е системы, нацеленные на уничтожение последних следов религии, “католики вне христианства” стали редкостью, да и просто католиков почти не осталось. Мне, в принципе, кажется анахронизмом сожалеть о временах споров великих мыслителей на тему веры. Церковь сама удалилась из публичной сферы и отказалась играть прежнюю роль и влиять на умы. Закон, принятый во Франции в 1905 году, сработал даже слишком хорошо: инициируя отделение церкви от государства, политики и думать не могли, что меньше чем за век им удастся осуществить такой грандиозный переворот. Церковь несет за это свою долю ответственности: да, ее жестоко били, но она слишком легко сдалась. Сегодня она платит по счетам.
Межконфессиональный диалог
М.У. Учение о свободе совести и вытекающая из него духовная анархия делают практически невозможным диалог с протестантами – за неимением собеседника. Впрочем, то же самое относится к исламу. В книге Дугласа Кеннеди ясно обозначены некоторые проблемы, вызванные отсутствием духовной иерархии. В небольшом городке Энтерпрайз (штат Алабама) черные и белые баптисты посещают разные церкви и никогда не пересекаются между собой, тогда как в пятидесяти километрах оттуда, в другом городке, такие же баптисты под влиянием местного пастора участвуют в общих обрядах. В такой стране, как США, где расовые проблемы стоят достаточно остро, это не мелочь. (С исламом ситуация еще хуже. Едва ли не с момента своего зарождения он раздираем борьбой между двумя ветвями, и внутри него возможны самые кровавые движения; если бы в исламе существовал аналог такого наказания, как отлучение от церкви, накладываемое епископом, с джихадистами покончили бы за несколько недель.)
Децентрализованная и разделенная на пятнадцать автокефальных церквей (финансово независимых, но разделяющих единую веру), православная церковь сумела избежать глубокого внутреннего раскола. Как ей это удалось? Мне кажется, просто благодаря тому, что она осталась православной (по примеру Огюста Конта я использую определение “православная” в качестве характеристики). Православная церковь на протяжении веков не меняла ни литургию, ни учение; она отказалась вмешиваться в дела мирские.
Ж.Л. Трудность диалога с католиками отчасти объясняется отсутствием духовенства в других конфессиях, хотя, на мой взгляд, это не единственная причина. Есть и другая – отсутствие взаимного стремления. Меня поражает пылкое желание католиков достичь примирения со своими братьями, придерживающимися иных верований, и я думаю, что это своего рода рефлекс, унаследованный от тех времен, когда католики правили миром. Межрелигиозный диалог имел смысл в оптике плохо замаскированного захвата; мы можем стыдливо называть это евангелизацией, но порой она принимала несколько враждебные формы. В период затишья этот диалог приобретает у католиков вид маниакального бреда: они ведут его с позиции католицизма, по католическим критериям, а представители других религий смотрят на них в замешательстве. Это очень старая затея, возникновение которой можно датировать XII веком, когда весьма влиятельный Пьер Абеляр написал свой “Диалог между философом, иудеем и христианином”.
По мнению католиков, под межрелигиозным диалогом лежит прочный фундамент: можно дискутировать с представителями любой монотеистической религии, вместе продвигаясь вперед по пути добросердечия и терпимости. Кое-кто полагал даже, что все мы молимся одному Богу, просто обставляем это разными обрядами и ритуалами. Ученые, по преимуществу католики, посвящали жизнь поиску аргументов в защиту веры, пока иудейские и мусульманские богословы трудились над тем, чтобы доказать – именно их вера единственно правильная. В ту же эпоху католики увлеклись Аристотелем; зная, что познакомились с его философией благодаря арабам-мусульманам, они полагали, что древнегреческому мыслителю удалось создать нечто вроде синтеза трех монотеистических религий. Адепты “авраамических” религий даже объединили усилия, работая над переводом его текстов, а в интеллектуальных кругах уже чуть ли не мечтали о “всеобщем единении”. Эти оптимистические течения захлестнули весь христианский Запад, особенно затронув университеты. Семь веков спустя церковь продолжает заниматься тем же самым, систематически проявляя инициативу даже в ущерб себе. Для облегчения межрелигиозного диалога (с нехристианами) папа Павел VI создал Папский совет, после чего стал выступать в защиту идей экуменизма. Отныне во время мессы в надежде на возможное “единение” в молитве верных упоминают протестантов и православных. Папа Иоанн-Павел II пригласил в Ассизи представителей всех религий, чтобы заявить о признании их легитимности – впоследствии он от имени церкви будет просить прощения за ошибки, допущенные в отношении иноверцев. В конце концов этот диалог стал напоминать пародию на современные дебаты, о которых едко высказался Филипп Мюре: “Мы сначала спорим, а потом определяем предмет спора; главное – собраться вместе”. В этих дебатах спорящие ищут не истину, а консенсус; из‐за этого возникает путаница, которая оборачивается случайным синкретизмом, релятивизмом и даже унижением церкви.
Попробуйте подискутировать с мусульманином, иудеем или даже протестантом, и они быстро объяснят вам, почему их религия истинна, почему Магомет – пророк, почему Иисус – никакой не Бог, а Богородица – не Святая Дева. Складывается впечатление, что только католики должны постоянно извиняться за то, что владеют истиной. Человеку неверующему подобное поведение не кажется убедительным. Но даже если ограничиться одними христианскими конфессиями и сослаться на сформулированный Энгельсом закон о переходе количества в качество, то, зная, что на земле живет 1,2 миллиарда католиков, 900 миллионов протестантов и 285 миллионов православных, надо признать, что соотношение сил на нашей стороне, а значит, наша переговорная позиция должна быть выгоднее, чем это проявилось на встрече в Ассизи. Похоже, из всех наставлений Христа католики лучше всего усвоили то, что предписывает им подставлять другую щеку.
Ад
М.У. Возможно, мы слишком много внимания уделяли аду. Даже не открывая Библию, я помню потрясающее описание Нового Иерусалима, завершающее книгу Апокалипсиса. Я нигде не встречал более выразительного образа мучений грешников; на самом деле это скорее “смерть вторая”, полное и окончательное уничтожение. Читая захватывающе интересные труды Филиппа Арьеса[106], мы узнаем, что на Западе изменения начались в начале XII века. В предшествующие века, в романскую эпоху, воцерковленные покойники погружались в загробный сон, словно семь отроков Эфесских[107], и должны были пребывать в этом состоянии до Второго пришествия, когда пробудятся в Небесном Иерусалиме. Что касается нечестивцев и язычников, то они были просто обречены на небытие. Поскольку мне в жизни приходилось сталкиваться с нечестивцами, я, откровенно говоря, всегда думал, что они и так живут в аду, а если посмотреть некоторым людям в глаза, то возникает ощущение, что они давно мертвы. “В этой концепции, – пишет Арьес, – нет места личной ответственности и нет подсчета добрых и дурных поступков. Идея Страшного суда, взвешивания душ зарождается только с наступлением готической эпохи”.
Ж.Л. Я думаю, что многие католики на протяжении долгого времени разделяли представление об аде, каким он изображен на фреске Микеланджело “Страшный суд” в Сикстинской капелле. Мы видим грешников, которых Харон везет на своей лодке к адскому огню. Чем ближе, тем тела темнее, тем мрачнее искаженные лица грешников. Вот он, Апокалипсис, вот он, ад. Сегодня это ужасное зрелище способно вызвать разве что улыбку. Ну правда, наш разум не в силах поверить, что грешные души осуждены провести вечность на горячих сковородках в компании вооруженных пиками чертей. Между тем Микеланджело, который был кем угодно, только не святошей, при работе над фреской не поскупился на красочные подробности. Он заканчивает ее в 1541 году, в христианскую эпоху, на христианском континенте, и в своем суеверии доходит до того, что помещает в толпу грешников собственный автопортрет, словно заклиная судьбу. Почему люди так боятся ада? Заходя в парижский собор Нотр-Дам через портал Страшного суда, можно видеть еще более страшную картину. Посмертного наказания не избежит никто, свидетельством чему изображения выдающихся церковных деятелей; грешники сами себя заковывают в цепи, из чего следует, что основанием для кары служит сознание своей греховности и отречение от Бога… С тех пор прошло пять столетий, и никакого ада больше не существует, а мир объединен идеей, выраженной в песне Мишеля Польнареффа: “Мы все отправимся в рай”. Не имея намерения сравнивать художественные достоинства живописца и певца, скажем просто, что повсеместно распространенное представление об аде (в него верили еще в начале века) за короткое время исчезло. Между тем страх перед адом долго позволял поддерживать верующих в лихорадочно-возбужденном состоянии, вынуждая их вести праведную жизнь. Со свойственной мне наивностью я трактовал пари Паскаля следующим образом: существует Бог или нет, в моих интересах жить, веруя в него, потому что это принесет мне счастье на земле и в случае чего избавит от ада… Но мы вывернули это пари наизнанку. Если ада не существует, значит, не существует и дьявола, значит, не существует и зла. Виновата в этом церковь, которая перестала проповедовать то, что называется “последними днями”, и приняла участие – пусть собственным бездействием – в процессе шельмования прежних верований. Где же истина?
Шарль Бодлер написал: “Величайшая уловка дьявола состоит в том, чтобы убедить вас, что его не существует”. Похоже, он нас убедил.
Христианское искусство
М.У. На какие точно века пришелся расцвет церкви? Мне кажется, что у каждого из нас есть своя любимая эпоха, о которой мы узнаем из немногих письменных источников, но главным образом – благодаря архитектуре. В романском монастыре я чувствую умиротворение и связь с божественным. Готический собор – совсем другое дело; здесь красота обретает новый характер, который Кант называет возвышенным (ощущение красоты, сопровождаемое чувством опасности, например, красота штормового моря или грозы в горах).