Можно ли верить девочке, не преувеличивает ли она? Мне казалось, что ее фантазия рисует все в слишком мрачных красках. Ева рассказала, как она очутилась в тюрьме. К ним в дом иногда приходил мужчина, его настоящего имени она не знала. Оказалось, что его разыскивает гестапо. Первой арестовали невесту этого человека. Ей обещали свободу, если она сообщит, где скрывается жених. Невеста молчала. Но когда к ее груди приставили револьвер, она сообщила, что жених находится в квартире Евы. К ним нагрянули нацисты, схватили этого мужчину и мать Евы. А за ней пришли на работу – в мастерскую по ремонту чулок.
Начало светать. Под окном беззаботно запел черный дрозд. Он, видимо, хотел утешить узников.
В половине шестого начиналась обычная тюремная жизнь. В коридоре слышался шум воды: коридорные наливали ее в железные ведра. Мы слышали скрежет тяжелых посудин – их волокли по полу. Надзиратели с грохотом отпирали камеры. До нас доносились голоса рапортующих заключенных.
В каждой камере стоял овальный жестяной таз для умывания и коричневый глиняный кувшин для питьевой воды, которую приносили коридорные. Узницы старались набрать воды и в глиняные кастрюльки. Но далеко не все надзирательницы позволяли делать это. Если же чистой воды не хватало, узницам приходилось умываться из унитаза.
Заключенные все делали молча; никто не смел рта открыть.
Мы познакомили Еву с тюремными порядками, чтобы по возможности уберечь ее от издевательств и побоев, которыми надзирательницы и эсэсовцы награждали заключенных при малейшей ошибке.
В тот день в нашу камеру привели еще одну женщину. Звали ее Амалка. Она была дворником в пражском районе Страшнице, на Чернокостелецкой улице. Теперь нас стало четверо в маленькой, рассчитанной на двоих камере. Амалка была тоже очень взволнована – гестаповцы и ей пригрозили казнью. Какая-то женщина донесла нацистам, что Амалка одобрительно отозвалась о покушении на Гейдриха. Мы все жили в постоянном страхе. Я терзалась думами о Юлеке, не решаясь, однако, с кем-либо поделиться своей тревогой.
Наконец меня вызвали на допрос. Сердце мое замирало: может быть, я узнаю о судьбе Юлека! Но что хотят от меня нацисты? Что им известно обо мне? Что будет со мной? В любом случае я должна скрыть от них свою тревогу.
Длинным темным коридором надзирательница привела меня к массивной двери. Там, вытянувшись в унылый ряд, стояли заключенные лицом к стене. Меня поставили рядом с ними. Никто из нас не смел шевельнуться, переступить с ноги на ногу, открыть рот. Я украдкой присматривалась к стоявшим рядом людям, но знакомых не заметила. В конце коридора у стены кто-то сидел на полу. Я посмотрела вниз. И вдруг увидела Юлека! Очевидно, он был в очень тяжелом состоянии, если ему позволили сидеть. Это действительно Юлек, живой! Я впилась глазами в его прекрасное, благородное лицо. Бледность резко контрастировала с черной бородой и темными волосами. Но глаза! Хотя они и глубоко запали, но смотрели необыкновенно живо. Наши взгляды встретились. Быстро и, как мне показалось, весело он заморгал, на висках появились маленькие веерочки морщинок: Юлек как будто улыбался. Я не могла оторвать от него глаз. Медленным движением, чтобы не привлечь внимания стражи, он сжал пальцы в кулак: «Будь мужественной», – говорил этот жест. Страх, который я испытывала еще несколько минут назад, исчез бесследно. Такое происходило не только со мной. Усилия нацистов запугать в большинстве случаев были безуспешными. Когда узников вызывали на допрос, а возможно, и на смерть, они, конечно, волновались. Но стоило заключенному очутиться в коридоре, где плечом к плечу у стены стояли его товарищи по несчастью, как страх исчезал, чувствовалась сила коллектива. В коридорах, откуда узников ежедневно увозили во дворец Печека, в концентрационный лагерь, на суд или на казнь, патриоты убеждались – они не одиноки в борьбе. Несмотря на тюрьмы, пытки, виселицы, расстрелы, фашисты оказались бессильны сломить волю чешского народа к борьбе за свободу. Это пугало гитлеровцев, и они свой страх стремились утопить в крови чешских патриотов.
Эсэсовец, запинаясь, выкликал чешские фамилии. Среди них была названа и фамилия Юлека. Я видела, что он не может самостоятельно ходить. До такого состояния довели его непрестанные допросы, истязания. К Фучику подбежали двое заключенных и, поддерживая, повели его к автобусу. Радость встречи с живым Юлеком омрачилась болью, которую я испытывала, видя его избитым, истерзанным. Но я верила, Юлек выздоровеет. Ведь у него могучий организм!
Затем, во вторую очередь, отправили и меня во дворец Печена. Там нас привели во внутреннюю, «домашнюю» тюрьму, прозванную заключенными «кино». Это была большая комната с тремя зарешеченными окнами с матовыми стеклами. Мы выстроились возле письменного стола, за которым сидел гестаповец Менцл. Запинаясь, он выкликал фамилии узников, затем каждому мужчине бросал полоску материи. Цвет ее подбирался согласно политической принадлежности заключенного: коммунисты получали красные ленты. Узник на лету ловил ленточку, прикреплял ее на левый рукав и лишь после этого садился на лавку. Скамейки стояли в несколько рядов. При этом заключенных сажали спиной к столу Менцла и к двери. Таким образом, они не видели, что происходило в комнате. А туда приводили все новых арестованных. Менцл и его подручные многих избивали. И узники, сидевшие на скамейках, слышали брань, крики, удары. Каждый заключенный в любую минуту мог подвергнуться подобной экзекуции.
Коммунистов держали в «кино» недолго. Гестаповцы уводили их на пятый этаж. Арестованных женщин, как правило, помещали в специальную комнату, смежную с «кино». Я тоже очутилась в другой комнате, погруженной в абсолютную темноту. Вскоре, однако, гестаповец отвел меня на пятый этаж, в комнату, где я уже была однажды в ночь на 25 апреля. На двери висела металлическая табличка с номером «400». Это была та самая «четырехсотка», о которой мастерски рассказал Юлек в «Репортаже с петлей на шее»:
«Сначала «четырехсотка» была для меня только комнатой, где я провел первые часы в безрадостных размышлениях. Но это была не просто комната – это был коллектив. И коллектив бодрый и боевой.
«Четырехсотка» родилась в 1940 г., когда значительно «расширилось делопроизводство» отдела по борьбе с коммунистами. Здесь устроили филиал «кинотеатра», где, ожидая допроса, сидели подследственные; это был филиал специально для коммунистов, чтобы не приходилось таскать арестованных по всякому поводу с первого этажа на четвертый. Арестованные должны были постоянно находиться у следователя под рукой. Это облегчало работу. Таково было назначение «четырехсотки».
Но посади вместе двух заключенных – да еще коммунистов, – и через пять минут возникнет коллектив, который путает все карты гестаповцев.
В 1942 г. «четырехсотку» уже не называли иначе, как «коммунистический центр». Многое видела эта комната, не одна тысяча коммунистов – женщин и мужчин – сменилась на этих скамейках, одно лишь оставалось неизменным – дух коллектива, преданность борьбе и вера в победу.
«Четырехсотка» – это был окоп, выдвинутый далеко за передний край, со всех сторон окруженный противником, обстреливаемый сосредоточенным огнем, однако ни на миг не помышляющий о сдаче. Это был окоп под красным знаменем, и здесь проявлялась солидарность всего народа, борющегося за свое освобождение.
Внизу, в «кинотеатре», прохаживались эсэсовцы в высоких сапогах и покрикивали на арестованных за каждое движение глаз. В «четырехсотке» за нами надзирали чешские инспектора и агенты из полицейского управления, попавшие на службу в гестапо в качестве переводчиков – иногда добровольно, иногда по приказу начальства. Каждый из них делал свое дело: одни выполняли обязанности сотрудника гестапо, другие – долг чеха. Некоторые держались средней линии.
Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сложив руки на коленях и устремив неподвижный взгляд вперед. Здесь можно было сидеть более непринужденно, оглянуться, сделать знак рукой… А иной раз можно было и больше – в зависимости от того, кто из надзирателей дежурил.
«Четырехсотка» была местом глубочайшего познания существа, именуемого человеком. Близость смерти обнажала каждого – и тех, кто носил на левой руке красную повязку заключенного коммуниста или подозреваемого в сотрудничестве с коммунистами, и тех, чьей обязанностью было сторожить их или допрашивать в одной из соседних комнат. На допросах слова могли быть защитой или оружием. Но в «четырехсотке» укрыться за слова было невозможно. Здесь были важны не твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только самое основное. Все второстепенное, наносное, все, что сглаживает, ослабляет, приукрашивает основные черты твоего характера, отпадало, уносилось предсмертным вихрем. Оставалась только самая суть, самое простое: верный остается верным, предатель предает, обыватель отчаивается, герой борется. В каждом человеке есть сила и слабость, мужество и страх, твердость и колебание, чистота и грязь. Здесь оставалось только одно из двух. Или – или. Тот, кто пытался незаметно балансировать, бросался в глаза так, как если бы вздумал с кастаньетами и в шляпе с пером плясать на похоронах.
Были такие среди заключенных, были такие и среди чешских инспекторов и агентов. В кабинете следователя иной кадил нацистскому господу богу, а в «четырехсотке» – большевистскому дьяволу. На глазах у немецкого следователя он выбивал заключенному зубы, чтобы заставить его выдать явки, а в «четырехсотке» с дружеским видом предлагал ему кусок хлеба. При обыске он начисто обкрадывал квартиру, а в «четырехсотке» подсовывал тебе украденную у тебя же сигарету – я, мол, тебе сочувствую.
Была и другая разновидность того же типа: эти по своей воле никого не истязали, но и не помогали никому. Они беспокоились только о собственной шкуре. Ее чувствительность делала их отличным политическим барометром. Они сухи и строго официальны с заключенными– можете быть уверены: немцы наступают на Волге. Они приветливы и заговаривают с заключенными – положение улучшается, немцев, очевидно, побили на Волге. Начинаются толки о том, что они коренные чехи и что их силой заставили служить в гестапо. Превосходно! Наверняка Советская Армия продолжает наступление – уже за Ростовом! А есть среди них и такие: когда тонешь, они стоят, засунув руки в карманы, а когда тебе удается без их помощи выбраться на берег, они бегут к тебе с протянутой рукой.