ых случаях на шахтах из-за отсутствия надлежащей техники безопасности и охраны труда, рассказывалось об обвале на строительстве, в результате которого погиб рабочий. Наши газеты помещали также материалы об антивоенных демонстрациях, о народных выступлениях против дороговизны, о манифестациях в честь Октябрьской революции и многие другие.
Все это привлекало внимание читателей к коммунистической прессе.
Мама уехала в Пльзень. Необходимо было бывать у отца в больнице. В Хотимерже остались я и Либа с детьми. Мы часто говорили о Юлеке. Либа рассказала мне, как в годы первой мировой войны она с братом ходила на вокзал в надежде немного заработать. Приезжающим в Пльзень юные носильщики предлагали свои услуги – поднести чемодан, узел или мешок. Но на них не обращали внимания, ведь они были еще детьми – Юлеку исполнилось двенадцать, а Либе девять лет. Придумал всю эту затею Юлек. Только раз какая-то женщина позволила поднести сверток, а потом дала им за это по копейке.
Однажды вечером, часов около девяти, когда Либа уложила детей спать, а я на кухне мыла посуду, раздался звонок. «Ну, это, вероятно, кто-нибудь к соседям», – подумала я.
Но пришли к нам. Говорка. На этот раз он был в штатском.
– Хотел бы поговорить с вами, пани Фучик, с глазу на глаз, – сказал он вполголоса.
Либа вышла за дверь. Раньше, чем прикрыть ее, сестра Юлека посмотрела на меня глазами, полными страха. Я осталась наедине с жандармом.
– Молодой господин Фучик в самом деле уехал? – спросил он меня по-дружески.
– Точно уехал, в ту же ночь. Почему вы спрашиваете?
– Мне поручено произвести у вас обыск. Так я не буду его делать. Главное, что он уехал.
– Нет, вы все-таки произведите обыск. Убедитесь, что моего мужа здесь нет, а соседи будут знать, что вы выполнили приказ. Топайте сильнее, чтобы слышно было внизу, – сказала я ему.
– Ну, разве что для виду, – согласился Говорка.
Он начал громко топать, хлопал дверями, посветил фонариком в холле, прошел, тяжело ступая, в квартиру Либы, заглянул под кровати, на которых спали дети, шумно ступал по лестнице, ведущей на чердак. Я и Либа ходили за ним. Либа была расстроена. Я успокаивала ее, но не смела сказать, что это лишь видимость обыска. Я обязана была молчать, чтобы не подвести Говорку.
Снизу поспешили к нам Тихоты. Они были убеждены, что на нас кто-то напал. Но и им я не могла сказать правду. Теперь жандарм мог смело заявить, что он сделал обыск, но Юлека не нашел. Мы все с облегчением вздохнули, что Юлека в самом деле нет в Хотимерже. Когда я провожала жандарма до калитки, он шепотом сказал мне, что дорога из Хотимержа в Осврачин уже несколько дней патрулируется.
Каждый день я с нетерпением ожидала почтальона. 3 августа, через несколько дней после исчезновения Юлека, письмоносец принес белый конверт, адресованный Тихоте от фирмы «Пчеловодство».
Инстинктивно я угадала, что это мне. Я вскрыла конверт и вынула напечатанное на машинке письмо, в котором сообщалось о наличии на складе книг по пчеловодству. Хотя письмо было подписано вымышленным именем, я узнала почерк Юлека.
Письмо было адресовано страстному пчеловоду Тихоте. В саду, неподалеку, стояли его десять ульев. Но я себе не представляю, как бы он реагировал на письмо, в котором шла речь о «смешении отборных пчел на складах».
Мне же все было ясно. Первое слово начального абзаца было перечеркнуто двумя линиями. Это означало, что нужно сгруппировать вторые буквы каждого последующего слова. В результате расшифровала следующий текст: «В квартире засада. Будь осторожна. Жду письма от вас. Домой тебе заходить нельзя. Надеюсь, что все обойдется хорошо».
Нашу квартиру в Праге заняло гестапо! Но Юлек всегда был оптимистом. Даже сейчас, когда уже не оставалось надежды на его возвращение в Хотимерж и в нашу пражскую квартиру, он был убежден, что «все обойдется хорошо».
Глава XIV. Западня захлопнулась впустую
Воскресенье 4 августа. Ослепительное летнее солнце! На дворе перед домом играли дети. Их смех и веселые крики проникали к нам в холл. Мама в кухне готовила обед, Либа ей помогала. Я сидела в холле у стола и трудилась над шифрованным письмом Юлеку – Гиргалу о повторном визите к нам жандарма. Вдруг услышала мужской голос, монотонно повторявший по-немецки: «Гестапо», «Гестапо».
В последние дни я столько думала о гестапо, что мне могло почудиться. Я подняла голову и взглянула в ту сторону, откуда доносился голос. На террасу входили двое мужчин. Один высокий, он все время повторял: «Гестапо». Другой – меньше ростом. Оба черноволосые. Сердце мое сильно забилось. В одно мгновение шпики пересекли холл, они были похожи на хищных зверей во время охоты. Высокий, взяв из библиотечки книгу, раскрыл ее, полистал и вдруг по-немецки спросил меня начальническим тоном:
– Госпожа Фучик, почему вы здесь не прописались?
Низенький гестаповец переводил.
– Я прописана.
– Нет, не прописаны! – вскрикнул нацист.
– Я прописана, спросите в общине, – повторила я снова.
Прописалась, правда, только после отъезда Юлека, но этого я им, конечно, не сказала.
– Где получаете продовольственные карточки?
– В Праге.
Я стояла у стола, прикрыв руками шифрованное письмо Юлеку. О, как я хотела, чтобы они это письмо не заметили.
– Где ваш муж? – внезапно спросил гестаповец и вонзил в меня свои злые глаза. Я посмотрела прямо в эти глаза и твердо сказала:
– В Праге.
– Когда он отсюда уехал?
Несколько секунд я молчала, словно вспоминала, между тем лихорадочно думала, что сказать. Потом решилась:
– С месяц тому назад.
Фашисты разбросали по полу книги, которые Юлек так заботливо классифицировал. Долговязый гестаповец открыл в столе выдвижной ящик отца, в который никто из нас не смел заглядывать. Теперь полицейский бесцеремонно переворошил содержимое ящика.
– Кто вашему мужу сюда писал? – продолжал свой допрос гестаповец.
– Никто, – ответила я.
Фашисты открыли пианино, заглянули даже под его верхнюю крышку. Тот, высокий, снова спросил:
– Где ваш муж?
– В Праге.
– Где в Праге?
Я назвала адрес нашей квартиры: Прага XIX, Летецка 11. Нацист злобно швырнул книгу на пол и заорал:
– Не говорите глупостей!
– Разве его там нет? – удивилась я.
Мое удивление и вытаращенные глаза поставили гитлеровца в тупик. Он пронизывал меня взглядом, но я выдержала. Затем гестаповец начал вслух размышлять о том, следует ли меня арестовать и отправить в концентрационный лагерь или оставить пока… Конечно, он вполне мог бы выполнить свою угрозу. Но почему-то не сделал этого.
На столе все еще лежало письмо Юлека. Только теперь высокий гестаповец заметил его. Он взял письмо в руки, просмотрел и подал другому, чешскому гестаповцу.
Спустя два года я с этими типами вновь встретилась. Было это во дворце Печека[38] в гестапо. Там я узнала, что высокий гестаповец – это пресловутый Фридрих. У него оказалась хорошая память. Увидев меня, он осклабился и изрек:
– А, госпожа Фучик, все пути ведут в гестапо!
Второй, низкорослый, прихвостень Фридриха, как говорили заключенные, был чех Нергр, такой же жестокий, как и Фридрих.
– Как же это вы держите письмо, которое вам не при» надлежит? – спросил Нергр.
– Принес письмо сосед и попросил, чтобы я напечатала ответ на машинке.
Сердце мое забилось еще сильнее: что, если они спустятся вниз к Тихоте и начнут его допрашивать? Но мой ответ гестаповцев, очевидно, удовлетворил. Нергр положил письмо на пианино, присовокупив его к нескольким письмам из издательства «Чин».
В холл вошла Либа. Красивая, рослая, с волосами цвета зрелой пшеницы, с приветливой улыбкой, словно она не знала, кто такие эти два субъекта. Фридрих стоял у стола и просматривал немецкую книгу «История Южной Америки» Э. Самгабера, которую я переводила. Когда вошла Либа, он вскинул на нее глаза. Она сказала что-то по-чешски. Я быстро посмотрела на нее, потом перевела взгляд на пианино, затем снова на нее и опять на пианино, где лежало письмо Юлека. Глазами я просила Либу, чтобы она забрала письмо с пианино. Я не была уверена, что она поняла меня, а если и поняла, то отважится ли. Нергр также бросил взгляд на Либу, но тут же стал снова просматривать книги. Либа накладывала в фартук луковицы. Я подошла к Нергру и вполголоса спросила:
– Почему ищут моего мужа?
– Не знаю, – холодно ответил он мне.
Тем временем Либа, набрав лук, направилась обратно в кухню. Проходя мимо пианино, она быстрым движением смахнула письмо к себе в фартук и с улыбкой скрылась за дверью. Фридрих пристально смотрел на ее белокурые волосы, которые излучали сияние, но ничего не заметил. Взяв в руки следующее письмо от Юлека – Франты, он просмотрел его и хотел было приобщить к тому, которое несколько минут назад Нергр положил на пианино. Однако не нашел его. Они поискали письмо на полу, на столе, но его нигде не было. Тем не менее у них не возникло даже тени подозрения. Так благодаря Либе письмо сохранилось.
Гестаповцы вышли из холла для осмотра дома. Они протопали по лестнице на чердак, я – за ними. Фридрих спросил меня:
– Чем вы занимаетесь?
– Перевожу.
На чердаке они переворошили рухлядь, но, конечно, ничего не нашли. Во дворе осмотрели все закоулки – и папину маленькую мастерскую, и сад. Если бы они знали, что в саду Юлек зарыл два папиных ружья! Отец смазал их толстым слоем жира и запаковал в непромокаемое полотно, чтобы ружья не заржавели и их можно было бы использовать, когда придет время.
Как жаль, что Юлек не мог видеть гестаповцев! С каким удовольствием он потирал бы руки, видя их кислые физиономии, когда они уходили не солоно хлебавши, с ми-зерной добычей – двумя-тремя не имеющими никакого значения письмами и несколькими книгами.
Фридрих перед уходом сказал мне:
– Если вы что-нибудь узнаете о своем муже либо получите от него письмо, обязаны немедленно сообщить в гестапо!