Как вошла в свою квартиру,
Клич судьбы во мне утих.
А потом взяла я лиру —
Сочинила страстный стих!..
Ночная стихия
Случайный пешеход
мне в спину камень бросит
иль просто подойдет
и закурить попросит?
Я людям верю, но
немало озабочен тем,
что, когда темно,
я верю им не очень.
Я с музою дружу,
знаком с успехом гулким,
но больше не хожу
по темным переулкам…
Случайный пешеход
ко мне на днях подходит
с улыбкою. И вот
что дальше происходит.
О чем-то говорить
желает, вероятно…
«Позвольте прикурить», —
он произносит внятно.
Я на него смотрю
и загодя скучаю.
«Простите, не курю», —
печально отвечаю.
Чем это мне грозит,
понятно и ребенку.
Он тихо говорит:
«Тогда сымай дубленку».
Дубленку я свою
снимаю торопливо
и молча отдаю…
А на душе тоскливо.
Вот отчего грустна
моя ночная лира
и жалуется на
несовершенство мира…
Когда очень надо
Эта улочка как ковшик,
Коим брагу сладко пить.
Я иду, шугая кошек.
Надо жажду утолить.
…………
Топольки стоят, как стопки.
Тени вьются по крыльцу.
Поутру, откушав браги,
Душу песней веселя,
Я иду, творя зигзаги,
А иначе — кренделя.
У крылечка три ромашки
Пьют чего-то на троих.
Колокольчики-рюмашки…
Доберусь ужо до них!
Самочувствие все хуже,
В организме все дрожит.
Мерин жадно пьет из лужи —
Перебрал вчера мужик.
На углу сидит собака,
Ей поэта не понять.
Надо, думаю, однако,
Внутрь чего-нибудь принять.
У меня не жизнь, а горе:
Воду пью — и та горчит…
Старый дуб на косогоре
Забулдыгою торчит.
Бабка внука бьет по попке,
Дед с утра опять икал.
Топольки стоят, как стопки,
А церквушка — как бокал.
У меня — стакан в кармане
И последние гроши…
Говорил же мне папаня:
Похмелись — потом пиши.
Потрясение
И время,
к тебе приближая страницу,
На девственный снег
вытрясает синицу.
И ты,
у раскрытого стоя окна,
Смеясь, вытрясаешь
остатки пшена.
И время настало
зимы-кружевницы,
Под солнцем холодным
летают синицы.
Стою у окна,
головою трясу,
И скоро, наверное,
всех потрясу.
Синицы давно
подружились со мною,
Пшено я трясу им
и все остальное.
На землю сугробы ложатся,
тихи.
А я из себя
вытрясаю стихи.
Я вытрясла все
и осталась босая,
Но — просит душа! —
вытрясать не бросаю.
Меня, как снежинку,
метелью несет.
Гляжу, а читателей
тоже трясет.
Мы с Платоном
Для счастья людям нужно очень мало:
глоток любви, сто граммов идеала…
Платон мне друг,
а истина… чревата…
Пить иль не пить противоречья яд?..
Глаза однажды разлепив со стоном,
решили счастья мы испить с Платоном.
Платон мне друг,
но истина дороже…
В чем истина — видать по нашим рожам…
Для счастья людям нужно очень мало:
мы взяли
по сто граммов идеала
(любой поймет, что это — для начала),
но нам с Платоном сразу полегчало.
Сказав, как мы друг друга уважаем,
сидим с Платоном и соображаем.
Платон мне говорит:
«Для счастья — мало,
возьми еще по рюмке идеала!»
Потом еще по двести попросили
и всё
противоречьем закусили.
Потом опять нам показалось мало.
Мы нахлебались счастья до отвала.
И, задремав в обнимку, словно с братом,
Платон во сне
назвал меня Сократом…
Ах, дети, дети…
Без ухищрения, без фальши,
за совесть,
вовсе не за страх
рисуют дети на асфальте
в больших и малых городах.
Как изменилось все на свете!
Как в самых радужных мечтах.
Какие знающие дети
в больших и малых городах!
Акселераты…
Мысль во взорах
на расстоянии видна.
И вот повсюду на заборах
уже возникли письмена.
Конечно, слово не игрушка.
Ну, вот…
Что взять с него — дитя…
И не смущайтесь, что старушка
упала в обморок, прочтя…
Все стало темой для поэта,
пусть не пугает вас ничто.
Пускай один напишет это,
зато другой напишет то…
Пусть истина родится в спорах,
она — я понял — не в вине.
Пишите, дети, на заборах,
а все претензии — ко мне!
Освобожденный узник
Август.
Двадцать первое число.
Мне решенье в голову пришло
выбраться из маминой темницы.
А когда приехали врачи,
я уже успел на свет родиться
и,
довольный,
грелся на печи.
Где оно — начало всех начал?
Ведь не сразу довелось родиться…
Для начала я облюбовал
мамину
просторную темницу.
Не сказать ни в сказке, ни пером
описать,
как мне хотелось к свету!
Одинок в узилище сыром,
я грустил,
а грусть к лицу поэту.
Там же я питался, мыслил, жил,
начал помаленьку развиваться.
Головой — не чем-нибудь! — решил,
что пора,
пожалуй,
выбираться.
Головой вперед себя родив,
понял я,
что прочих не глупее.
Не без основанья рассудив,
что вперед ногами — я успею.
А когда приехали врачи,
а за ними — дяденька фотограф,
разомлевший,
прямо на печи
я оставил
первый свой автограф!
Страсть охоты
Страсть охоты, подобная игу,
И людей покорила и псов…
Занеси меня в Красную книгу,
Словно редкого зверя лесов.
Вижу ряд угрожающих знаков,
В мире зло громоздится на зло.
И все меньше становится яков,
Уменьшается племя козлов…
Добротой в наше время не греют,
Жизнь торопят — скорее, скорей!..
Жаль, что люди все больше звереют,
Обезлюдело племя зверей.
Век жестокий, отнюдь не толстовский…
Скоро вовсе наступит конец.
Лишь останется Яков Козловский,
Красной книги последний жилец.
Яблоко от яблони
Мне эта жизнь явилась садом,
Где я, как яблоко, легко
Упал, почти с корнями рядом,
Да откатился далеко…
На ветке яблочком налился,
Упал поблизости. Да вот
Далече слишком откатился…
С тех пор тоска во мне живет.
Я сохну без корней и чахну,
Мне невозможно без земли.
Я тленом, может быть, запахну
От милой яблони вдали.
Как без меня созреет колос?
Как расцветет весною сад?
Но тут вмешался трезвый голос: —
Что за беда! Катись назад!
Рок пророка
Рок пророка
Кривонос и косорыл,
удивился и смутился:
серафимный шестикрыл
в юном облике явился.
Я хоть музой и любим,
только, как ни ковырялся,
шестикрылый серафим
мне ни разу не являлся.
Вместо этого, уныл,
словно он с луны свалился,
серафимный шестикрыл
на распутье мне явился.
— Ну-с! — свою он начал речь. —
Чем желаете заняться?
— Вот хочу жаголом глечь, —
так я начал изъясняться.—