[69] до “Гида путешественника” – вот примерный уровень). В отличие от своих унылых коллег он знал, что испорченные цивилизацией туземные народы нередко спят и видят, как бы приобщиться к западному образу жизни, к которому они и без того стремились, и совсем не обязательно горят желанием сидеть, как он пишет, “под домашним этноарестом”. Иногда он со мной откровенничал, но в его признаниях не было горечи; свой относительный остракизм он воспринимал не без юмора. Он знал, что престиж, сопровождающий яркую академическую или медийную карьеру его коллег, скорее всего, лопнет, тогда как его – университетского профессора – практически нельзя “уволить”. Верно, молча соглашался с ним я, потому что это статус. Во Франции еще существует понятие статуса, позволяющее свободно мыслящему человеку самовыражаться. Это поразительно, но это хорошо.
Мне не хватает наших разговоров. Кто еще расскажет мне о всяких курьезах, например поделится удивительной историей об одной деревушке в департаменте Вар, жителям которой (по большей части пенсионерам) муниципальные власти платят небольшую мзду за то, чтобы они выходили гулять, пить в кафе пастис и играть в петанк ровно в те часы, когда подъезжают автобусы с туристами? Иными словами, им платят за то, чтобы они вели привычный образ жизни.
Тексты, завершающие сборник, с особенной ясностью показывают – по крайней мере, необычным выбором цитируемых авторов (Винникотт, Мюре) – невозможность осмыслить в существующих социологических категориях новые, “постмодернистские” формы туристической индустрии. Эти тексты с очевидностью предполагают написание более масштабного сочинения. Он о нем думал, и думал даже слишком много, – лучше бы, мысленно возмущаюсь я, уделил чуть больше внимания своему раку (все‐таки трудно удержаться от злости при мысли, что, спохватись он пораньше, его наверняка вылечили бы). Эти тексты дают нам лишь самое общее представление, и все, что мы можем, – это осознать масштаб поставленной задачи. После публикации “Образного мира туризма” туристическая индустрия пережила удивительные превращения и больше, чем какая‐либо другая, способствовала изменению облика многих стран, в том числе Франции. Теперь, когда он умер, кто сумеет так же хорошо рассказать нам об этом?
Беседа с Фредериком Бегбедером[70]
Фредерик Бегбедер. Значит, это официальное заявление? Ты напечатаешь новый роман в следующем году?
Мишель Уэльбек. Э-э-э… Да. Но название я тебе не скажу. Тереза настаивает на эксклюзивности.
Ф.Б. В добрый час! Делаю вывод, что ты остаешься во “Фламмарионе”. (Ведь Тереза Кремизи возглавляет это издательство.)
М.У. Фредерик, для начала мне хотелось бы поговорить о тебе. Ты написал несколько книг, некоторые из них – хорошие, другие – нет. Но ты на протяжении довольно длительного времени, несомненно, лучший литературный критик. Поэтому я тебя боюсь!
Ф.Б. Ха-ха! Ты согласился на этот ужин, чтобы меня умаслить?
М.У. Ну… Я серьезно. Ты – критик, которого я боюсь больше всего.
Ф.Б. Нет, Мишель, ты согласился прийти на ужин ко мне домой потому, что в ресторане нельзя курить. (Смеется.)
М.У. Доминик Вуане[71] утверждает, что наибольшую опасность для детей представляет курение в квартире. Вот увидишь, скоро нам запретят курить даже у себя дома! Когда я пишу, мое потребление сигарет значительно возрастает. На настоящий момент я выкуриваю по четыре пачки в день. Не думаю, что я смог бы писать без никотина. Вот почему сейчас я не в состоянии курить меньше.
Ф.Б. Мы можем поговорить о твоих проблемах с зубами? Твоя внешность из‐за этого немного изменилась. В прошлый раз, когда ты ужинал у меня… Прости, что делюсь подробностями твоей частной жизни, но… Короче, ты забыл здесь, на этом столе, свой протез и поехал на Берлинский фестиваль без зубов! На фото тебя не узнать. Скажешь, тебе на это плевать?
М.У. Ну… Ну да, если честно, в общем и целом плевать. (Смеется.)
Ф.Б. Но со здоровьем у тебя все в порядке?
М.У. Э-э… Нет. Но я думаю, что, когда я закончу этот роман, я все же постараюсь курить меньше. Зато с алкоголем никаких проблем. Разве что таксисты… Каждый второй мне говорит: “Нет, вас не повезу! Вы мне всю машину заблюете!”
Ф.Б. А может, твоя физическая эволюция – это расчетливая попытка вырядиться во что‐то вроде Поля Леото?[72]
М.У. Ничего подобного. Вообще не вижу никакого сходства. Меня иногда сравнивают с Генсбуром, но я вижу в этом что‐то обидное, потому что предпочитаю Польнареффа или Джо Дассена.
Ф.Б. Jusqu’en haut des cuisses Еlle est bottée Еt c’est un calice À sa beauté[73]. Неужели тебе не нравится?
М.У. Пф! Я лучше писал. Должен уточнить: я очень люблю песни. Хит-парады я начал слушать лет в одиннадцать-двенадцать. Но главным эстетическим шоком моей жизни все же стало открытие рока.
Ф.Б. Ты по‐прежнему молишься на Пола Маккартни?
М.У. Да. Но не меньше меня волнует и Шуберт.
Ф.Б. Могу засвидетельствовать: в Гетари я видел, как ты плакал, слушая Let It Be. Когда ты слушаешь какую‐нибудь песню Шуберта, ты тоже плачешь.
М.У. О да! “Пастух на скале”! Это был единственный в моей жизни случай, когда я разрыдался прямо на концерте. Певица страшно смутилась, потому что рыдаю я громко. Не исключено, конечно, что она осталась довольна произведенным эффектом, но все равно возникла некоторая неловкость. Кларнет – одно из самых прекрасных изобретений в мире. Когда я пытаюсь вообразить себе гения, то думаю не о Шекспире, а скорее о Бетховене. Из более близких нам по времени – да, это Маккартни, к которому с возрастом я добавил Хендрикса. Одним из самых радостных событий в моей жизни стала встреча с Игги Попом. Первым диском, который я купил в 1969 году, был The Stooges.
Ф.Б. Меня удивляет, что песни на твои стихи поют такие разные по стилю исполнители, как Игги Поп, Карла Бруни и Жан-Луи Обер.
М.У. Ну… Большие таланты находят друг друга. Это так естественно…
Ф.Б. Ты скоро должен ехать в Испанию, в Мурсию, в город, где состоится торжественное открытие улицы Мишеля Уэльбека. Каково это, знать, что твоим именем названа улица?
М.У. Ну… Скорее странно. Мне кажется, это произвело впечатление на твою дочь.
Ф.Б. Еще какое! Она была потрясена. Я полагаю, ты должен там поселиться. Тогда на конвертах с письмами тебе можно будет писать: “Мишелю Уэльбеку с одноименной улицы”.
М.У. Пожалуй… Это было бы практично. В этом есть доля аристократизма.
Ф.Б. Тебе понравилось играть самого себя в фильме Гийома Никлу “Похищение Мишеля Уэльбека”?
М.У. Это было забавно, потому что похитителей с души воротило от заложника. Что‐то вроде стокгольмского синдрома наоборот. К тому же я в очередной раз подтвердил свою репутацию всеядного типа. Но должен отметить, что для диска Жана-Луи Обера я не сделал ровным счетом ничего. Меня привлекли к проекту, но я ничем не помог.
Ф.Б. Одновременно в престижной поэтической серии “Галлимара” выходит сборник твоих стихов. Автор предисловия, Агата Новак-Лешевалье, говорит, что ты развиваешь искусство “столкновения”. Сам ты формулируешь это так: “Делать нечто религиозное, принимая существование подземных парковок”.
М.У. Да ей лишь бы поспорить! Для меня самым трудным было определить порядок расположения стихотворений в этой антологии. Стоило мне обнаружить отличные стихи, и – хоп! – я менял стихи местами. Короче, занимался своего рода монтажом. Этот сборник, “Непримиримый”, – бесспорно, лучшее, что я написал.
Ф.Б. Я вроде слышал, что ты писал роман на Кубе и в Таиланде. Ты делал это специально? Писал в странах, где не говорят по‐французски?
М.У. Мне необходима языковая изоляция. Днем я вообще не разговариваю на родном языке. Французский остается у меня только для работы над рукописью. Это позволяет не распылять внимание.
Ф.Б. Как ты начинаешь новый роман? Придумываешь сюжет или ждешь вдохновения?
М.У. Э-э-э… Тебя неотступно преследует какая‐то идея, ты садишься и пишешь первые страницы, а потом просто продолжаешь писать. И – хоп!
Ф.Б. Ты неоднократно говорил мне, что тебе нравится писать толстые романы, потому что в них можно расположиться со всеми удобствами, почувствовать себя комфортно, неспешно развивать сюжет и следовать за персонажами…
М.У. Может, я заблуждаюсь, но на этот раз я еще больше, чем раньше, стараюсь достичь идеала, поэтому без конца правлю, но – вот сюрприз! – мой следующий роман будет короче остальных.
Ф.Б. Да? Хорошо.
М.У. Почему это “хорошо”?
Ф.Б. Ну… Видишь ли, я немного ленив.
М.У. Да ты просто кощунник! Лучше скажи сразу, что тебя с души воротит от моих толстых книг!
Ф.Б. (Смеется.) Гонкуровская премия изменила твою жизнь?
М.У. Нет, ни в малейшей степени. Следующий роман не выйдет в сентябре, вот и все перемены.
Ф.Б. А у меня как раз в сентябре выйдет новый.
М.У. Так ты еще можешь успеть получить Гонкура.
Ф.Б. Не могу. Я вхожу в жюри премии Ренодо.
М.У. Ну и дурак! Зачем тебе эти развлечения? (Смеется.)
Ф.Б. Это лучшая отмазка, чтобы объяснить, почему мне ее никогда не дадут! Ты несколько лет провел в Ирландии, а год назад вернулся во Францию и поселился в башне, похожей на нью-йоркский небоскреб, с видом на китайские иероглифы. Ты живешь в Тринадцатом округе Парижа, как в “Бегущем по лезвию”!
М.У. Причин сразу две. Во-первых, мне хотелось вернуться во Францию, но сохранить ощущение, что я не во Франции. Во-вторых, близость к кольцевой дороге позволит мне максимально быстро покинуть страну.
Ф.Б. Разве ты не чувствуешь себя счастливым во Франции?
М.У. Во Франции я чувствую себя чрезвычайно плохо. С тех пор как я уехал, здесь основательно подза-крутили гайки. Невероятно, до чего правительству не терпится сделать людей несчастными – пожалуй, как никогда раньше. Состояние моей страны меня огорчает. Хочешь, чтобы я произнес это вслух? Я боюсь гражданской войны. Ситуация жутко напряженная. В любую минуту все может взорваться.