прос, сворачивает разговор на молитвы, весьма увлекательны; не имея, возможно, времени перечитать сам себя, он оставил в своей философии нечто вроде зародыша сомнения. Абстрактное бессмертие, заложенное в человеческой памяти, как бы то ни было, перестало быть убедительным для людей его времени – не говоря уж о нашем: они жаждали более материального обетования вечной жизни. Предположим, в самом деле, что предпосылки контовской системы реализованы – на что понадобится, быть может, несколько веков. Предположим, что теизм во всех его видах угаснет, материализм обесценится, а позитивизм утвердится как единственно пригодный для научной эпохи образ мысли.
Предположим, кроме того, что “незаменимость и уникальность” человека будет признана пошлым вымыслом, а его общественный характер оценен во всей полноте и принят во внимание. Предположим, что все это перестанет быть предметом споров, столкновений и неприятия, но будет объективной оценкой, таким же предметом консенсуса, как в наши дни – результаты генетики. В чем мы хотя бы на шаг продвинемся вперед в утверждении общей для всех религии? Чем, собственно, мысль о человечестве или Верховном Существе станет более привлекательной для людей? И что может побудить их, сознающих, что каждый из них исчезнет, довольствоваться своей причастностью к этому чисто теоретическому фетишу? Кто, наконец, может проявлять интерес к религии, не гарантирующей от смерти? На все эти вопросы Конт не дает ответа; вполне вероятно, что ответа и не существует. Утверждение физического бессмертия средствами новых технологий есть, безусловно, необходимый переходный этап, после которого религия вновь станет возможной; но Конт дает нам почувствовать, что эта религия, религия для бессмертных, останется почти столь же необходимой.
Я нормальныйНормальный писатель[57]
Если я ничего не путаю, это произошло весной 1992 года. Только что вышел мой первый сборник стихов “Погоня за счастьем”. Мы с Жаном Риста обедали в пиццерии в Иври-сюр-Сен. Он подлил мне вина, а потом с робкой улыбкой сообщил, что входит в состав жюри премии. Литературной премии, ну да, конечно. Премии Тристана Тцара, если быть точным. Так вот, соглашусь ли я ее принять, если вдруг?.. Разумеется, ничего еще не решено; что касается лично его – к чему скрывать? – “ну, ты же знаешь, что я думаю о твоей работе…”. Церемония награждения очень симпатичная, это в Обиньи-сюр-Нер, в департаменте Шер; будут виноделы, члены департаментального совета, мэр, близкий к правым… короче, жизнь как она есть. Будет даже один сенатор – если сумеет вырваться. Но если я откажусь, это будет страшно неудобно, очень нехорошо, ладно, не будем об этом. В любом случае это никак не повлияет на наши отношения, ни в каком смысле.
Ну, конечно, Жан, не вопрос. Литературная премия? В добрый путь. А там, глядишь, будет приятный сюрприз.
Минуло четыре года. Мой второй сборник стихов “Смысл борьбы” вышел не то в апреле, не то в марте. Эпизод вроде бы имел место в октябре, хотя я не уверен (может, меня настигает старческое слабоумие?). Зато точно помню: это был телефонный разговор, а в роли Жана Риста на сей раз выступал Фредерик Бегбедер. Он хотел проголосовать за меня, я это почувствовал, но его одолевало беспокойство. Что, если, получив премию, я не выдержу и свихнусь? Брошу литературу, сожгу свои рукописи и удалюсь в ашрам в Чили?
Да нет же, Фредерик, конечно нет. У меня все под контролем; кроме того, меня консультирует Лидия Сальвер, которая написала роман “Власть мух”, – по профессии она психиатр. Я пребываю в ясном сознании, мои мыслительные процессы протекают как положено, с чувством ответственности все обстоит скорее неплохо. Лидия может это засвидетельствовать, если надо – под присягой.
К премии Тристана Тцара прилагался чек на пять тысяч франков (от издательства “Белен”), 50 бутылок сансерра (белого и красного) и трехлитровая именная бутыль белого сансерра. К премии “Флор” прилагался чек на 40 тысяч франков (от кого?) и 365 бокалов пуйи-фюме по 250 миллилитров (на этот раз именным был бокал). Как видим, даже не принимая в расчет нематериальные выгоды (модное жюри, сонм фотографов из Gala), премия “Флор” гораздо лучше. В промежутке между двумя этими событиями я выпустил роман “Расширение пространства борьбы”, который стал культовым (никто его не покупает, и все читают; к счастью, Морис Надо[58] придерживается политики твердых обложек). Уже добившись признания как писатель, я продолжаю вызывать беспокойство. Как‐то меня пригласили на коллоквиум в Гренобль (на тему существования или проявления “нового творческого поколения”, ну, в общем, на коллоквиум), и я болтал с одним из организаторов, утром в воскресенье, за завтраком, прямо перед отъездом. Все прошло хорошо, и он признался мне, что испытал облегчение. “Уэльбек? – говорили ему. – Неплохая идея, но… не теряйте бдительности. Следите за ним, как бы не начал публично раздеваться. Он может”. Я не знал. Не знал, что ему ответить. Должно быть, какие‐то глупые слухи.
Итак, в четверг 7 ноября я позвонил в издательство “Фламмарион” и попал на Валери Тайфер. Я только что получил премию “Флор”. Она обрадовалась. Честное слово (уточняю это для будущих поколений, чтобы знали, что я не совсем пропащий тип), самое большое удовольствие мне доставило понять по ее голосу, что она обрадовалась. Расслабилась. Но под конец все же немного встревожилась: “Вы ведь придете, Мишель? Вы нас не подведете?”
Вернемся назад. Внесем ясность. С конца 1990‐х мои книги выходят с завидной регулярностью. Меня приглашали на телевидение, где я встречался и добросовестно беседовал с разными ведущими. Я ходил на книжные ярмарки и с готовностью раздавал автографы и подписывал книги. Я ни разу не оскорбил ни одного фотографа – напротив, со многими из них поддерживаю теплые отношения. Я не понимаю. Что со мной не так? В чем меня подозревают? Я принимаю награды, знаки отличия, премии. Я соблюдаю правила игры. Я нормальный. Нормальный писатель.
Иногда я встаю среди ночи и смотрюсь в зеркало, изучаю свое лицо и пытаюсь увидеть в нем то, что видят другие, то, что вызывает у них беспокойство. Я не красавец, это очевидно, но я же не один такой. Значит, должно быть что‐то еще. Взгляд? Возможно. Единственное, чего тебе никогда не покажет зеркало, это твой собственный взгляд.
В такси по дороге в квартал Сен-Жермен‐де-Пре мы болтали с Марком Вейцманом (мы вместе участвовали в коллоквиуме в Кретее). Я старался придерживаться шутливого тона, но мы оба не могли не думать о премии “Флор”. Он был рад, что я ее получил, но в то же время немного удивлен и пытался выяснить подоплеку случившегося. Он все не мог поверить, что такие события происходят сами по себе, и искал в них скрытые пружины. С большими престижными литературными премиями все понятно – там царит коррупция; каждый с легкостью находит ясное и убедительное объяснение типа “ты мне, я тебе”. С премией “Флор” все сложнее. Все знают, что жюри состоит из странных людей – наполовину из светских персонажей, наполовину из малоизвестных личностей. Подкупить их всех скопом затруднительно – слишком ненадежная публика. Тогда каким образом мне удалось обойти Мари Дарьесек с ее романом “Хрюизмы”, который стал главным событием литературной осени? Тем более с моим поэтическим сборником?
В ответ на этот интеллектуальный вызов – и в преддверии вероятного выступления – я быстро сочинил символический рассказ. Поэзия, подобно древнему могущественному божеству, погребенному под вековыми песками, пробуждается от своего дурацкого сна. “Йа, йа, Ктулху фхтагн!”[59] После десятилетий отсутствия она решила, что пора “подать громкий сигнал” второму тысячелетию, протухшему от либерализма (что‐то вроде языка пламени, вырвавшегося из указующего перста, на манер Моисея). Я оказался на пути этого огненного языка (в этой истории я – нить накаливания в лампе, которая дрожит и мигает, перед тем как лопнуть). Несколько ночных мотыльков со сверхчувствительными усиками (Фредерик Бегбедер, Ариэль Визман) уловили этот слабый свет. Вдохновленные новой миссией, они устремили свой полет в сумерки Сен-Жермен‐де-Пре, дабы предупредить тамошнее население. Вышло недурно; пожалуй, с некоторым перехлестом – публика обеспокоится. Может, мне стоило притвориться “скромным тружеником пера”? Нет, не пойдет, я же всегда утверждал обратное.
Я выбираю промежуточную стратегию, и мы входим в зал. Народу много, но меньше, чем в рассказе Равалека (Б.‐А. Л.[60] отсутствует, его жена тоже; нет и Франсуазы Саган, но она, возможно, уже умерла, что было бы уважительной причиной). Но есть и маленький плюсик, затмевающий все остальное, – Шарль-Анри Фламмарион. Какая все же прелесть эти династии французских издателей! Они сулят перспективу полных собраний, с черновиками и научным аппаратом. “Под чутким руководством Шарля-Анри Фламмариона Четвертого издательство удерживало свои территории, мудро избегая пограничных стычек с книготорговцем Галлимаром. Долгое царствование Шарля-Анри, прозванного Добрым, в конце, как и у его предшественников, было омрачено проблемой наследования”.
У меня остались самые лучшие воспоминания о вручении премии Тристана Тцара в Обиньи-сюр-Нер.
На нее явилась вся деревня; люди толпились в зале для торжественных мероприятий, и нынешнее явно было культурным событием года. Они выглядели довольными – и потому, что увидели меня, но главным образом потому, что собрались здесь вместе, и повод ничуть не хуже любого другого, например 14 июля или 11 ноября[61]. Поскольку именно я послужил причиной местного празднества, то у меня было чувство, что мое присутствие на нем вполне оправданно. Так вот, в тот вечер в зале кафе “Флор” происходило нечто похожее: притащилась вся деревня.