познали в тебе провокатора!».
Как я установила после освобождения, негодяй получал от гестапо за свою палаческую «работу» 1500, а позже – 2 тысячи крон ежемесячно и, кроме того, премиальные за выполнение «специальных заданий».
Узнав, какие ужасные последствия имела его доверчивость, товарищ Бартонь покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна «четырехсотки».
Итак, я сидела на лавке и терзалась догадками: за что схвачены Елинеки, почему здесь Фриды, связан ли с ними и мой арест? Вдруг дверь вновь резко распахнулась, и я увидела… Юлека! За ним шел высокий гестаповец с бледным лицом и впалыми щеками. Казалось, на плечах у него не голова, а голый череп. Эсэсовец палкой гнал Фучика перед собой. Юлек был бос, его ступни оставляли на плитках кровавые следы, кровь шла из носу, изо рта. Гестаповец пытался отделить Юлека от остальных заключенных, поставить его в угол, лицом к стене. Юлек, словно не чувствуя ударов, шел с высоко поднятой головой. Он не стал лицом к стене, а повернулся к нам, прямо глядя перед собой. Мы смотрели на него с восхищением, наши головы тоже поднялись выше. Гестаповцы остолбенели от изумления. Юлек не подчинился их воле. В его глазах не было выражения покорности, они говорили о несокрушимой силе и презрении к палачам. Среди вооруженных злодеев Фучик стоял не как побежденный и беспомощный, а как победитель. Весь вид Юлека говорил – его могут уничтожить физически, но нет такой силы, которая способна убить идею, за которую он боролся и страдал. Наше дело правое, победят великие бессмертные идеи социализма, Советский Союз и те, кто сражается с ним плечом к плечу. Таким видела я Фучика в ту ночь и таким будет он всегда стоять перед моим мысленным взором.
Меня стащили со скамейки и поставили рядом с Юлеком. Мы пристально глядели друг на друга. Несмотря на перенесенные Фучиком муки, изменившие его облик, я все равно отчетливо видела каждую черту милого и дорогого мне лица.
– Знаешь его? – заорал на меня гестаповец.
Я отрицательно покачала головой.
Никогда не забуду мужественного взгляда Юлека, я прочла в нем: «Будь тверда!».
Гестаповец махнул рукой. В ту ночь я больше не видела Фучика.
Вскоре вместе с другими заключенными я очутилась у фотографа. И тут у гестаповцев была уйма «работы». По очереди каждого из нас сажали на высокий табурет, голову всовывали в зажим, а руки приказывали положить на колени. Затем следовала резкая вспышка ослепительного света. Снимали анфас и в профиль.
После этого нас построили и отвели в уже известную комнату. Никого из знакомых я уже тут не застала. Выписали ордер на мой арест и вместе с другими отправили вниз, на первый этаж. Здесь в узком коридоре вдоль стен стояли скамьи. Между ними прохаживались эсэсовцы. Мы по команде сели. Я машинально положила ногу на ногу. Моментально подскочил эсэсовец и прикладом винтовки ударил меня по ноге. У большинства арестованных, находившихся в коридоре, на левой стороне груди были шестиконечные желтые звезды. Евреи. Незнакомая женщина прошептала мне, что арестованы все евреи в доме, где жил некий Фрид.
Пришел новый наряд эсэсовцев. Нацисты выбирали себе жертву и нещадно били. На вопрос «Кто ты?» несчастный должен был отвечать: «Я смердящий еврей».
Было уже за полдень. Началась перекличка. Названный должен был проворно вскочить, стать по стойке смирно и по-немецки отрапортовать: «Здесь!». На вопрос эсэсовца «Как тебя зовут?» полагалось назвать свою фамилию. Но эти правила мы освоили не сразу. Нам их вдолбили оплеухами. Эсэсовец коверкал чешские фамилии. Поэтому иногда вскакивал не тот заключенный, которого вызывали. Неудачник получал зуботычину или такой удар по носу, что обливался кровью. Часто вскакивали сразу двое. Тогда обоим доставались затрещины.
Заключенные молча сносили издевательства, никто не сетовал на судьбу, не плакал. Только в глазах застыл тревожный вопрос: «Что будет с нами?». Какой-то старик прошептал: «Куда нас поведут?». Эсэсовец, годившийся ему во внуки, подскочил к старому человеку и заорал: «Что ты сказал?». Старик не понимал. Эсэсовец стал хлестать его по лицу, приговаривая: «Что сказал? Что сказал?». У многих заключенных кровь текла изо рта, иные прижимали руку к уху, в котором от удара лопнула барабанная перепонка.
Наконец нас пересчитали, построили в колонну по два человека в ряд и скомандовали:
– Вперед, живо!
Вывели в проезд, где стоял автобус. Нужно было быстро вскочить в него. Если кто-либо мешкал – среди нас были старые люди, – эсэсовцы «помогали» пинками. С нами обращались хуже, чем со скотом. Наконец машина тронулась. Сквозь слюдяные окна в автобус проникал слабый свет, а на улице был прекрасный весенний день. Дворец Печека стоял мрачный и внешне безмолвный. Как не рассыпался он под тяжестью преступлений, которые за его стенами творили фашисты?! Почему так ярко светит солнце, почему оно не меркнет? Люди! Как можете вы беззаботно гулять по улицам? Как можете смеяться и радоваться? Почему вы безучастно проходите мимо автобуса, в котором везут смертельно измученных людей? Я напряженно ожидала. Что-то должно произойти, что-то, способное одним ударом покончить с ужасными, кровавыми бесчинствами гестапо.
А пешеходы шли мимо автобуса. Никто даже не взглянул на него. Словно это был обычный автобус, словно ничего не произошло.
Нас везли знакомой дорогой, по которой лишь неделю назад я ехала к Юлеку на Панкрац. Мне опять казалось, что все происходящее кошмарный сон. Юлек находится у Баксов, сегодня суббота, вечером я пойду к нему, необходимо его предупредить, чтобы был осторожен. Но вскоре я возвратилась к мрачной действительности. Юлек в руках гестапо! Вдруг они обнаружат в желобе тот номер нелегальной «Руде право»! Только бы Молкуп не опустил в наш почтовый ящик карточки на мясо. Что все-таки с Юлеком? Если бы вернулся вчерашний день, хотя бы те несколько минут, которые предшествовали уходу Юлека к Елинекам. Я бы его предостерегла! Но разве вчера я могла предвидеть, что произойдет сегодня?
Узники сидели в гестаповской машине внешне спокойные, будто ехали на экскурсию. Поражало гробовое молчание. Оно лучше всяких слов говорило о трагичности случившегося.
Глава XX. В тюрьме Панкрац
Нас привезли во двор панкрацской тюрьмы. Кто-то открыл дверь автобуса. Двое эсэсовцев, которые сидели с нами в машине, заорали: «А ну, выкатывайтесь, быстро!». Нас построили по два человека в ряд и погнали в здание тюрьмы. Коридор кишел эсэсовцами в серо-зеленых мундирах, в фуражках, над черными околышами которых блестели кокарды – череп со скрещенными костями. «От тебя останется то же самое», – казалось, говорили глаза охранников каждому заключенному. А в глазах многих узников читалось: «Возможно, но вы не уйдете от возмездия. У вас не хватит сил, чтобы уничтожить наш народ. Мы ненавидим вас!» Может быть, поэтому эсэсовцы поставили заключенных лицом к стене. Вновь начались издевательства: «Как твоя фамилия?» – кричит надзиратель, обращаясь к старому человеку. «Краус», – отвечает заключенный. «Ты вонючий еврей!» – орет эсэсовец и ударяет несчастного по лицу. «Кто ты?» – вновь вопрошает изверг. «Вонючий еврей Краус», – следует ответ. Краус был профессором университета.
Арестованным мужчинам приказали вынуть содержимое карманов и положить в шляпы или фуражки у своих ног. Затем последовала команда снять перстни, часы, отстегнуть брючные ремни, подтяжки. Эсэсовцы ходили среди заключенных, награждая их пинками, подзатыльниками, били связками ключей, нанизанными на большие железные кольца. Тюремщики допытывались, за что арестован тот или иной человек. Большинство отвечало, что не знает. «Большевик!» – рявкали нацисты. Это было для них самым бранным словом.
Выкрикнули мое имя и втолкнули в приемную канцелярии. Там приказали вынуть содержимое сумки, снять с руки часы. В сумочке оказалась пачка сигарет. Эсэсовец схватил ее, вынул сигарету и закурил. Остальные преспокойно засунул в карман, не предложив закурить даже своему коллеге. Сумку, ключи и часы мне возвратили и вывели в коридор. Надзирательница-немка дернула меня за рукав плаща, давая понять, что я должна идти впереди нее. Длинный коридор, по которому я шла, упирался в запертую дверь с надписью на немецком языке: «Полицейская тюрьма. Женское отделение». Надзирательница отперла дверь, и мы попали в следующий длинный коридор. Вошли в небольшую комнату. На полках, словно в магазине, стояли сумки, кружки, кастрюльки, дамские шляпки – черные, коричневые, голубые, бежевые. Надзирательница, полная блондинка с бледно-голубыми глазами, улыбалась. «Ну вот, наконец-то среди них хоть одно человеческое существо!» – с надеждой подумала я, посмотрев ей в глаза. Однако встретилась со взглядом убийцы, в котором как бы отражался череп со скрещенными человеческими костями. Тут же на меня обрушился град ударов. «Немедленно все с себя снять! Быстро! Ты воображаешь, что у меня много свободного времени? Как фамилия? Почему ты здесь?» – кричала надзирательница. «Не знаю», – ответила я. Снова удар по лицу. Затем, придирчиво осмотрев мою одежду и прощупав швы: нет ли где графита или лезвия безопасной бритвы, она бросила все на пол. Пока я одевалась, надзирательница покрикивала: «Живо! Быстрее, быстрее!». Шляпку, сумку, ключи и часы я должна была оставить. Кто знает, как долго предстоит им здесь пылиться? Не успела я как следует одеться, как раздался окрик: «Марш отсюда, быстро!». Надзирательница сунула мне в руки глиняную коричневую миску, такую же кружку и железную ложку. Придерживая расстегнутую юбку, с плащом на плече я пошла за нею. Она открыла дверь в камеру № 236. Там в положении «смирно» стояли две женщины. Одна из них что-то затараторила по-немецки. Нацистка громко сказала: «Новая» – и так толкнула меня, что я еле удержалась на ногах.
Присела на сенник, лежавший под окном, но тут же получила несколько пощечин. А у меня перед глазами стоял Юлек, измученный, но с гордо поднятой головой. Вспомнила о Сакко и Ванцетти – рабочих, умерщвленных в США на электрическом стуле; об Эрнсте Тельмане – вожде германских коммунистов, который уже много лет томился в нацистском застенке. Перед моим взором проходили ближайшие друзья Юлека – Ян Крейчи, Франтишек Кржижек, Вацлав Кржен, Курт Конрад, – казненные нацистами. И снова – Юлек, его глаза, измученные, но с презрением глядевшие на гестаповцев. А как мужественно держались арестованные во дворце Печека: никто из них не жаловался, женщины не плакали. Обозленный гестаповец-чех там, наверху, кричал на нас: «Бараны!».