«Мои дорогие, приветствую и обнимаю вас всех вместе. Благодарю сердечно за белье и костюм, которому я очень рад. Ведь была явная опасность, что из старых черных брюк покажется некая часть моей персоны. Однако более темный костюм был бы практичнее. Буду признателен, если мой старый черный костюм вы отдадите в мастерскую.
Мы оба, Густина и я, здоровы. За нас не беспокойтесь. Напишите нам, как чувствуют себя папа и мама, как живется моим именитым сестрам и их семьям, что поделывают синицы и ласточки там, у нас. Мой адрес: Юлиус Фучик, тайная государственная полиция, Прага II, Бредовская, 20, канцелярия 424.
В канцелярии можете также при случае попросить у г. комиссара разрешение на свидание. Писать можете и в том случае, если ответ получите не сразу. Итак, еще раз вас горячо приветствую и целую. До свидания, ваш Юла».
Гестапо очень заботилось о том, чтобы на свободу не проникли сведения о зверствах, которые творились в нацистском застенке. Получив разрешение писать, узник обязан был придерживаться рамок циклографированной шпаргалки. Поэтому все письма заключенных из дворца Печека походили одно на другое. Юлек не хотел огорчать родителей и сестер, а потому написал письмо в несколько шутливом тоне. Но тем не менее оно вызвало дома тревогу и слезы.
14 сентября 1942 г. вся семья ответила Юлеку.
Начинала мама:
«Любимый сын! Письмо, которое мы получили, нас очень обрадовало. Мы все, слава богу, здоровы. Синицы в этом году изменили нам, хотя их кругом предостаточно. Ласточки садятся на крышу дома, на провод звонка и щебечут. Ты знаешь, мы живем воспоминаниями. Этим летом стояли прекрасные дни, и нам тут так нравилось! Работы у нас всегда хватает, поэтому дни текут, как вода. Йерык все такой же: ни одна мышка от него не убежит. Ну вот видишь, теперь ты о всех наших столь важных делах вполне осведомлен. Пиши нам поскорее опять. Папа тоже хочет черкнуть. Поэтому я должна ему оставить место. Крепко тебя обнимает и целует твоя мама».
Отец писал:
«Дорогой Юльча! Вспоминаю о тебе, когда поймаю какую-нибудь рыбешку. Хожу хоть и хорошо, но походка неуверенная. Это и не удивительно, если нет ноги. Нового – ничего. Все по-старому. Искренне тебя приветствует отец».
Сестра Либа:
«Родной Юлка. Невыразимо рада, что ты нам написал, хотя и очень кратко. Я перечитывала письмо много раз подряд и уже почти знаю его наизусть. Очень рада, что посланный костюм тебе подходит, а тот темный мы приведем в порядок. Я приготовила тебе теплые чулки, но не послала – все время было так тепло. Прошу тебя, напиши, что тебе нужно, может быть, теплые рейтузы и домашние туфли? Или спортивный костюм и какой-нибудь свитер? У меня много вопросов, не правда ли? Могу ли я послать тебе фотокарточку моих детей? Ты бы их уже, наверно, не узнал. Ну, а я все такая же, да еще учусь ездить на велосипеде. Сказала себе, что выучусь, но ведь ты знаешь, какая я неуклюжая: изрядно досталось и велосипеду, и мне самой, и всей родне. Но все-таки уже езжу самостоятельно. Об этом можно было бы написать целую историю. Очень хорошо с твоей стороны, что ты вспомнил о синичках. Итак, всего тебе хорошего. Целую тебя крепко, крепко и надеюсь, что ты скоро опять напишешь. Твоя Либка».
Написала и другая сестра Юлека – Вера:
«Дорогой Юлка! Пишу тебе, должно быть, первое письмо со дня моего рождения, хотя и прожила уже четверть века. Ох, бежит же время! Ведь пролетели уже два года моего замужества, правда, пока без потомства. Хотя я была бы рада качать младенца в колыбели. Приходится ждать, пока наступят лучшие времена. Но зато я, пигалица, получила ангажемент в городской театр. Буду выступать в драме и оперетте, конечно, под своей уже известной девичьей фамилией. С нетерпением ждем опять хотя бы несколько строк от тебя. Все мы тебя много, много раз обнимаем и целуем. Вскоре кто-нибудь из нас навестит тебя. Твоя Вера».
Конечно, эти письма ни в коей мере не отражают того волнения, с каким члены семьи Фучика писали их. Они вынуждены были говорить не о том, что их в действительности заботило – как живет и чувствует себя Юлек.
В сентябре комиссар Бем разрешил Юлеку свидание с сестрами. Меня это больше обеспокоило, чем обрадовало. Боялась, как бы сестры не сказали чего-нибудь лишнего; того и гляди, сами еще попадут в тюрьму.
Когда гестаповец Пошик привел Юлека и меня в кабинет Бема, Либа и Вера нас уже ждали. Они не видели Юлека два года. В ту пору он был загорелым и безбород дым, а теперь его бледное лицо обрамляла черная борода. Два года назад он легко ходил и бегал, а теперь сильно прихрамывал – все еще давали о себе знать раны, результат истязаний.
Юлек был очень рад свиданию. Хотя за каждым нашим движением, каждым словом наблюдал Бем, Юлек держался непринужденно, словно мы находились в нашей квартире в Праге, уже первой фразой, произнесенной весело и беззаботно, он сумел несколько развеять трагичность ситуации: «Так, девчата, что вы нам принесли?». И, игнорируя Бема, предложил им сесть. Сестры удивленно глядели на него, сдерживая рыдания. Слова Юлека несколько приободрили жизнерадостную Либу. Она, правда, больше обычного говорила, чтобы не расплакаться, в то время как Вера молчала: она не могла произнести ни слова. Либа рассказывала о своих детях, о Хотимерже, о собаке Йерыке, принесла шницель, который Юлек съел с аппетитом, и сигареты. Юлек расспрашивал о матери, ухаживает ли она по-прежнему за дорожками в Хотимерже; интересовался, ходит ли отец на рыбалку. Разговор и впрямь был непринужденным. Но вдруг в него вмешался Бем:
– Когда вы виделись с братом в последний раз? – спросил он по-чешски своим резким голосом.
– В рождество тридцать восьмого года, – без долгого раздумья ответила Либа и продолжала:
– Юльча, ты хотел бы вареников со сливами? Ведь ты их так любишь!
– Да, очень!
– Можно ли их принести сюда, господин?
Бем кивнул головой в знак согласия. Мы были крайне удивлены. А Либа тут же начала излагать свой план: вареники она привезет из Пльзеня. Рано утром состряпает, положит в кастрюльку, завернет в белье, чтобы вареники не остыли.
Бем сказал, что она может приехать недели через две.
Быстро промелькнули пятнадцать минут, и Бем объявил, что свидание окончено. На прощание мы обнялись и расцеловались под пристальным взглядом гестаповца. Еду и сигареты мы принесли в «четырехсотку» и разделили между заключенными.
Нам разрешали свидания еще дважды. Осенью 1942 г. я последний раз виделась с Либой и Верой в тюрьме. Юлек же встречался с ними еще весной 1943 г. у судебного следователя, в здании, расположенном напротив дворца Печека, где он находился перед отправкой в Германию, в тюрьму Баутцен.
Осенью 1942 г. Юлек, как-то вернувшись с допроса в «четырехсотку», шепнул мне: «Густина, тебя, может быть, освободят».
Мне это показалось невероятным.
– Чего ради? Да и куда я пойду?
А Юлек продолжал:
– Если они это все же сделают, ты должна соблюдать осторожность, чтобы не навлечь на кого-нибудь беду.
Я ничего не понимала. Но он объяснил:
– Они хотят использовать тебя в качестве приманки.
Я почувствовала приступ тошноты.
– Юлек, я не хочу освобождаться. Я хочу быть рядом с тобой!
Он пытался успокоить меня:
– Разумеется, ты не станешь приманкой. Я сказал тебе об этом на тот случай, если бы такое предложение сделал Бем. Я посоветуюсь с Милою Недведом, какую болезнь тебе следует симулировать, чтобы иметь возможность не приходить в гестапо.
И Юлек, согнувшись, пробрался на свое место. Мною овладело тяжкое раздумье. Быть приманкой – это значит встречаться с товарищами на свободе, а затем во время свиданий с Юлеком рассказывать в присутствии нацистов, с кем и о чем я разговаривала. Таким образом гестапо получило бы возможность арестовать наших товарищей!
На следующий день в «четырехсотку» явился Бем и вызвал на допрос Юлека и меня. Приведя нас в свой кабинет, он предложил мне стул. Какая учтивость! Затем, раскрыв портсигар, протянул его мне. Я отказалась, понимая, куда он клонит. Гестаповец уселся против меня (Юлек стоял поодаль) и спросил по-чешски:
– Госпожа Фучик, чем бы вы занялись, если бы мы вас освободили?
Глядя прямо ему в глаза, я ответила:
– Стала бы работать.
– Гм. Вы могли бы, пожалуй, каждый день или, скажем, через день навещать мужа, рассказывать ему о себе: что делаете, куда ходите, с кем встречаетесь…
– Господин комиссар, – прервала я Бема, – отпустите лучше моего мужа, а меня оставьте здесь!
Бем рассмеялся так, словно услышал удачную остроту. Мои слова рассмешили и Юлека. Между тем я говорила вполне серьезно.
Нас отвели в «четырехсотку», где Юлек принялся расспрашивать Милу Недведа, какую болезнь симулировать на случай моего освобождения. Перспектива моего освобождения из гестаповского ада очень обрадовала Фучика. Я, напротив, страшилась этого. Доктор Мила Недвед, поразмыслив, отдал предпочтение нервному расстройству.
Однако Бем больше не возвращался к этому разговору, хотя не раз уверял Юлека, что освободит меня. В письме домой из тюрьмы предварительного заключения в Баутцене Юлек писал 14 июня 1943 г.: «Я уезжал из Праги с надеждой, что с Густиной все, может быть, обойдется благополучно. Мой комиссар снова обещал, что освободит ее. Надеюсь, что он не только хотел потешить меня перед дорогой, поэтому возможно, что это письмо Густа будет читать вместе с вами. Если же нет, то выхлопочите свидание и обнимите ее за меня…» Этими строчками Юлек как бы напоминал гестаповцу о его подлости.
Арношт Лоренц сидел у стола, расположенного между двумя окнами, так, чтобы заключенный ничего не мог в них видеть. Мне же было отведено место, на котором до казни сидела товарищ Викова. Однажды утром я и Арношт обнаружили на стене между окнами термометр. Неужели гестаповцы прониклись такой трогательной заботой о нашем здоровье? Нет, тут что-то не так! У нас возникло подозрение, что к стене прикрепили звукозаписывающее устройство. С этого дня мы только тихо перешептывались и при этом прикрывали ладонью рот.