Товарища Фучика интересовали главным образом его тетради, содержавшие заметки того периода, когда он, будучи учеником средней школы, начинал свои первые литературные шаги; ему хотелось также сберечь годовой комплект Крамеровых «Патриотических газет» за 1793 г. Они вообще-то сохранились лишь в нескольких экземплярах. Далее он волновался за некоторые марксистские издания и русские книги. В то критическое для Фучика время, когда в любой момент его могли казнить, я обещал приложить все силы, чтобы спасти эти издания.
Через несколько дней нас, заключенных из «бюхер-команды», гестаповцы снабдили большими корзинами и загнали в грузовую машину. Кроме меня здесь были Зденек Смрчка, Игорь Збировский, Йозеф Климеш и К. Янеба. Мы понимали: предстоит «большая работа», однако куда нас везут, не знали. Я спросил руководившего операцией комиссара Г. Клювера. Он ответил: «Будем ликвидировать библиотеку известного главаря чешских коммунистов». Этого было вполне достаточно, чтобы догадаться, о ком идет речь. Остановились в Дейвицах, на Летецкой улице, у дома № 11. Нас погнали на шестой этаж. Гестаповцы почему-то спешили и все время нас поторапливали.
Открыв дверь, мы вошли в квартиру дорогого нам Юлиуса Фучика… Сердце мое, казалось, замерло на секунду. Я был глубоко взволнован и с горечью подумал, что вместе с библиотекой, быть может, уже сегодня вечером, будет «ликвидирована» и жизнь Фучика. Но возможно ли это? Ведь еще только сегодня утром, во время поездки во дворец Печека, Фучик давал указания, что и как надо сделать.
В квартире все было перевернуто вверх дном. Гестаповцы, должно быть, искали золотой клад у деятеля коммунистической партии. Платяные шкафы раскрыты и пусты – их содержимое, вероятно, разграбил Бем со своей шайкой. Часто случалось, что заключенный, привезенный в гестапо на допрос, видел на комиссаре или чешском шпике свой костюм. Фашисты даже не считали нужным подождать, пока владелец вещей будет казнен.
Быстро просмотрел я полки в книжных шкафах – Фучик указал мне, где примерно стоят книги, которые необходимо сохранить. А вот и переплет с золотой надписью на корешке: «Патриотические газеты». Улучив момент, я быстро отложил драгоценный комплект в сторону. Остальные книги мы бросали в корзины и уносили вниз, в автомашину. Работая, я не переставал искать нужные издания и материалы. Обнаружил тетради с заметками Юлиуса. Да, это были они, в твердых переплетах, на которых стояло имя Юлиуса и дата написания. Эти тетради я также отложил.
Гестаповцы занялись обыском квартиры: не оставили ли чего их предшественники? Ведь бывает, что грабители второпях что-нибудь да проглядят. Каждый из караульных шарил в одиночку. Нам, заключенным, они почти не уделяли внимания – три гестаповца и шофер, который также обязан был следить за арестованными, но обычно стерег не он нас, а мы его. На это имелись свои причины.
Нашел я и корреспонденцию Фучика (речь идет о письмах, которые Юлек получал. – Г. Ф.), некоторые его и Густины документы и какие-то записки. Все это положил в корзину и отнес в автомашину. Одному из гестаповцев приглянулись шкафы… Мы быстро снесли и их в автомашину и поехали к центру Праги. Остановились у новых домов и отнесли шкафы на третий этаж. Было жарко и душно, с нас пот лил ручьем. Что касается гестаповцев, то они твердили лишь одно: «Работайте, работайте, быстрее, быстрее!».
Книги свезли в Печкарну. Там их быстро сложили, а свою «добычу» я спрятал. Но это было полдела. Теперь предстояло как можно скорее переправить материал на волю. Хотя план действия я и продумал, но осуществить его было нелегко. Однако я сказал себе: нам удавались не такие дела, а потому все должно получиться хорошо и на сей раз.
Был полдень. Гестаповцы повели нас на обед. Трапеза состояла из сваренных сушеных овощей. Я впервые съел это варево с большим аппетитом. Через несколько минут мы поехали за последними пачками книг. В доме, где жил Фучик, стояла гробовая тишина, как после похорон. Она угнетала нас. Мы наполнили книгами последнюю корзину. И вот, богатой библиотеки Юлиуса уже нет.
Так гестапо уничтожило библиотеку Фучика, которая так много для него значила.
Когда вечером нас с Фучиком везли из Печкарны обратно в Панкрац, я ничего не сказал ему о судьбе библиотеки. Сделал это позже, после отмены осадного положения. Выслушав меня, Фучик опечалился. В тот день ему было очень не по себе. Вскоре после моего рассказа его увели на допрос.
Те материалы, которыми Фучик особенно дорожил, удалось сохранить. Если бы не трусость одного коридорного, можно было бы уберечь и большую часть уже упоминавшейся фучиковской корреспонденции.
Большую роль в спасении книг Юлиуса сыграл маленький молочный киоск, принадлежавший радлицкой фирме. Киоск стоял рядом с Печкарней, в саду имени Врхлицкого. Было бы несправедливо не вспомнить в данном случае об огромной услуге, которую оказала нам продавщица киоска Вожена Витаскова – отважная и самоотверженная женщина, не боявшаяся никаких трудностей, никакой опасности. Через нее мы поддерживали связь с внешним миром вплоть до января 1943 г. Именно к ней в киоск мне удалось тайком перенести сохраненные книги и материалы Фучика… Моя жена затем позаботилась о дальнейшей судьбе спасенных книг и материалов.
Кроме того, я порекомендовал комиссару Клюверу выбрать из богатой марксистской библиотеки Фучика книги, которые могли бы пригодиться нацистам для научных целей. Я предполагал, что таким образом можно спасти от уничтожения часть книг. Этот план действительно удался. Вместе с товарищем Йозефом Пацалом – линотипистом из Гофмановой типографии в районе Карлин, давним сотрудником Фучика, – мы отобрали некоторые книги, сложили их в четыре ящика. Через несколько дней гестапо отослало ящики в город Либерец, в комендатуру СС. Но, к сожалению, книги, отправленные в Либерец, после нашего освобождения не были найдены. Так закончилась печальная глава, одна из последних в жизни Юлиуса Фучика».
28 августа 1942 г. Этот день от остальных отличался лишь тем, что был днем моего рождения, моим праздником. В обстановке непрестанного страха и напряжения я бы, вероятно, и не вспомнила о нем, но Юлек не забыл. Когда меня в то утро привели в «четырехсотку», он уже сидел на своем месте. Его всегда привозили первым рейсом – между семью и восемью часами утра. Каждый раз, как только я входила в «четырехсотку», мой взгляд устремлялся туда, где сидел Юлек. Увидев его, я немного успокаивалась. Но если место было пустым, сердце мое тревожно сжималось. Иногда оказывалось, что он на допросе. Тогда я взволнованно ждала: в каком состоянии его приведут? Но бывало и так, что товарищи не знали, где он и что с ним. В таких случаях каждая минута мучительного ожидания казалась мне бесконечной. Ведь в период осадного положения и даже после его отмены каждого из нас могли в любой день и час отвезти на военный полигон в Кобылисы и расстрелять. Когда место Юлека Пустовало, я сидела на своей скамейке тихо, внешне спокойная, но сердце мое то замирало, то начинало бешено биться, а кровь звенела в висках и приливала к лицу.
Конечно, и надо мной постоянно висел дамоклов меч – гестапо могло дознаться о моих связях с Елинеками, Ли-душкой, Высушилом, Карелом – Яном Черны. Могло докопаться и до моей подпольной работы. Но до сих пор я оставалась как-то в стороне, меня ни в чем не уличали, никто из товарищей на допросах не называл меня.
Но вернемся к 28 августа 1942 г. Едва переступив порог «четырехсотки», я посмотрела туда, где обычно сидел Юлек. Он был на месте и улыбался мне. Я ответила – так было всегда, когда мы встречались. Он сидел, закинув нога на ногу, правой рукой поглаживая бороду. Дежурил Залуский. Как только я села, Юлек очутился возле меня, хотя сделать эти три-четыре шага ему было, пожалуй, труднее, чем в былые годы подняться на высокую гору. Фучик добровольно покидал свой стул только в исключительных случаях. Шел он обычно согнувшись, чтобы не заметили охранники. Юлек погладил меня по волосам, наклонил голову, и я почувствовала на левой щеке легонький поцелуй, словно ласковое дуновение ветерка. В распоряжении Юлека были лишь одна-две секунды. За этот миг он успел шепнуть: «Густина! Желаю тебе, чтобы следующий день рождения ты встретила на свободе!». Затем, сунув мне в руку четвертушку плотной раскрашенной бумаги и кусочек сахару, он, согнувшись, возвратился на место. С большим трудом я сдерживала слезы, меня переполняла любовь к Юлеку и невыразимое страдание от того, что бесконечно дорогой мне человек находится во власти гестапо, которое, я знала, не выпустит его живым. Я глядела на Юлека, а он улыбался мне. Его улыбка словно говорила: «Только не волнуйся, все будет хорошо». Он знал, что творится в моей душе.
В руке у меня был его подарок – маленькая рисованная картинка: букетик синих васильков, желтых примул и красный мак. Над букетиком желтой краской полукругом выписана дата: «28. VIII. 1942». А внизу: «Густе, Юлек». Картинка была обрамлена золотистой краской.
В правом нижнем ее углу стояли еле заметные буквы: «3. Д.». Я повернула голову в сторону скульптора Зденека Дворжака. Его сажали за письменный стол у стены спиной к заключенным. Но он устраивался боком к нам и так работал над картиной, которую тюремщики приказали ему написать. Дворжак часто отрывался от работы и мечтательно глядел на Летенские сады, видневшиеся за решеткой окна.
С помощью Зденека заключенные нередко общались друг с другом. Он выполнял поручения охотно, потому что мог ходить по «четырехсотке» – ему разрешалось мыть мисочку у раковины, чистить кисточку. По дороге Дворжак на миг останавливался возле товарища и передавал, что нужно. Он делал большое, важное дело.
Зденек смотрел на меня. Я показала переданную мне картинку и кивнула ему: знаю, кто автор рисунка. Дворжак приветливо улыбнулся. Его взгляд как бы ответил на мой немой вопрос: «Ну, взял и нарисовал. Вот видишь, гестаповцы ничего и не заметили, да и ты тоже ничего не знала. Мы с Юлою хотели сделать тебе сюрприз. Это нам удалось».