После обеда мама послала Юлека и меня в Осврачин за продуктами. Взяли сумки и пошли. Мы надеялись, что, когда вернемся, молодая синичка уже будет летать на воле вместе с остальными. Шли мы, соблюдая осторожность, вдоль железной дороги, в обход мельницы, что у дороги, так как мельником был фашист. Юлек, одетый в плисовые брюки и клетчатую рубашку, шел, закинув продуктовую сумку за спину, насвистывая какой-то мотив. Так мы ходили почти ежедневно, всегда выбирая себе какую-нибудь цель: куда, до какого места дойти. Когда мы отправлялись в городок Станьков заряжать аккумулятор, Юлек шел напрямик, не соблюдая дороги, шагал через лес, вдоль поля, придерживаясь лишь намеченного ориентира.
Иногда мы шли в лес на прогулку либо за покупками в село. По продовольственным карточкам доставалось немного, но мясник в Осврачине время от времени продавал нам мясо или сало без талонов.
Возвращались обычно кружным путем. Но на этот раз мы очень торопились, чтобы поскорее узнать о судьбе девятой синички. Как только вернулись домой, Юлек тут же зажег лампочку и осветил гнездо. Молоденькая синичка все еще сидела в нем со свесившейся на сторону головкой. Хотя снаружи доносился неутомимый зов старых синиц, птенец в гнезде даже не шевелился. Юлеку это показалось подозрительным. Он отвинтил верхнюю доску стола, чтобы облегчить птичке вылет из гнезда. Мама, я, Либа и ее дети, которые только приехали, развили бурную деятельность. Одни помогали отнести в сторону доску, другие – опрокидывать ножку стола, чтобы из ее скважины выскользнуло гнездо. Наконец оно появилось. Но птичка в гнезде лежала бездыханно. При неудачных взлетах и падении она зашиблась насмерть.
Дети закопали ее в «лесочке Юлека» – в ельнике из нескольких серебристых елочек, которые отец назвал так в память об умершем брате, композиторе Юлиусе Фучике.
Мама рассказывала нам, что, когда мы ушли в село, синица-мать влетела прямо в холл и о чем-то встревоженно и озабоченно щебетала. Юлек высказал предположение, что она прилетала просить о помощи.
Еще несколько дней старые синицы, сидя на крыше или на перилах, настойчиво звали молодую, но стол на террасе хранил молчание.
Глава VIII. «Вожена Немцова борющаяся»
После кропотливого многомесячного исследования произведений Вожены Немцовой, изучения эпохи, в которой она жила, после чтения работ о ней и долгих раздумий Юлек начал писать. В своем календаре, против даты 12 января 1940 г. он пометил: «Начата Б. Немцова борющаяся».
Писал для себя, так как не имел издателя.
Если работа спорилась, то своим мелким почерком, который с годами становился все дробнее, он в один прием писал по нескольку абзацев, а то и по две страницы. Порой он отрывался от работы и читал мне написанное. Читал без выражения, чтобы я могла сосредоточиться на содержании и не рассеивать внимания. Юлек всегда интересовался моим мнением, тем впечатлением, которое производят написанные страницы. Я часто бывала его первым критиком. В первые годы нашей совместной жизни меня удивляло, что он всерьез принимает каждое замечание, обсуждает со мной то, что написал.
Я всегда была с ним искренна, никогда ему не льстила. А если, к примеру, просила его: «Юлек, прочитай мне ту фразу или тот абзац еще раз», это было для него сигналом, и он снова шлифовал указанные места. В таких случаях ни к чему не приводила моя попытка доказать, что я не совсем внимательно слушала. Юлек всегда стремился к тому, чтобы его понимали не только представители интеллигенции, но прежде всего простые люди. Ведь писал он главным образом для трудящихся! Он старался свои мысли излагать как можно яснее, не засорять их пышными фразами, но при этом заботился о сочности языка. Он не признавал красоты слова, лишенного содержания.
Мы подолгу беседовали о его рукописях. Я высказывала критические замечания как простой читатель. Когда его работа нравилась мне, я прямо говорила об этом. Он бывал доволен. В особенности Юлек радовался, когда хвалили его читатели. После этого он старался писать еще лучше, яснее, убедительнее. Он непрестанно обогащал свой язык. Фучик никогда не жалел времени на чтение книг, в которых чешский язык был особенно чистым, стихов, богатых поэтическими образами. Сколько стихов знал он на память! Волкера[25], Неруду, Незвала, Маху, Сейферта, Гору, Дыка, Шрамека, Есенина, Маяковского, Пушкина и многих других. А сколько песен! Он помнил, например, все песни Ежека, Восковца и Вериха из Свободного театра[26], различные революционные и народные песни. Он пел чешские, словацкие, русские, французские песни и одну даже на киргизском языке. Ему знакомы были туристские и всевозможные современные песенки. Юлек знал бесконечно много ярмарочных песен. А сколько полезного нашел он в составленном Ранком чешско-немецком словаре, который Юлек часто читал! Вышедший в тридцатых годах «Словарь чешского языка» Травничека стал настольной книгой Фучика, в которую он постоянно заглядывал. Точно так же он изучал «Мудрость славянских народов в пословицах» Челаковского. А сколько перечитал Юлек произведений художественной литературы! Из всего этого он черпал огромное языковое богатство. Фучик очень любил свою работу. Надо было видеть, с каким удовольствием делал он «Творбу» которым дорожил больше всех других журналов. Во время оккупации Фучик мечтал о том, как после освобождения «Творба» будет печататься на прекрасной бумаге и станет иллюстрированным культурно-политическим органом, публикующим статьи чехословацких и зарубежных авторов о культуре, политике. Когда Фучик делал «Творбу»[27], он сначала готовил для каждого номера маленький образец, маленькую «Творбочку». Бывало, нарежет восемь листков, каждый лист перегнет пополам и вложит один в другой. Получалась тетрадка из шестнадцати страничек – ровно столько, сколько их было в журнале. Затем Юлек схематически располагал статьи и фотографии. Так получался макет будущего номера, и Фучик заранее мог представить себе, как он будет выглядеть. Эта работа отнимала не менее часа. Когда мы наблюдали со стороны, как Юлек складывал маленькие листочки, заштриховывал места будущих фото, репортажей, карикатур, то казалось, что он забавляется.
Свою работу «Вожена Немцова борющаяся» Фучик писал в Хотимерже, на кухне – единственном помещении, которое отапливалось. Приходилось экономить уголь. Юлек сидел спиной к плите, укрыв ноги одеялом. В кухне было тихо, только часы на стене неутомимо отсчитывали время. Писал Юлек каждый день, начиная с девяти утра. Во время работы он иногда закуривал сигарету, глубоко затягивался и через секунду резко выдыхал дым. Делал он это чисто механически, потому что мысленно витал в прошлом столетии. В тот момент, когда Фучик формулировал свою мысль, он переставал писать, забывал о сигарете и отсутствующим взглядом смотрел в окно, за которым виднелись ветки голого дерева.
Непосредственным импульсом к написанию этюда о Божене Немцовой послужил юбилейный 1940 год – сто двадцатая годовщина со дня рождения писательницы и те условия, в которых мы жили. В 1940 г. в оккупированной Чехословакии замужних женщин увольняли из учреждений, школ и с общественной службы. Безработица грозила даже видным артисткам, если они были замужем. Фучик считал своим долгом высказать протест против бесправия и угнетения не только замужних, но и вообще всех женщин. Своеобразной формой протеста и была работа о Божене Немцовой.
Писал он до часу дня, затем мы обедали и отправлялись на прогулку. Зимой мы катались на лыжах. Дороги в тех местах были заледенелые, бугорчатые. После таких прогулок у меня часто болели ноги. На лыжи я встала впервые в жизни, поэтому часто отставала. Юлек время от времени поворачивался и певуче кричал: «Густина!» Или спрашивал: «Ну, как ты, едешь?» Жаловаться я стеснялась, а потому отвечала: «Хорошо». Иногда мы поднимались на окрестные холмы. С горок я больше сползала, чем съезжала на лыжах. Юлек даже сочинил об этом шуточную песенку, вот один из ее куплетов:
Что делать мне с ногами?
Замучил разнобой:
Одна нога на горке.
Другая – под горой.
Зимой 1940 г. выпал обильный снег. Мокрые хлопья облепили крыши домов и ветки деревьев. На кровлях снег лег толстым слоем, ветви склонились к земле. Потом ударил сильный мороз. Ветки, обремененные непосильной тяжестью, начали трескаться и обламываться. Сады и лес как бы стонали. Их стенания проникали к нам в комнату. Юлек предложил пойти в сад и очистить ветви от снега. Мы ходили по заснеженному саду от дерева к дереву и отряхивали ветви. Однако большинство фруктовых деревьев погибло. На следующий день мы отправились в лес, часто проваливаясь в глубоких сугробах.
Ели и сосны были засыпаны снегом. Юлек попробовал потрясти одно дерево. Оно даже не шелохнулось. Тогда
Юлек с разбегу навалился на елку всем телом, но только сам ушибся, а дерево так и не покачнулось. Только несколько снежных комочков свалилось на землю. Мы начали стряхивать снег с тех ветвей, до которых могли дотянуться. Ветки, освобожденные от тяжкого бремени, медленно выпрямлялись и поднимались кверху. Хотя мы промаялись несколько часов, результаты были пустячными.
Возвращались домой в сумерки, замерзшие и проголодавшиеся. Дни были тогда короткими. В четыре часа пополудни уже нужно было зажигать нашу верную компаньонку – керосиновую лампу. Юлек затопил плиту. Это всегда было его заботой. В шутку Фучик говорил, что выполняет обязанности главного истопника. Мы поели, и я сварила немного черного кофе. Это всегда доставляло Юлеку большую радость. Кофе тогда можно было купить только из-под полы и за большие деньги. Еще летом 1939 г. мы достали два кило зеленого кофе. Из этого скромного запаса я иногда жарила десяток зерен.
Примерно от четырех до семи часов Юлек работал. Затем мы делали перерыв и слушали радиопередачи, главным образом из Советского Союза на русском и чешском языках. Юлек проявлял живой интерес к тому, что творится на белом свете. Наш приемник получал питание от аккумулятора, работал чисто, без помех. Приемник стоял в нише, в чулане; чтобы прикрыть нишу, мы прикрепили на стену географическую карту Европы.