В канцелярии Бема я увидела Юлека! Он улыбнулся мне.
Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами, резко повернулся к Юлеку.
– Одно село мы уже сровняли с землей. Если натолкнемся на дальнейшее сопротивление чехов, сровняем с землей весь протекторат! Мы можем это позволить себе! Мы победим! Кстати, наши войска заняли Севастополь! Захватили Тобрук! Никакого сопротивления не потерпим!
Юлек отвечал Бему не спеша, спокойно. Смысл его ответа был примерно таков: можете сровнять с землей хоть весь протекторат, возможно, что для этого у вас и хватит сил. Советская Армия, быть может, пока и отступает, но это долго продолжаться не может. Знайте, что еще ни один полководец, вторгавшийся в Россию, не мог победить ее. Вспомните Наполеона. Он добрался даже до Москвы, но известно, чем это кончилось. А ведь он имел дело не с Советской Армией, которая наряду с первоклассным вооружением имеет еще более сильное оружие – непобедимую коммунистическую идеологию.
Выслушав Юлека, Бем иронически засмеялся:
– Фучик, ты неисправимый упрямец!
Бем смеялся с чувством превосходства, как человек, принадлежащий к касте завоевателей. Он свысока смотрел на представителя покоренного, как ему казалось, народа. Юлек тоже улыбался, мило, по-человечески, но с большим достоинством. Я видела, что он не покорился и не желал молчать, хотя и находился в руках опаснейших врагов, способных убить его в любую минуту.
Улыбка Бема как-то скисла. Слова Юлека явно задели его за живое. Он вдруг стал расспрашивать Фучика о женщине, которая якобы приходила к нам. Юлек ответил: «Господин комиссар, я в самом деле ту женщину не знаю». Он произнес это с забавной серьезностью. Тогда Бем обратился ко мне. Я в свою очередь стала уверять его, что назвала бы имя женщины, если бы знала его. Гестаповец приказал привести Лидушку, видимо надеясь на ее показания. Но и тут ничего не добился. На меня Лидушка смотрела, как на чужую, и Бем, видимо, не догадывался о нашем знакомстве. «Значит, мои подозрения в отношении Лидушки были необоснованны», – с облегчением подумала я. Пусть гестаповец ищет вчерашний день как можно усерднее, пусть допрашивает товарищей, которых арестовали задолго до нас. Ему ничего не добиться!
Когда меня вечером привезли обратно в Панкрац, я застала в камере Амалку, готовившуюся к уходу. Она была в костюме. Щеки ее порозовели, глаза светились каким-то особенным блеском. Я успела лишь спросить: «Амалка, куда ты?». Она ответила торжествующе: «На Карлак»[45]. Среди узников, не известно почему, ходил слух, что заключенного, переведенного в тюрьму на Карлову площадь, вскоре выпустят на волю.
Едва мы успели обменяться с Амалкой короткими фразами, как надзирательница стала ее выталкивать. Я даже не смогла обнять подругу, только слегка коснулась ее руки. Больше я Амалку не видела. Позже, уже находясь в тюрьме на Карловой площади, я узнала от коридорных, что Амалку туда не привозили. Через несколько месяцев товарищ Рых из Страшнице рассказал мне в «четырехсотке» о казни Амалки.
Дня через три после описываемых событий в камеру воцша надзирательница и приказала мне собрать пожитки. Меня охватило беспокойство. В коридоре надзирательница поставила меня лицом к стене рядом с другими заключенными. Затем нас посадили в автомашину и куда-то повезли. Когда машина остановилась, мы увидели, что находимся во дворе тюрьмы на Карловой площади.
Глава XXI. Форпост антифашистской борьбы в гестаповском гнезде
Осадное положение формально было отменено в июле 1942 г., но нацистские «осадные» военно-полевые суды продолжали действовать.
Меня ежедневно возили во дворец Печека. Гестапо добивалось сведений о советском торговом представительстве в Праге, где я до 1936 г. служила корреспонденткой. Об этом нацисты узнали из картотеки, переданной им чешской полицией. Сведения о советском торгпредстве нужны были руководителю антикоммунистического отделения Лаймеру. Вскоре, однако, его отозвали. Меня еще долгое время продолжали по инерции возить в «четырехсотку», но уже без определенной цели. Там я долго просиживала над листом чистой бумаги, пока Юлек не подсказал мне, что делать. Я стала излагать содержание советских кинокартин, демонстрировавшихся в Чехословакии. Когда по вечерам меня увозили в Панкрац, я прятала свою работу в стол надзирателя «четырехсотки» Залуского. Никто из гестаповцев ни разу не проверял, что я писала, никто из них не интересовался, чем я занимаюсь эти долгие часы.
В «четырехсотке», справа от меня, сидел товарищ Гонзл, механик, чинивший пишущие машинки. Возле него – Вацлав Резек, дальше – Зденек Дворжак, Бервида, Элбл и Высушил. Гестапо так и не узнало, что Юлек хорошо знаком с Высушилом и даже скрывался у него на квартире. Высушила арестовали за нелегальные листовки
«В бой», которые издавал УВОД[46]. Йозефа схватили три дня спустя, после того как гестапо ворвалось в квартиру Елинеков. Вместе с ним забрали и товарищей Суханковых, живших в том же доме. Все, кто распространял листовки «В бой», поддерживали связь с семьей Свободы. После освобождения Чехословакии выяснилось, что Свобода – директор пражского отделения швейцарской акционерной компании «Циба», производившей медикаменты, был агентом СД – фашистской службы безопасности. Перед чрезвычайным народным судом Свобода признался, что выдал нацистам 78 человек, в том числе семью Суханковых и товарища Высушила.
Слева от меня сидел товарищ Арношт Лоренц, далее Ренек Терингл, доктор Мила Недвед и Юлек. Постепенно, по сантиметрам в день, Фучик подвигал свой стул и в конце концов очутился между столом надзирателя Залуского и скамейками заключенных. За ними на стене висело большое зеркало и находились четыре умывальника. Сюда часто приходили коридорные с кружками. При этом они иногда передавали заключенным, что следует говорить на допросе, информировали о сообщениях заграничного радио, о которых узнавали от вновь прибывших арестованных либо от чешских надзирателей. Большей частью это делалось при посредстве Юлека.
В «четырехсотку» ежедневно привозили подследственных по так называемым «тяжелым случаям» – такими в 1942 г. были дела Юлека или Милы Недведа. Их держали поблизости, чтобы гестаповцам не приходилось посылать за ними каждый раз на Панкрац либо спускаться с пятого этажа во внутреннюю тюрьму на первом этаже. Кроме того, в «четырехсотку» каждый день приводили заключенных-коридорных, командируемых для работы во дворце Печека. Они раздавали арестованным обед, чинили пишущие машинки, помогали при уборке. Во время массовых арестов им даже поручали оформлять ордера на арест. Коридорные работали и в буфете для эсэсовцев, в библиотеке, переводили на немецкий язык попавшие в гестапо нелегальные газеты и журналы, а также записи из картотеки чешской полиции. Припоминаю, как Ренек Теригл, Вашек Резек и Арношт Лоренц уничтожили большое количество материалов из чешской полицейской картотеки.
В «четырехсотое» сложился монолитный, на редкость солидарный коллектив, который, даже выполняя возложенные на него нацистами обязанности, умел обратить их на пользу узникам гестапо, во вред фашистам.
Если заключенных караулили надзиратели-чехи Залуский, либо Лаштовичка, или Лайбнер, заключенные могли потихоньку разговаривать между собой или передать поручение товарищу, арестованному по тому же делу, но сидящему в другой камере. Это была бесценная помощь. Благодаря ей подследственные на допросах могли давать сходные показания, избегая мучительных пыток, не поддаваться на провокации гитлеровцев, стремившихся получить сведения о наших товарищах, оставшихся на свободе.
Лаштовичка за свою повседневную помощь заключенным поплатился жизнью. В конце 1943 г. во дворце Печека он стал свидетелем того, как агент гестапо Ярослав Фиала предает товарищей из подпольного Центрального Комитета коммунистической партии. Фиала много лет работал в партии и пользовался доверием товарищей. В годы оккупации он был непосредственно связан с руководящими партийными работниками, которые не подозревали в нем изменника и доносчика. Лаштовичка печатными буквами написал предупреждение и передал его товарищам из «Вчелы – Братрстви» *, с которыми был связан, попросив довести его до сведения членов ЦК партии. Эта записка, к сожалению, попала в руки Фиалы, и он принес ее в гестапо. Фашисты предприняли строжайшее расследование. Установив по почерку, что автором письма являлся Лаштовичка, гестаповцы в декабре 1943 г. арестовали его и вскоре повесили в тюрьме Панкрац.
Нередко в «четырехсотку» засылали провокатора. О его присутствии узники обычно быстро узнавали. Как только такого типа уводили на допрос, в «четырехсотку» являлся гестаповец. Он уже знал, кто из заключенных переговаривался. Этих товарищей тут же жестоко избивали, а затем отправляли в Панкрац, где заставляли трое суток стоять в коридоре лицом к стене. Еды им, разумеется, не давали.
Когда в «четырехсотые» появлялся провокатор, заключенные сидели не шевелясь, молча, словно воды в рот набрали. Среди доносчиков был и Мирек – Клецан. Отведя его на допрос, Залуский обычно прижимал палец к губам и шептал нам: «Внимание, Клецан там докладывает, о чем вы здесь договариваетесь!».
Во время осадного положения среди охранников появился молодой эсэсовец из города Лодзи.
Он относился к заключенным очень сурово. Юлек, Ренек, Резек, Мила Недвед попытались завязать с ним разговор, но эсэсовец грубо оборвал их. Однако товарищи все же добились того, что он постепенно развязал язык и высказал свои сокровенные мечты. Он ждал победы на востоке, после чего надеялся получить на Украине имение, в котором будут работать местные жители. Фашисты стремились внушить своим соотечественникам подобные иллюзии, и многие им верили. Наши товарищи опровергали эти бессмысленные и глупые бредни, рассказывали ему о Советском Союзе, о силе Советской Армии, которая уничтожит германский фашизм. Видимо, воодушевление и убежденность наших друзей подействовали на эсэсовца; во всяком случае, он перестал издеваться над заключенными и даже выучил немецкую революционную песню. Вместе с нашими товарищами он напевал ее в «четырехсотые». Позднее лодзинского эсэсовца отправили на Восточный фронт, где он получил возможность на собственной шкуре убедиться в могуществе Советской Армии.