После отмены осадного положения заключенных в «четырехсотке» караулили только чешские надзиратели. Если дежурили Берка, Пошик или Долейши, заключенным было трудно разговаривать. Случалось, что они дежурили втроем. Тогда один из них вытаскивал из кармана колоду карт и начиналась азартная игра. Время от времени Пошик громко кричал на заключенных: «Головы вверх, бараны!» либо: «Чтоб было тихо!» Но постепенно они увлекались игрой и все реже и реже поглядывали на нас. Иногда кто-нибудь из них даже говорил нам: «Предупредите, если кто-либо появится». И если вдруг слышался шепот: «Внимание!», он относился как к заключенным, так и к гестаповцам. Они молниеносно запихивали карты в карманы, словно нашкодившие школьники. Когда в «четырехсотке» становилось слишком шумно, кто-либо из игроков-надзирателей, продолжая тасовать карты, произносил: «Тише!» Правда, столь благоприятные минуты перепадали редко, но товарищи умело использовали их.
Заключенным в «четырехсотке» не разрешалось вставать со своих мест. Только коридорные, особенно Ренек Терингл и Вашек Резек, свободно передвигались по комнате. Делая вид, что занимаются уборкой, они подходили к товарищам, передавая им необходимую информацию, делили и разносили пищу, оставленную в «четырехсотке» теми заключенными, кто имел разрешение на свидание с родственниками. Уносить передачу в тюрьму строжайше запрещалось. Конечно, при дележе каждому доставалась лишь ничтожная кроха, не утолявшая голода. Но такая помощь имела огромное значение. Она укрепляла в человеке уверенность в том, что он признанный член коллектива и товарищи его не забывают. В «четырехсотке» можно было и покурить. Во время свиданий с родными заключенным позволяли курить. Однако брать сигареты в камеру не разрешалось. Поэтому заключенные, когда их увозили в тюрьму, оставляли сигареты коридорным. А те давали возможность каждому курильщику тайком сделать несколько затяжек. При этом Залуский делал вид, что не замечает, как сигарета переходит от одного к другому. Если же в комнату входил гестаповец, то по сигналу бдительного «дневального» сигарету моментально гасили. А дым? Это не беда! Ведь сюда приходили гестаповцы с сигаретами в зубах. Многие из них даже табачный дым превращали в орудие издевательства над заключенными.
Может показаться, что в «четырехсотке» были сносные условия, но это, разумеется, далеко не так. То и дело сюда являлись немецкие и чешские гестаповцы, уводившие заключенных на допрос. Многих через несколько часов притаскивали истерзанными, окровавленными, до полусмерти избитыми. Мы старались в меру своих сил и возможностей помочь измученному товарищу. На лавке у стены, возле которой его ставили, всегда оказывалось свободное место, чтобы узник мог хотя бы на минутку присесть и отдохнуть. Ренек, Резек или Мила Недвед приносили ему что-нибудь поесть, подсовывали сигарету. Врач Мила Недвед всегда имел при себе болеутоляющий порошок. А коридорные старались расспросить пострадавшего, что и кому необходимо срочно передать. Так каждый чувствовал поддержку коллектива, которая придавала человеку новые силы, но вместе с тем обязывала его проявить в свою очередь заботу о других.
Юлек и в «четырехсотке» непрестанно вел работу. Он тихонько перешептывался с товарищами, наблюдая в то же время, чтобы гестаповцы не застали их врасплох. Каждый из заключенных старался посоветоваться с Фучиком, какие показания давать на следствии, узнать, что нового на свете, получить моральную поддержку. Заключенные в «четырехсотке» знали, что Юлека, как коммунистического редактора, который в печати и на собраниях смело выступал против фашизма, против Гитлера, ожидает тяжелейшая участь. Все узники доверяли Юлеку. Некоторые знали его со времени буржуазной республики, другие познакомились с ним в фашистском застенке. Люди открывали Фучику сердца, поверяли ему свои заботы, а он поднимал их духовные силы, укреплял волю, давал совет. Юлек стремился помочь не только коммунистам, но и всем, решительно всем, кто в этом нуждался.
Самыми удобными для общения были минуты, когда нас везли в темном автобусе, куда не проникало бдительное око гестаповцев, а шум мотора заглушал тихие голоса заключенных. В гестапо было так много узников, что возить на допрос каждого в отдельности было невозможно. А полицейские следователи понятия не имели, сколько заключенных тюремная администрация ежедневно перевозит в единственном автобусе.
Меня полгода таскали во дворец Печека. Возили большей частью через Панкрац, поэтому я ежедневно видела Юлека, а иногда, в дежурство Залуского, когда нас выстраивали на обед, он ухитрялся даже поцеловать меня. Довольно часто я разговаривала с ним, но бывало и так, что не удавалось перекинуться даже словом.
Как-то Юлек шепнул мне, что, стремясь затянуть и запутать следствие, он заявил Бему, будто дважды в месяц ходил на конспиративные свидания в один из трактирчиков в районе Браник. Бем несколько раз возил туда
Фучика и ждал, не подойдет ли кто-нибудь к нему, но так и не дождался.
Однажды Юлек сказал: «Густина, я знаю, что иду на смерть. Только чудо может спасти меня, однако чудес на свете не бывает. Но верь мне, о смерти я совсем не думаю». Да, он не думал о смерти, поэтому сохранил внутреннюю стойкость, духовные силы и несокрушимость, не поддался отчаянию. Я спросила как-то: «Юлек, а ты мог бы убежать?» Он, в иные времена склонный к приключениям, покачал головой и ответил: «Если бы даже такое и было возможно, я не сделал бы этого. Подумай, сколькими жизнями пришлось бы заплатить за мой побег!»
Конспиративная работа Фучика в «четырехсотке» разрасталась. Его неустрашимость импонировала даже некоторым надзирателям-чехам. Одним из них был Вацлавик. Он служил на пятом этаже дворца Печека. В «четырехсотке» ему делать было нечего, но он все же заходил туда. Поначалу раз в два-три дня, затем – ежедневно и, наконец, по нескольку раз в день. Появлялся на минуту, иногда задерживался на полчаса, а то и на час. Вацлавик был высокий, стройный, всегда элегантно одетый блондин с аккуратно подстриженными, слегка вьющимися волосами. Прежде он служил в чешской полиции. Во время оккупации его перевели в гестапо. Вацлавик входил легким, почти танцующим шагом и сразу же направлялся к столу, за которым сидел Залуский. Из всех заходивших в «четырехсотку» Вацлавик был единственным, кто здоровался с заключенными. На его лице всегда играла улыбка, словно он входил не в тюрьму, а к друзьям. Вацлавик садился на угол стола Залуского и умными глазами разглядывал заключенных – не появились ли среди них новые лица. Он видел всех, но не все могли видеть его: заключенные сидели спиной к столу. Вацлавик обменивался несколькими словами с Залуским, а затем большую часть времени посвящал беседе с Юлеком и Милошем Недведом. Они сидели справа и слева от Вацлавика. Держался он непринужденно и вносил в «четырехсотку» атмосферу простоты. В его присутствии мы иногда забывали, что являемся заключенными. У Вацлавика был необузданно авантюрный характер, не знавший покоя. Он шел навстречу опасностям, чувствуя себя при этом как рыба в воде.
Вацлавик как-то спросил Юлека, не нужно ли передать что-нибудь на волю. Свои услуги он предложил и Миле Недведу, когда была арестована его жена – доктор Здена Недведова. Юлек вначале не доверял Вацлавику, но все же решил испытать его. Он попросил передать сестре Вере, что не надеется вырваться живым из рук гестапо, и наказывал ей не говорить об этом ни матери, ни отцу, ни Либе. Он надеялся, что Вера мужественно перенесет это печальное известие. Юлек призывал к мужеству и в своем письме из Баутцена от 8 августа 1943 г.: «Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет смертный приговор, постоянно думает об этом и страдает. Я вообще об этом не думаю. Смерть всегда тяжела только для живых, для тех, кто остается. Следовательно, это вам я должен пожелать быть сильными и мужественными».
Фучик послал Вацлавика в пражский район Смихов к издателю Гиргалу с приветом и просьбой, чтобы тот прислал несколько экземпляров книжки «Божена Немцова борющаяся». Вацлавик потом рассказывал, как Гиргал испугался, когда в магазин вошел гестаповец. Но Вацлавик быстро успокоил его, объяснив, что пришел по просьбе Фучика.
Книжку «Божена Немцова борющаяся» Юлек преподнес Вацлавику, Залускому, Лайбнеру, ее даже тайно читали коридорные. Так светлый образ борющейся Вожены вдохновлял нас в фашистском застенке.
В следующий раз Юлек послал Вацлавика к Гиргалу за «Конституцией СССР». Когда Вацлавик принес «Конституцию», Юлек спрятал ее в нижний боковой ящик стола Залуского и, пользуясь каждой удобной минутой, украдкой читал. Фучик много рассказывал Вацлавику о Советском Союзе. Тот громко задавал вопросы, а Юлек так же громко отвечал. Объяснения Фучика, таким образом, слышал не только Вацлавик, но и все заключенные. Это была настоящая политучеба, возможная лишь в часы дежурства Залуского или самого Вацлавика. А тот не скрывал своего восхищения оптимизмом Юлека, которым заражались все заключенные. Вацлавик доверял Фучику.
«Если что-либо треснет, Юлек меня не засыплет», – сказал он как-то на тюремном жаргоне. С таким же доверием относился к Юлеку и другой служащий гестапо – Франтишек Лайбнер. Он приходил в «четырехсотку» с дружелюбной улыбкой, делал вид, что не замечает, как коридорные дают заключенным сигареты. При нем можно было переговариваться друг с другом. Лайбнер никогда не кричал на нас.
Летом 1942 г. он впервые принес Юлеку в «четырехсотку» газеты и с тех пор делал это регулярно. Фучик прятал их в нижний ящик стола Залуского и, склонившись, читал. Если в комнату заходил гестаповец, Юлек моментально задвигал ящик. Юлеку удалось достать и географическую карту Европы, которую он хранил в том же ящике под газетами. На карте Фучик отмечал изменение линии фронта на востоке.
Летние месяцы 1942 г. были, пожалуй, самыми трудными для Советской Армии, героически сражавшейся с фашистскими войсками. А мы ожидали помощи только от нее. Второй фронт на западе пока свелся всего лишь к попытке союзных войск высадиться у Дьепа. Верховное командование немецких вооруженных сил несколько раз в день под звуки фанфар оповещало о захвате все новых и новых советских территорий. И каждый раз гестаповцы на полную мощность включали радиорепродукторы во дворце Печека, в тюрьмах Панкраца и на Карловой площади, чтобы заключенные слышали победные реляции. Гитлеровцы думали, что таким способом они морально сломят не только узников, но и весь чешский народ и убедят в бесполезности борьбы против оккупантов. Конечно, безрадостные вести с Восточного фронта очень огорчали нас, но вера подавляющего большинства узников в окончательную победу Советской Армии была несокрушимой. Если же кто-либо и падал духом, то всегда находились товарищи, готовые поддержать слабеющих.