Еще четырнадцать дней мы усердно и спокойно работали, но потом настал роковой день, понедельник 29 июля 1940 г. Я очень живо помню каждую подробность того солнечного летнего дня. Целый день мы были в холле. Я переводила, Юлек с раннего утра переписывал на машинке свои комментарии. Иногда он прекращал работу и задумывался. Подперев левой рукой подбородок, Фучик смотрел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а через минуту снова выстукивал четырьмя пальцами одну буковку за другой. Иногда я отрывала его, когда искала наиболее подходящее чешское выражение, либо натыкалась на занимательный курьез. Он и сам прерывал работу, если вдруг слышал, как мама брала в руки пустые ведра, чтобы принести воды из колодца. Юлек тут же вскакивал и отбирал ведра. Он не мог видеть, когда мама, Либа или я носили из колодца воду. «Для меня это тренировка, и я люблю физические упражнения, а для вас – каторжная работа», – уверял он.
В полдень, когда солнце покинуло наш холл, Юлек встал, потянулся и сказал: «Густина, а что, если бы мы прошлись в лес?» Ему не пришлось повторять это дважды.
Мы вышли в сад по каменным ступеням, между которыми я, Либа и Вера заботливо выпололи каждую травинку, потому что маме нравилось, когда лестница была чистой, дошли до «рощи Юлиуса» – четырех серебристых елок, – оттуда к низкой калитке, открыли ее и очутились за гумнами. Взялись за руки и направились к неглубокой ложбине мимо молодой березки. Ее мелкие листья постоянно вздрагивали, словно переговаривались с ручейком, протекавшим возле самых ее корней. На полях ровными рядами стояли копны ржаных снопов, колосья трещали, как кофе при жарении. Солнце стояло уже над вершиной горь? Черхов.
– Когда мы туда еще взберемся? – вздохнула я.
– Ну, мы еще там вдвоем не раз потопаем, – уверенно ответил Юлек.
Его слова прогнали злость и огорчение, которые я испытывала при взгляде на места, которые Гитлер у нас украл.
Мы вошли в лес. В нем царил мягкий сумрак и приятный холодок. Отовсюду, куда мы ступали, на нас поглядывала как бы покрытая инеем черника. Юлек заговорил о Сабине. Он хотел бы на примере Сабины показать, что настоящий борец за свободу несет огромную ответственность за каждый свой шаг. Враги подстерегают малейшие его ошибки, чтобы использовать их для дискредитации идей, которые проповедует борец за свободу. Настоящий воин за свободу человечества должен всегда помнить об идее, за которую воюет, и в согласии с ней поступать и в личной жизни. Если Сабина говорит: «Я, человек свободы, оцениваю добродетель иной мерой», то эта мера должна быть на самом деле иной – более строгой, ибо этой строгой мерой меряют также недостатки борца.
Мы гуляли по лесу. Юлек говорил о том, что год назад он не смог бы себе представить жизнь в этом захолустном уголке, вне Праги, без театра и кино. А теперь эта деревушка мила его сердцу. Я тоже полюбила Хотимерж, потому что ее любил Юлек.
Вдруг Фучик увидел на ветвях белку. Зверек, услышав нас, притаился. Застыли и мы. Кто дольше выдержит? Я сделала шаг, и белочка молниеносно исчезла.
Когда мы возвратились из леса, у нашего палисадника на маленькой площадке ребята играли в футбол. Мы остановились посмотреть. Один из футболистов задорно крикнул Юлеку:
– Идите к нам в судьи!
И Юлек пошел. Он бегал вместе с мальчишками и отсчитывал голы.
Затем к нам подошел староста. Юлек оставил ребят, мы поздоровались, поговорили и пошли к калитке. Мама встретила нас словами:
– Я рада, дети, что вы уже дома. Мне здесь одной как-то грустно.
В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец все еще лежал в Пльзеньской больнице, Либа с детьми также отсутствовала, а Вера в это лето в Хотимерж почти не показывалась. В то время она находилась в городе Бланско, в Моравии. Наш покой был неожиданно нарушен звонком у калитки. Мы насторожились. Через минуту с улицы послышались голоса ребятишек:
– Жандарм, жандарм!
Для них появление жандарма было скорее забавным событием. Они уже не боялись его, так как вышли из того возраста, когда мамы пугали их этим словом. В глазах мальчишек он отличался от остальных людей лишь тем, что носил форму. Они точно так же стали бы скандировать, появись в деревне трубочист или письмоносец.
Однако для Юлека и меня слово «жандарм» содержало в себе нечто отвратительное, вызывало чувство недоверия и подозрения. Жандармов и стражников Юлек не любил. Не раз он с ними сталкивался, и воспоминания об этом всегда были неприятными. Жандармы распускали собрания, на которых он выступал, разгоняли демонстрации, стреляли в горняков, охраняли штрейкбрехеров от возмездия бастующих. Слово «жандарм» не потеряло для нас ничего в своем недобром звучании даже и во время оккупации, хотя многие из них проявили себя как чешские патриоты. Особенно зловещим это слово звучало для нас с тех пор, как гестапо искало Юлека в Пльзене. Оно было почти синонимом гестапо.
– Подожди, Юлек, узнаю, к кому он идет, – я быстро вышла в коридор и стала спускаться по лестнице. Сердце бешено колотилось, к горлу подкатывал комок. Один, два, три, четыре шага по ступенькам вниз. Снизу по лестнице тоже слышались шаги. Жандарм поднимался: один, два, три тяжелых шага. Мы встретились на маленькой площадке: я и жандарм. Он был в полной форме, на голове – шлем, на плече – винтовка с примкнутым штыком. Жандарм иногда заходил к отцу, так, по-приятельски: Он служил участковым в Осврачине, фамилия его была Янда. Он был женат на еврейке. В годы оккупации это могло навлечь на него большую беду. Жандарм приходил к нам за утешениями. Теперь в Осврачине был новый участковый. Мы его не знали. И он теперь пришел к нам.
Я преградила ему путь:
– Добрый день. К нам, оказывается, гость. С чем пожаловали? – проговорила я приветливо.
Жандарм серьезно и четко спросил:
– Молодой господин Фучик дома?
– Нет, – не раздумывая, сказала я. – А что вам от него нужно? Я ему передам, когда придет.
– Это не годится, – строго ответил жандарм. – А где он?
– Где-то в лесу.
Мы стояли друг против друга на площадке. Я мучительно думала, что делать? Наш разговор мог слышать Юлек, находясь на несколько ступеней выше, но могли слышать и посторонние люди в обеих квартирах внизу.
– Что же мы стоим тут? – спохватилась я. – Проходите. И повела его наверх в комнату Либы, которая была по соседству с нашей кухней.
– Садитесь, – предложила я жандарму стул. Но он остался стоять. Я закрыла дверь.
– Он родился 23 февраля 1903 года? – спросил жандарм через минуту.
– Да, но я прошу вас, скажите мне, что вам от него нужно?
– Не могу, – резко отрубил посетитель.
Я схватила его за руку.
– Дайте мне честное слово, что вы не желаете ему ничего плохого!
Жандарм колебался. Не зная меня, он не решался мне довериться. Но я в тот момент об этом не подумала. Через минуту он пожал мне руку и заверил:
– Я ему не желаю ничего плохого, но скажите, где он?
Мне стало немного легче.
– Я действительно не знаю, – повторила я. – Пойду посмотрю, может быть, он, пока мы здесь беседовали, вернулся.
Вышла в кухню. Кратко и быстро рассказала Юлеку о разговоре с жандармом. Юлек закурил, сделал глубокую затяжку. Наступила гнетущая тишина. Только с улицы долетали голоса детей. Фучик несколько мгновений думал, а потом решительно сказал:
– Густина, я иду к нему!
Мама и я сели на старый диван у стены, за которой Юлек говорил с жандармом. Затаив дыхание, мы прислушивались: не проникнет ли сквозь стену хоть слово? Ничего. Это продолжалось целую вечность. Наконец Юлек открыл дверь в кухню, и я услышала его голос. Он звучал несколько тише обычного:
– Я должен буду уехать, но теперь к нему иди ты, Густина. Хочет с тобой поговорить.
Только легонькое подрагивание уголков губ выдавало волнение Фучика.
Когда я вошла в комнату, жандарм уже по-дружески сказал мне:
– А теперь вы дайте мне честное слово, что никто, кроме вас, не узнает, о чем я говорил с вашим мужем. Я рискую головой. У меня ордер от гестапо на арест Фучика. Ваш муж должен немедленно отсюда исчезнуть!
Я подала ему руку в подтверждение, что никому ничего не скажу. Он сделался общительным:
– В отделении нам начальник зачитал приказ гестапо немедленно арестовать вашего мужа – коммунистического журналиста, скрывающегося в Хотимерже. Когда приказ был оглашен, начальник спросил – нас в отделении четыре жандарма, – кто произведет арест? Все друг на друга испытующе смотрели и выжидали. Тогда я заявил, что выполню приказ. Мне дали инструкцию: арестовать Фучика и привести в отделение. А вместо этого я иду докладывать, что не застал его дома.
Я проводила жандарма до калитки.
Юлек потом рассказывал, что едва зашел в комнату, как жандарм сказал, что он, Юлек, арестован. Фучик спросил:
– Вы чех?
– Как будто да.
– И вы бы не постыдились арестовать чеха для немецкого гестапо?
Жандарм ответил, что ему больше ничего не остается делать, ведь у него приказ гестапо.
– Мы основательно побеседовали, – продолжал Юлек, – и наконец договорились: я уеду, а он отрапортует, что меня не застал. Жандарм этот – хороший человек. Зовут его Йозеф Говорка.
Глава XIII. Переход на нелегальное положение
Юлек готовился к дороге в неизвестное. Он уложил в портфель материалы о Сабине и немного белья. Из квартиры уже никуда не выходил. С мамой и со мной говорил в неизменно шутливом тоне, пытаясь рассеять наши невеселые мысли. Я тоже старалась держаться героиней и не выдать свою тревогу и тоску. Однако, судя по тому, что Юлек курил чаще обычного, можно было догадаться – о-л серьезно озабочен.
Вечером к нам зашел повседневный гость, наш друг Войтех Тихота. Юлек сказал, что завтра рано утром он поедет с ним в Пльзень. Тихота без расспросов понял, что это будет необычная поездка. Посещение жандарма не осталось для него тайной. Тихота посоветовал Юлеку одеться в его форму железнодорожника.
Но Юлек отказался. Он не хотел на кого бы то ни было накликать беду.