сылки, то тайно делились с ними.
В полдень нас уводили в крепость на обед, где давали одну и ту же картофельную похлебку. Но мы не унывали. Нас не вызывали на мучительные допросы, жили мы надеждой на скорое освобождение.
Никогда женщины так не интересовались политикой, как в застенках гестапо. Их волновало главным образом то, как наступает Советская Армия, когда американцы и англичане откроют второй фронт и будет ли он вообще открыт? Каждый день проволочки с открытием второго фронта порождал среди заключенных все новых противников американо-английских заправил. Советская же Армия стремительно приближалась. За полгода она прошла на запад более пятисот километров.
В начале июля 1943 г. мы почувствовали, что отношение к нам нацистов еще более ухудшилось. Оказалось, что гитлеровцы предприняли новое наступление на востоке. Мы переживали за Советскую Армию и жили в большом напряжении. По вечерам в камерах мы горячо спорили, терялись в догадках, упрекали тех, которые еще надеялись на Америку и Англию (но таких с каждым днем становилось все меньше), доказывали им, что правительства этих государств плюют на оккупированные народы, что они заинтересованы в обескровливании Советской Армии, но им этого не дождаться. Камера разделилась на два лагеря. Мы укоряли наших противниц за неудачную высадку англичан у Деппа. Какие, мол, это солдаты. Мы говорили с такой горячностью, будто наши «противники» по камере несли за это прямую ответственность.
А с каким ликованием мы узнавали, что Советская Армия освободила Орел, Белгород и что она продолжает победное наступление на запад! Известия доходили до нас окольными путями: от коммунистки-уборщицы, подслушавшей в тюремной канцелярии радиопередачу, от мужчин, работавших во дворе крепости.
Знает ли обо всем этом Юлек? Я жила одной надеждой, что с ним ничего не случится! В душе я призывала на помощь все силы природы, умоляя их стать на его защиту, против фашистских палачей.
Когда приходили радостные сводки с фронта, фашистские надзиратели бесновались, и часто случалось, что заключенные привозили с работы на тачках мертвых узников с неподвижно устремленными в терезинское небо глазами. После этого мы опять взволнованно спорили в камерах, расстроенные, валились на нары, тревожно вскрикивали во сне, просыпались, полные ужаса, и снова забывались в тяжелом сне.
Иногда я наивно надеялась на то, что суд не приговорит Юлека к смертной казни. Сколько времени могут продержать его в предварительном заключении? Когда я видела мертвого узника – очередную жертву фашистских извергов, меня охватывал жуткий страх за жизнь Юлека. Я не получила в Терезине ни одного письма от его сестер, которые, вероятно, знали что-то о нем. Первое сообщение мне прислали, когда свершилось самое ужасное…
Глава XXV. Равенсбрюк
Каждую субботу утром, когда мы выстраивались на крепостном дворе, приходила надзирательница со списком и громко выкликала фамилии узниц, назначенных к дальнейшей отправке. Мне казалось, будто тюремщики встряхивают мешочек с номерами заключенных, запускают в него руку и один за другим вытаскивают номера. Чей номер подвернется под руку, тот и уедет с транспортом. Именно так представлялось мне комплектование очередной партии для отправки в неизвестность. Отобранных женщин уводили в особую камеру, изолированную от остальных. Узницы могли взять с собой лишь зубную щетку, гребень, кусок мыла, кусок хлеба. В изолированных камерах заключенные оставались до понедельника. Затем их увозили на станцию Богусовице.
Точно так же и я в августе 1943 г. уходила с группой узниц из Терезинской крепости. Нас было около двадцати человек. Ворота крепости закрылись за нами навсегда. На вокзале меня схватила за руку юная Зина Боушкова. Ею вдруг овладел жуткий страх. Зина прижалась ко мне, а я, как могла, успокаивала ее. Но эсэсовцы разъединили нас и загнали в разные вагоны. До сегодняшнего дня слышу надрывающий душу голос Зины: «Не покидай меня! Хочу ехать с тобой!».
Поезд тронулся. Мы прощались с живописным холмистым краем. Увидим ли его еще когда-нибудь?
На ночь нас разместили в этапной немецкой тюрьме. Надзиратель указал камеру, и нас отвел туда коридорный из заключенных. Когда коридорный шепнул нам, что он чех, из Праги, мы уже не чувствовали себя такими одинокими в этой тюрьме. Ночью на нас набросились полчища клопов. Они нарушили и без того тревожный сон.
Ранним утром нас опять отправили на вокзал, погрузили в вагоны с зарешеченными окнами, и поезд тронулся дальше, в глубь нацистской Германии. В Берлин прибыли поздно вечером. С вокзала нас отвезли в старую тюрьму на Александерплац. Нескольких женщин надзиратели отвели в огромную камеру, где находилось уже более трехсот узниц разных национальностей. Я и еще одна женщина – Мария – попали в камеру поменьше, где сидели русские девушки и несколько немок. Целую неделю жили мы в этих душных камерах, где зарешеченное окно можно было приоткрыть всего лишь на какой-нибудь вершок. Спали на грязных сенниках, кишащих клопами, которые не давали нам покоя даже днем.
Однажды вечером, когда мы уже ложились спать, вдруг раздался громовой удар, и в окне блеснул ослепительный свет. Через мгновение – еще взрыв. Стекла дребезжали, стены сотрясались, оглушительные удары были так сильны, словно бомбы падали прямо на тюрьму. Налет! При каждом новом взрыве русские девушки аплодировали. Немки ежились, а женщина, приехавшая со мной, расплакалась. Ей было неполных двадцать лет. А русским и того меньше, но им и в голову не приходило плакать: «Хоть бы весь Берлин разгромили!» – громко говорили они. Им не страшно было при этом погибнуть. Берлин принадлежал фашистам, которые развязали войну. Русским девушкам было ясно, что нацисты должны быть за это наказаны. Гитлеровцы угнали много русских и украинок в Германию, где им приходилось надрываться на работе, как рабыням. Но девушки выросли в Советской стране, и рабство было им ненавистно. В большинстве своем они убегали с работы. Хотя русские и срывали позорный отличительный знак, который полагалось носить на левой стороне груди, подавляющее большинство немцев, лишенных в те времена чувства сострадания, узнавали и выдавали их. Гестапо сажало беглянок в тюрьму, а оттуда направляло в концентрационные лагеря.
Через неделю всех нас вывели на тюремный двор. Сотни женщин – чешки, русские, украинки, француженки, югославки, голландки, немки, австриячки и представительницы многих других национальностей – заполнили угрюмый тюремный двор. Среди них были и бледные, изможденные и еще розовощекие девушки, смуглые цыганки в ярких юбках и женщины в легких костюмах. В общем – пестрый хоровод. Только беззаботного смеха не было слышно, хотя шума и гама было более чем достаточно, несмотря на то что надзиратели все время кричали: «Тише! Тише!».
Все эти женщины были обречены на съедение чудовищем, именуемым «концентрационный лагерь Равенсбрюк», который вскоре и поглотил их. Из его ненасытной пасти на волю вырывались лишь единицы. Остальных лагерь хищно пережевывал, крушил, травил. Сколько женщин из этой пестрой толпы не проживет и двух-трех месяцев, сколько их погибнет в течение года! Однако тогда мало кто мог представить возможность такой страшной трагедии. Каждая хотела жить!
В конце августа несколько сот женщин, среди которых была и я, погрузили в поезд. Сидели молча. Эсэсовцы, караулившие нас, не замечали на застывших лицах заключенных волнения, но на самом деле каждая из нас глубоко переживала случившееся: ведь нас увозили далеко от родины, от матери, мужа, детей.
Часа через два поезд привез нас в концентрационный лагерь Равенсбрюк, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от Берлина. Равенсбрюкская земля встретила нас оглушающим ревом эсэсовцев, лаем свирепых овчарок и криком эсэсовок. Узниц построили по пять человек в ряд. Все команды нужно было выполнять быстро. Впереди колонны – эсэсовец, по бокам – эсэсовки с собаками, позади – опять эсэсовцы. Несмотря на лай разъяренных псов и грубые окрики стражи, мы не могли превозмочь любопытства и украдкой осматривали расстилавшийся вокруг ландшафт, который казался живописным. В лазурном небе плыли легкие, ослепительно белые облака, солнце светило непривычно ярко, а воздух был чистый и прозрачный. Недалеко зеленел сосновый бор, а в противоположной стороне плескалось огромное озеро. Прекрасный край, только проклятый.
Но вот длинная процессия вступила в ворота лагеря, обнесенного высокой крепкой стеной и колючей проволокой в несколько рядов. Колонна остановилась возле деревянного барака. Через минуту отворилась дверь, и нескольких узниц из наших рядов ввели в барак. Ни одна из них не возвратилась. Некоторое время спустя туда опять ввели нескольких узниц. Так наша колонна начала постепенно уменьшаться. Дожидаясь очереди, чтобы переступить порог барака (так называемой бани), мы старались разузнать что-нибудь о тайнах лагеря, который казался безлюдным. Мы видели лишь длинные ряды темных одноэтажных бараков, напоминавших продолговатые коробки. На улицу глядели их глухие фасады. На первый взгляд все выглядело вполне прилично. Мы шепотом говорили между собой о том, какое счастье, что нас привезли сюда, а не в Освенцим, хотя мы не знали об условиях жизни ни здесь, ни там. Вдруг наше внимание привлекла странная картина. На небольшой тележке, которую тянули четыре узницы, одетые в полосатые платья, лежали три гроба из неотесанных досок, сбитых кое-как, наспех. Сопровождаемые надзирательницей с собакой, заключенные пели по-немецки веселую песенку, будто груз, который они везли, доставлял им радость и вызывал веселое настроение. Тележка с гробами и покойницами скрылась за воротами.
Наконец дошла очередь и до меня. Я вошла в барак, где мною тут же завладела хозяйничавшая там заключенная с лиловым треугольником на рукаве. Позже мы узнали, что таким образом обозначали узниц, несущих службу в банях и на других работах, а также прислуживавших в семьях эсэсовцев. Эти заключенные являлись членами запрещенной религиозной секты. Длинной плоской деревяшкой сектантка пошарила у меня в волосах: нет ли вшей? Каждая русская и украинка была тут же острижена наголо. Наши сердца разрывались при виде прекрасных золотистых кос русских девушек. Они и глазом моргнуть не успевали, как отхваченная коса уже болталась в руке заключенной с лиловым знаком на рукаве. У вновь прибывших стащили с пальцев перстни и даже обручальные кольца. Сняли все драгоценности и украшения, отбирали пальто, шубы, платья, белье, обувь. Мы оказались совершенно нагими. Позволили оставить лишь расческу и зубную щетку. Каждая из нас получила номер. Мне достался номер 22262. Наконец всем раздали по кусочку темно-зеленого мыла и впустили в баню. Это было огромное помещение с множеством душей, вмонтированных в потолок. Здесь нагишом мы ждали до тех пор, пока не обработали весь транспорт заключенных. Лишь после этого разрешили помыться. Затем нас одели в застиранные рубашки с остатками гноя и крови от болячек и какие-то несуразные полотняные панталоны. Легкие платья из грубого материала с короткими обтрепанными рукавами были грязные. Обули нас в голландские деревянные башмаки. Куда же девалось наше белье, платья, хорошая обувь? Ведь в этих деревяшках мы и шага сделать не сможем! При каждом шаге тверды