Тем более что в этом нет ничего невозможного.
Мало того, подобные попытки вполне успешно предпринимали общины, связанные с движением “харизматического обновления”. Я провел неделю в одной из них, которая тогда называлась Общиной Льва Иуды и жертвенного Агнца, и встретил ту же теплоту и ту же пылкость, что видел раньше. Там были почти одни белые – я упоминаю об этом на всякий случай, чтобы подчеркнуть, что повсюду, куда люди приходят по зову сердца (а церковь и есть такое место, и даже в высочайшей степени), вопросы расы не имеют существенного значения.
Похожая ситуация описана на превосходных последних страницах книги Эмманюэля Каррера “Царствие”, действие которой происходит в общине “Ковчег” Жана Ванье; я имею в виду эпизод, когда рассказчику, танцующему с другими членами общины, в том числе с юной Элоди, страдающей синдромом Дауна, на миг приоткрывается Царствие Божье.
Мне безумно нравились эти собрания харизматиков, но одновременно я испытывал небольшой дискомфорт, природу которого понял, только прочитав прекрасную книгу Дугласа Кеннеди “На Божьей земле”, посвященную его знакомству с движением обновления христиан-евангелистов в штатах Библейского пояса.
Я читал ее, и меня не покидало ощущение, что все это обновление касается только тех людей, у кого за плечами есть печальный опыт предыдущей жизни: бывших алкоголиков, наркоманов, проституток или бездомных; что оно ни в коем случае не обращается к обычным людям, интегрированным в социум и выросшим в нормальных любящих семьях. В действительности община “Ковчег” в основном заботится о людях с нарушениями умственных способностей, да и сам я вряд ли задержался бы в Общине Льва Иуды, если бы в ту пору не страдал от жестокой депрессии, отчасти вызванной отсутствием работы.
В общем, складывается впечатление, что пятидесятники способны спасать людей, стоящих на краю пропасти, а порой даже тех, кто шагнул в пропасть (что уже немало, и в этом отношении с ними не сравнится никто, за исключением Свидетелей Иеговы), но они не в состоянии повторить многовековой успех католической церкви, сумевшей организовать функционирование всего общества в целом.
Жоффруа Лежён. Я последние тридцать лет каждое воскресенье хожу к мессе и успел более или менее хорошо изучить все литургические стили. Я бывал у “харизматиков”, в частности в Общине Эммануил, видел, как люди танцуют, поют, “говорят языками”, одним словом, делают все то же, что, по нашим представлениям, делали только американцы. Должен признать, что на этих собраниях царит атмосфера радости, хотя и вызывающая некоторое беспокойство, потому что кое‐кто из участников производит впечатление одержимости (то, как они ведут себя во время так называемых обрядов исцеления, заставляет предположить, что прикоснуться к этому таинству способен только тот, кто пребывает в ужасном состоянии). При этом я никогда не чувствовал себя таким далеким от Бога, как на этих сборищах: мне было восемнадцать лет, я не был ничем болен, не переживал депрессию и в конце концов убедил себя, что, раз уж я не могу плакать горючими слезами или, взяв в руки микрофон, выворачивать душу наизнанку перед чужими людьми, значит, я не создан для веры. Есть травма, врачевать которую должна церковь: это травма человека, не нашедшего Бога или не умеющего его найти. В 1960‐е годы, когда весь мир танцевал под музыку “Битлз”, церковь задалась вопросом, каким образом продолжать проповедовать Евангелие. В 1962 году был созван Второй Ватиканский собор. Злые языки отмечали, что кардиналы прибыли туда морем, а обратно улетали самолетом: модернизация затронула и этот институт. В своих попытках перенять мирские привычки и заговорить на языке своей эпохи церковь надеялась поддержать связь со своей паствой, сбившейся с пути в результате либеральной и сексуальной революций. Изменения коснулись и литургической стороны: служба больше не проводится на латыни, убранство храмов выглядит скромнее, а священник стоит лицом к прихожанам.
Церковные приходы вложили средства в приобретение электрических синтезаторов, а в хоре появились поющие девушки. Однако в следовании моде есть та неприятная особенность, что все модное рано или поздно выходит из моды. Спустя шестьдесят лет синтезаторы по‐прежнему на месте, но девушки постарели, и даже священнику противно слушать их дребезжащие голоса. Только самые энергичные приходы, расположенные в центральных районах городов, избежали упрощения литургии, но и там в лучшем случае можно услышать гитариста, который по воскресеньям упражняется в арпеджо, напоминая о жестокой реальности: не всякому дано быть Марком Нопфлером.
Эта гонка за современностью обернулась полным провалом, и церкви заметно опустели. До Второго Ватиканского собора треть французов заявляли, что каждое воскресенье ходят к мессе. В 2012 году эта цифра упала до шести процентов, что свидетельствует о капитальном культурном сломе.
Скорее всего, эти явления связаны между собой: церковь попыталась приспособиться к окружающему миру в тот момент, когда он делался все уродливее. Это достаточно серьезный повод для упрека: мы вправе ожидать от церкви, чтобы она указала нам путь, не зависящий от вывихов эпохи, чтобы она оставалась собой. Например, чтобы она указала нам путь к Богу. И латынь нужна была, чтобы обозначить различие между языком повседневной жизни и языком, на котором обращаются к Создателю. Ладан, курясь над нефом, указывал путь душе. Священник стоял спиной к прихожанам потому, что лицом был обращен к небесам. Из церквей потихоньку изгнали все сакральное, заменив его чем‐то прикольным и ярким, это выглядит очень милым, но бесконечно земным. Я не хочу быть неправильно понятым и уточню, что мне довелось встречать ультратрадиционалистов, для которых воскурение ладана, бормотание молитв на латыни и многочасовое стояние на коленях были альфой и омегой веры; я считаю их такими же фанатиками.
Какой из этого следует вывод? Христос говорил ученикам, что, хоть он и явился в мир, но сам не от мира сего. Церкви следовало бы серьезнее отнестись к этим его словам.
Общественная организация
М.У. В истории философии есть целое странное семейство мыслителей, которые, сами не будучи христианами, восхищаются католической церковью за ее способность обеспечить духовное руководство людьми, но главным образом – за ее умение организовать человеческое сообщество. Первым и самым заметным представителем этого течения является, бесспорно, Огюст Конт. В своей неподражаемой манере Конт объявляет само название протестантской конфессии ее характеристикой. В самом деле, протестант способен только на одно – протестовать. Протест заложен в его природе. Уже де Местр, на которого ссылается Конт, отмечал, что при монархическом режиме протестант будет республиканцем, а при республиканском – анархистом.
Для де Местра быть протестантом хуже, чем быть атеистом. У атеиста, утратившего веру, могут быть уважительные причины, и остается вероятность, что он к ней вернется, – такие примеры известны, тогда как протестантизм, пишет он, “есть чистое отрицание”.
Самый выдающийся ум в этом странном семействе “католиков вне христианства”, Конт одновременно и самый симпатичный из них – в силу своей милой мегаломании, под конец заставившей его множить призывы к тем, кого он считал готовыми принять позитивизм, – к консерваторам, к пролетариям, к женщинам, к царю Николаю I. В сущности, он был бы не прочь занять в Риме место папы и взять на себя руководство всей католической организацией, для чего, по его мнению, требовалось совсем немногое: чтобы католики обратились в позитивистскую веру.
В свою очередь ссылаясь на Конта, Шарль Моррас придает слишком большое значение политической эффективности, что в итоге приводит его к компромиссам столь же пагубным, сколь и аморальным.
Во Франции наиболее интересным последователем этой традиции мне представляется Эрик Земмур. Уже несколько лет я тщетно пытался сообразить, кого он мне напоминает, как вдруг меня осенило: Земмур – это вылитый Нафта из “Волшебной горы”. Лео Нафта – несомненно, самый обаятельный иезуит в мировой литературе. В бесконечном противоборстве Сеттембрини с Нафтой Томас Манн занимает неоднозначную позицию: чувствуется, что ему нелегко принять правоту одного или другого. Разумеется, Нафта по всем пунктам побивает Сеттембрини; своим интеллектом он превосходит Сеттембрини так же, как Земмур превосходит интеллектом своих сегодняшних противников. Но также неоспоримо, что симпатии Томаса Манна (и по ходу развития сюжета это становится все очевиднее) целиком принадлежат Сеттембрини, и в конце концов этот старый болтун итальянец трогает нас до слез, на что абсолютно неспособен блестящий Нафта. Если радикально сменить обстановку и перенестись с берегов цивилизованной Европы 1900‐х в гущу русской истерии, мы сможем добавить к нашей картине еще один фрагмент: я имею в виду знаменитую притчу из романа “Братья Карамазовы” о Великом инквизиторе, в которой Достоевский резко нападает на католическую церковь, в особенности на папу и иезуитов. Христос возвращается на землю, где его мгновенно хватают и заключают в тюрьму церковные власти. В камеру к нему приходит Великий инквизитор и объясняет ему, что церкви он больше не нужен, потому что она прекрасно справляется и без него; мало того, он им мешает. Поэтому он будет вынужден снова приговорить Христа к казни.
Эта сцена, которую Фрейд считал “одной из вершин современной литературы”, вызывает у читателя-католика глубокий и длительный дискомфорт. Действительно, что случилось бы, если бы Христос и правда вернулся и стал ходить по улицам Рима, проповедуя и творя чудеса? Как на это реагировал бы папа?
Ж.Л. Эрик Земмур очень любит историю, но из‐за него через пару-тройку веков историкам придется нелегко. Тем из них, кого заинтересует его фигура, будет трудно сделать правильные выводы: во Франции он воплощает собой мощное интеллектуальное движение, которое можно назвать реакционным, но вынужден защищать свои идеи практически в одиночку, подвергаясь жестоким нападкам. Ему как нельзя лучше подходит предложенное вами определение “католик вне христианства”; он в самом деле один из последних представителей этого племени. Во времена Огюста Конта и даже позже таких было много, и по очень простой причине: католицизм находился, по крайней мере в Европе, на позициях, как выражаются итальянские коммунисты, культурной гегемонии. Христианский континент, на котором католичество часто было одновременно и государственной религией, и общим культурным фундаментом, великие умы – не важно, верующие или нет – имели возможность оказывать влияние на церковь. В эпоху дехристианизации на континенте, забывшем о своих корнях и внедрившем у себя правовы