Ф.Б. Мы привыкли слышать о “социальном неравенстве”. Считается, что ты в своих романах пишешь о “сексуальном неравенстве”. Что ты думаешь о законе, преследующем клиентов проституток?
М.У. Мерзость. Я знаком с некоторыми проститутками – как друг и даже не как клиент. Они в какой‐то степени все еще подвержены чувству вины; они рассказывали мне, что покупают всякую фигню типа дизайнерских шмоток, чтобы поскорее избавиться от денег – вроде как сами себя наказывают. При этом они обожают свою работу. Мешать им заниматься своим делом – это первая большая мерзость, а тот факт, что никто не удосужился расспросить самих проституток, свидетельствует о трагической инфантилизации общества. Что касается штрафов для клиентов, то это свинство с человеческой точки зрения. Как я могу терпимо относиться к такому правительству? Это невозможно.
Ф.Б. Но как помешать гражданской войне, которую ты предсказываешь?
М.У. (деголлевским тоном) Я работаю над проектом новой демократической Конституции. Я говорил о нем с Саркози, к которому отношусь с искренней теплотой. Несколько необычно вести политическую кампанию через журнал Lui, но в моем распоряжении не так много серьезных рупоров, выражающих общественное мнение. Кроме того, старые привычки полезно менять.
Ф.Б. Мы тебя слушаем.
М.У. Ладно. Прежде всего, я хочу добиться установления прямой демократии, для чего следует ликвидировать парламент. На мой взгляд, президента Республики надо избирать пожизненно, но с возможностью в любой момент сместить с должности по результатам простого референдума, инициированного народом. Третья важная мера: должность судьи должна стать выборной (разумеется, участвовать в выборах могут только дипломированные юристы – нельзя выбирать кого попало, например, тебя!).
Ф.Б. Довожу до твоего сведения, что у меня диплом юриста Ассас![74]
М. У. (С улыбкой.) Четвертая мера: государственный бюджет утверждают граждане, которые каждый год заполняют особую форму, отмечая галочками нужные статьи. Таким образом народ будет решать, какие расходы следует считать приоритетными. Затем данные сводятся воедино, и на их основе каждое министерство получает свой бюджет. Если мы хотим преодолеть нынешний кризис политического представительства, нам необходимо больше прямой демократии. А если не принять предложенных мной мер, дело кончится катастрофой.
Ф.Б. Ты хочешь стать новым Мишелем Дебре?[75]
М.У. Руссо разработал проект Конституции для Польши. Я предлагаю свой “проект для Франции”.
Ф.Б. Знаешь, что в тебе самое забавное? Ты – романтик и почти христианский моралист, хотя все принимают тебя за нигилиста, декадента и безбожника.
М.У. И правда, странно. Вот ведь загадка… Если ты закуришь сигарету на платформе, пока ждешь поезда, тебя сразу запишут в нигилисты, без вопросов. Слово “нигилист” имеет очень точный исторический смысл и относится к России XIX века. Нигилистами были революционеры, которые говорили примерно следующее: “Мы не знаем, что делать потом, но надо все разрушить, потому что в любом случае будет лучше, чем сейчас”. Я никакой не нигилист, напротив. Я консерватор наподобие Бенуа Дютёртра[76].
Ф.Б. Мы ведь благодаря ему и познакомились, как тебе известно. Он пригласил меня на вечер журнала “Мастерская романа” в “Люсернере”. По-моему, это был 1994 год. Там были Филипп Мюре, Лакис Прогидис, Милан Кундера и ты.
М.У. Да, всех этих писателей объединяло стремление к борьбе с “политкорректностью”. Сегодня никто не желает даже произносить это выражение, настолько нелепо оно звучит, но тогда оно имело смысл, да и сейчас имеет, если понимать под этим борьбу за свободу самовыражения. В последние двадцать лет “политкорректность” захватывала себе все больше пространства. Нам надоело злословить по поводу этой хрени, но хрени не надоело существовать. Я был знаком с Филиппом Мюре. При его жизни я с ним спорил, но сегодня замечаю, что на самом деле он был прав. Прав во всем. То, что с нами происходит, это ужас.
Ф.Б. Молодежь, которая делает “кнель”[77], – это одно из следствий расползшейся повсюду “политкорректности”.
М.У. Ну конечно! Думаешь, мне доставляет удовольствие таскаться в суд, хотя я сроду не интересовался исламом? Мы должны иметь возможность работать без оглядки на цензуру. Запрет – это такой механизм, который, будучи заведенным, никогда не останавливается. Сейчас есть один совершенно свободный человек, это Гаспар Пруст[78]. Он мне очень нравится. Пять минут Гаспара Пруста – единственное, что я смотрю по телевизору.
Ф.Б. Если хочешь, я тебя с ним познакомлю. О, чуть не упустил! Настало время нашей новой рубрики – “Вопрос от Альбера Камю”[79].
М.У. Да? Ну давай.
Ф.Б. Можно ли вообразить себе счастливого Уэльбека?
М.У. Ну… Э-э-э… Брр… Веселого, пожалуй. Но счастливого? Наверное, нет. В жизни мне выпадали только обрывки счастья. Мгновения радости.
Ф.Б. Напомню первую фразу твоей первой книги: “Мир – это страдание в действии”[80].
М.У. Очевидно, что это сказано не оптимистом. Счастье… Да ладно. Придется вообразить себе Уэльбека, бросившего писать. Надеюсь, подобная перспектива будет невыносимой.
Ф.Б. Ты, в принципе, скорее сторонник технологического прогресса (взять, например, клонирование людей в “Элементарных частицах” и “Возможности острова”). Что ты думаешь о трансгумани-стических утопиях гугла?
М.У. Я недавно за относительно короткое время потерял обоих родителей и свою собаку; не скажу, чтобы эти смерти принесли мне удовлетворение. Если можно будет жить до трехсот пятидесяти лет, я только за: осталось столько непрочитанных книг! Недавно я открыл для себя Теодора Фонтане[81] – это гениально. А вот идея с “умными очками” мне не нравится; по‐моему, это ужасно, все эти камеры с функцией распознавания лиц. На днях я ехал в метро и увидел рекламу сайта знакомств, которая ввергла меня в ужас: “Любовь не приходит случайно”. Мне захотелось сказать: “Именно что случайно! Оставьте уже нам хотя бы случай!”
Ф.Б. Я так и не понял, к какому лагерю ты принадлежишь. Ты за то, чтобы защитить человечество, или за “улучшение” человечества?
М.У. Скажем так: я не в восторге от занудства гуманистов. Если можно улучшить человечество, почему бы это не сделать? Вспоминаю одну конференцию, когда меня смешивали с грязью и называли нацистом потому, что я якобы выступал в защиту евгеники, генетики и так далее. И тут встает один инвалид и, с трудом шевеля губами, говорит в микрофон: “Лично… я… скорее… за”. Выглядело это ужасно, но всех успокоило. Естественно: мало приятного в том, чтобы страдать генетическим орфанным заболеванием. Вместе с тем всему есть границы. Вряд ли стоит подгонять человека под какие‐то стандарты. Если бы существовала норма правильного человека, ни ты, ни я не имели бы права на жизнь! (Смеется.)
После публикации этого интересного интервью меня в пух и прах разнесли в нескольких самых разных изданиях; в виде исключения две статьи я запомнил – скорее всего, по причине их полной несообразности.
В первой из них меня нарекли “младоморрасианцем”. Каких только эпитетов не изобретали, чтобы меня заклеймить (депрессушник, мракодел и т. д.), но этот, бесспорно, один из самых странных. Какую связь автор статьи усмотрел между Шарлем Моррасом[82] и прямой демократией? Прошло уже несколько лет, а я до сих продолжаю задавать себе этот вопрос.
Вторая написана в более сдержанных тонах, но на самом деле производит еще более ошеломляющее впечатление. Референдум, инициированный народом, подчеркивает автор, на самом деле наносит серьезный ущерб швейцарской экономике; руководители предприятий постоянно жалуются на вызванные этим риски непредсказуемости. Насколько мне известно, швейцарская экономика чувствует себя совсем не плохо, хотя проблема не в этом. Проблема в том, что я никогда ни у кого не наблюдал такой очевидной неспособности рассматривать вопрос под каким‐нибудь другим углом, кроме экономического; неспособности вообразить себе, что какой‐нибудь другой угол вообще существует.
К несчастью, я не помню ни имен авторов этих двух статей, ни даже названий изданий, в которых они были опубликованы. Что печально: в каком‐то смысле они заслуживают того, чтобы остаться в памяти.
Лекарство от экзистенциального выгорания[83]
Иногда случается – редко, но случается, – что современные социологи делятся с нами разумными соображениями о состоянии современного общества. В числе абсолютно новых явлений, получивших развитие в ХХ веке и не имеющих реальных аналогов в веках предыдущих, одним из самых неоднозначных и наименее изученных является, бесспорно, туризм.
Мне повезло – я знал Рашида Амиру, безвременно ушедшего несколько лет назад. Он как раз занимался социологией туризма, и я смог ознакомиться с некоторыми из его размышлений и замечаний, которые он не успел изложить в оформленной по всем правилам научной работе. Особенно потрясла меня история одной провансальской деревушки, жителям которой – пенсионерам – муниципальные власти выплачивали небольшие суммы, побуждая их вести максимально привычный образ жизни, известный нам в том числе благодаря фильмам Паньоля: играть в петанк, пить в тени платанов на террасе кафе пастис… Их единственной более или менее тягостной обязанностью была необходимость подстраивать свой распорядок дня под прибытие туристических автобусов с иностранцами и не возражать, если туристам хотелось их сфотографировать.