала была целая лекция — гигиена материнства. Разные полезные сведения, много музыки и пения».