Фредерик Бегбедер (Гетари, департамент Атлантические Пиренеи): писатель в любом случае мало общается с людьми, он живет затворником в окружении книг, так что для него самоизоляция мало что меняет. Полностью согласен с тобой, Фредерик; в плане социальной жизни не меняется почти ничего, но есть один момент, о котором ты (очевидно потому, что живешь в деревне и меньше страдаешь от запретов) забыл упомянуть: писателю необходимо ходить пешком.
Мне кажется, что самоизоляция – идеальный повод покончить со старым спором между Флобером и Ницше. Флобер где‐то (не помню где) сказал, что может размышлять и писать только сидя. Ницше, издевательски ему возражая (где именно, я тоже забыл), доходит до того, что обзывает его нигилистом (в ту пору он уже начал употреблять это слово кстати и некстати): поскольку сам он замыслил все свои произведения на ходу, любые замыслы, рожденные не на ходу, по его мнению, ничего не стоили, тем более что он всегда был дионисийским танцором. Меня трудно заподозрить в чрезмерной симпатии к Ницше, тем не менее я вынужден признать, что в данном конкретном вопросе он скорее прав. Я никому не посоветую пытаться писать, если у автора нет возможности посвятить несколько часов в день энергичной ходьбе: ему некуда выплеснуть скопившееся нервное напряжение, в его бедной голове продолжают мучительно крутиться мысли и образы, и он быстро делается раздражительным, а то и вовсе теряет рассудок.
Единственное, что действительно имеет значение, это чисто механический, бездумный ритм ходьбы, смысл которой не в том, чтобы рождать новые идеи (хотя позже они могут появиться), а в том, чтобы разрешить конфликт от столкновения идей, рожденных за рабочим столом (и вот тут Флобер не так уж ошибается); рассказывая о концепциях, выработанных на каменистых склонах холмов в окрестностях Ниццы, или на лугах Энгадина, или где‐нибудь еще, Ницше, пожалуй, заговаривается: окружающий пейзаж не так важен, как пейзаж внутренний, – если, конечно, вы не пишете путеводитель для туристов.
Катрин Милле (вообще‐то парижанка, по счастливому стечению обстоятельств в момент тотального запрета на передвижение оказавшаяся в Эстажеле, департамент Восточные Пиренеи). Сложившаяся ситуация заставила ее с неудовольствием вспомнить ту часть моей книги “Возможность острова”, которая написана в жанре “научной фантастики”.
Тут я сказал себе, что вообще‐то хорошо, что у меня есть читатели. Потому что сам я ни за что не догадался бы соотнести одно с другим, хотя идея лежала на поверхности. Впрочем, если подумать, именно так я и представлял себе вымирание человечества. Никакой киношной зрелищности. Что‐то скорее унылое. Люди живут взаперти, каждый в своей келье, без физических контактов с себе подобными, изредка – чем дальше, тем реже – поддерживая общение с ними через интернет.
Эмманюэль Каррер (Париж – Руайан; судя по всему, ему удалось найти благовидный предлог для переезда). Станет ли этот период источником вдохновения для написания интересных книг, задался он вопросом.
Я тоже задаю его себе. Я правда старался на него ответить, но в глубине души не верю в эту перспективу. О чуме много всего написано на протяжении столетий – чума сильно волновала писателей. Но в нашем случае меня одолевают сомнения. Например, я не могу ни на полсекунды поверить заявлениям типа: “Больше ничего не будет, как раньше”. Напротив, все как раз останется в точности прежним. Сама эпидемия протекает как нельзя более обыкновенно. У Запада нет дарованного свыше права вечно оставаться самой богатой и развитой частью мира; это стало ясно уже некоторое время назад, и в этом нет никакой сенсации. Если присмотреться внимательнее, то окажется, что Франция справляется с эпидемией чуть лучше, чем Испания и Италия, но хуже, чем Германия, и здесь тоже нет никаких сюрпризов.
А вот результатом эпидемии коронавируса должно, видимо, стать, напротив, ускорение некоторых уже происходящих процессов. На протяжении последних лет достижения технологического прогресса, серьезные (удаленная работа, покупки в интернете, социальные сети) или не очень (просмотр видео в интернете, онлайн-платежи), имели своим основным следствием (или главной целью?) уменьшение числа физических контактов, в первую очередь человеческих. Эпидемия коронавируса служит прекрасным оправданием этой неприятной тенденции – моральному устареванию модели человеческих отношений. Это навело меня на мысль о блестящем сравнении, которое встретилось мне в одном тексте, написанном группой активистов движения против искусственного оплодотворения “Шимпанзе будущего” (я наткнулся на них в интернете; кстати, я никогда не говорил, что интернет – чистое зло). Итак, цитирую: “Скоро зачинать детей самостоятельно – бесплатно и не по плану – будет такой же нелепостью, как путешествовать автостопом, не прибегая к помощи онлайн-сервиса по поиску попутчиков”. Поиск автомобильных попутчиков и соседей по съемной квартире – что ж, мы имеем те утопии, какие заслуживаем. Таким же заблуждением было бы утверждать, что мы заново открыли для себя смысл таких понятий, как трагедия, смерть, конечность человеческой жизни. Пятьдесят с лишним лет назад появилась прекрасно описанная Филиппом Арье-сом тенденция максимально скрывать все, что связано со смертью; так вот, никогда еще смерть не шифровалась так, как в последние недели. Люди умирают в одиночестве в больничных палатах и домах престарелых, и их мгновенно хоронят (или кремируют? кремация больше соответствует духу времени) в обстановке строжайшей секретности, без участия родных и близких. Никаких свидетелей – умершие просто пополняют собой списки ежедневных жертв эпидемии, и чем длиннее эти списки, тем сильнее страхи живых, но эти страхи странным образом кажутся какой‐то абстракцией.
Есть еще одна цифра, вокруг которой все эти недели ведутся разговоры. Каков предельный возраст пациента, чтобы он мог претендовать на реанимационные мероприятия и лечение? 70 лет? 75? 80? Судя по всему, это зависит от региона мира, в котором живет человек, но в любом случае мысль о том, что человеческая жизнь имеет разную ценность, никогда еще не звучала с таким спокойным бесстыдством. Это выглядит так, словно в 70 (75? 80?) лет ты уже покойник.
Как я уже говорил, все эти тенденции существовали и до коронавируса, а сейчас лишь проявились с особенной наглядностью. Когда закончится самоизоляция, мы проснемся не в новом мире. Мир будет прежним, только чуть хуже.
Дела Венсана Ламбера не должно было быть[117]
Однако оно было, и профессор Хирш, собрав в книге свои публикации на эту тему с 2014‐го по 2019‐й, год трагической развязки, наконец осветил его реальную подоплеку. Между тем в СМИ происходило что‐то неладное: об этом деле часами говорили на всех каналах, но в сознании широкой публики отложилось, что главной темой обсуждения служит “вопрос о последних днях жизни”. На самом деле это не так – или, по крайней мере, не должно быть так. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что у значительной части пациентов, пребывающих в вегетативном состоянии (аналогичном тому, в каком пребывал Венсан Ламбер), оно возникло как следствие черепно-мозговой травмы, полученной в результате аварии на дороге. Например, раскатывая на скутере без шлема, вы даете себе превосходный шанс очутиться в том самом вегетативном состоянии. И речь в данном контексте идет не о смертельно больных людях и даже необязательно о людях преклонного возраста (когда Венсан Ламбер стал жертвой ДТП, ему было 32 года). Речь идет о тех, кто стал инвалидом, притом в максимально тяжелой форме, и единственный вопрос, который перед нами стоит, заключается в том, должно ли общество взять на себя заботу об этих людях и, если надежды на улучшение их состояния нет, обеспечить им условия выживания.
Ответ на этот вопрос – да, должно. Прежде всего, по очевидным соображениям морального характера (если бы наше общество ответило, что нет, не должно, я перестал бы считать себя его частью). В данном конкретном случае гражданский закон полностью совпадает с законом нравственным, о чем и напоминает профессор Хирш, цитируя в предисловии к своей книге положения закона от 4 марта 2002 года о правах больных. Более того, циркуляр Кушнера от 3 мая 2002 года о правоприменении этого закона предусматривает создание учреждений для пациентов в вегетативном состоянии и определяет их распределение по территории страны.
В связи с чем возникает еще один настоятельный вопрос, который профессор Хирш затрагивает в предисловии и к которому постоянно возвращается на последующих страницах своей книги: как вышло, что Венсана Ламбера не перевели в одно из этих специализированных учреждений (во Франции их насчитывается около ста пятидесяти)? В основе всего этого дела лежит чудовищная ошибка медицинского учреждения. Венсан Ламбер был на протяжении семи лет лишен услуг кинезиотерапевта и логопеда, в его состоянии необходимых. Он все это время лежал в больничной палате, откуда его ни разу не вывозили в инвалидной коляске – не просто для “поднятия настроения” (хотя и поднятие настроения пошло бы ему на пользу), а с целью стимуляции органов чувств, что способствует улучшению неврологического состояния человека. Примеры такого улучшения существуют, даже у пациентов, длительное время находившихся в вегетативном состоянии. Они редки, очень редки, но они существуют, и эта надежда – слабая, но реальная – помогает родственникам годами не падать духом. Никакие методы нейровизуализации, даже самые продвинутые, не позволяют сделать окончательный вывод о том, что улучшение невозможно; в этой области, как и в некоторых других, медицинская наука сталкивается с непреодолимым пока барьером. Поэтому не следует слишком строго спрашивать со специалистов: как практикующие врачи они вынуждены под давлением надзорных инстанций ставить приемлемый диагноз, но как ученые могут (а с чисто научной точки зрения должны) делиться своими сомнениями.
Но даже в тех случаях, когда точно установлено, что вегетативное состояние носит необратимый характер, это не снимает с нас обязанности заботиться о таких больных и создавать им наилучшие из возможных условия существования. Никто не знает, что за мысли бродят у них в голове. Им свойственно чередование периодов сна и бодрствования, но мы понятия не имеем, снятся ли им сны, а жизнь, в которой есть сны, на мой взгляд, уже заслуживает того, чтобы быть прожитой. Каждому, кто пытался писать книгу, известно: иногда тебе удается в процессе письма отчасти (я настаиваю на этих “иногда” и “отчасти”) находить связь с вещами, недоступными для иных способов общения; то, что выходит из‐под твоего пера, – часто лишь слабый отголосок того, о чем ты намеревался написать. Ладно, выразимся грубее: внутренняя жизнь человека не сводится к его отношениям с окружающими.