Тогда я не предполагала, что это письмо Юлек не получит, не знала, что его уже нет в живых.
Еще в сентябре с помощью коммунисток Вожены Голенковой, Мирки Майеровой, Анички Ваваковой я была зачислена в группу женщин-заключенных, работавших у фирмы «Сименс». Это предприятие открыло в Равенсбрюке один из своих филиалов. Я была назначена в цех, который еще строился. Поначалу, когда только привозили и монтировали машины, там работала горстка узниц. Мы таскали деревья из ближайшего леса, распиливали их, кололи дрова, которыми обогревались вольнонаемные сотрудники «Сименса». Позже мы мыли окна в новом цехе, а затем перешли под начало мастера-нациста Крсцока, который давал нам работу. Группа наша росла. Мастер назначил меня кладовщицей на склад заготовок, которые поступали из Вены, Берлина, Иены и других городов Германии и Австрии. В цехе изготовлялись детали, о назначении которых ни одна из нас не имела ни малейшего представления.
Однажды утром, примерно в середине октября, вскоре после того, как я написала письмо Юлеку, старшая «восьмерки» выкрикнула мой номер. Я отозвалась. На мой вопрос, в чем дело, она лишь пожала плечами. Я забеспокоилась, чего от меня хотят? Однако, как всегда, я вышла на работу. Через некоторое время в цех пришла старшая надзирательница Голтгевер и тоже громко назвала мой номер. Я опять откликнулась. А она, не проронив ни слова, ушла. Во время обеда я ломала голову над тем, почему они выкрикивали мой номер? После обеда старшая надзирательница вызвала меня и велела следовать за ней.
– Куда вы меня ведете? – спросила я.
– В комендатуру лагеря.
– Зачем?
– Откуда мне знать, что вы натворили?
– Я ничего не сделала!
– Зря бы вас туда не вызывали.
Остаток пути мы прошли в полном молчании. Может быть, мне вручат письмо Юлека, которое я все еще не получила, или хотят куда-нибудь отправить?
В комендатуре надзирательница провела меня в канцелярию, где находились два эсэсовца. Она отрапортовала, что доставила заключенную номер 22262, и ушла.
Эсэсовец подозвал меня к столу, на котором я увидела… свое письмо Юлеку! Эсэсовец спросил, писала ли я это? Я подтвердила.
– Кому вы писали? – бросил он резко.
– Своему мужу.
– От кого вы узнали его адрес?
Мне его сообщила Либа. Ее письмо прошло через цензуру в комендатуре, поэтому я спокойно сказала:
– От его сестры.
После этого на меня посыпался град вопросов. Я не успевала ответить на один вопрос, как следовал другой.
– Что вы узнали о муже?
– Он был судим.
– Что это такое Полонины?
– Это горы в Закарпатье. Мы ездили туда с мужем во время отпуска.
– Когда вы там были?
– В 1937 году.
– Что там делали?
– Проводили отпуск.
– Что вы тут пишете о медведях? Это шифр?
– Это не шифр. На Полонине водятся медведи.
– У вас нелегально квартировали… – эсэсовец стал отыскивать соответствующее место в моем письме, – синицы!
– Нет. Они жили легально, в столе.
– Что вы болтаете?
– Синицы – это птички. Я не знаю, как они называются по-немецки, а потому написала по-чешски. Когда мы с мужем были в Хотимерже, они свили гнездо в полой ножке стола на террасе.
– Что такое Хотимерж?
– Хотимерж – деревня, где мы жили.
Хотя я и была взволнована, но в душе смеялась. В письмах нам разрешали писать лишь ничего не значащие слова. А я решила напомнить Юлеку, как мы жили в Хотимерже, где бывали в те времена. Я хотела дать ему понять, что знаю о приговоре и готова к испытанию.
– Кто такой Йерык?
– Собака.
Наконец эсэсовцы сообразили, что сели в лужу.
– Вон! – крикнул один из них.
Я покинула канцелярию. Вслед за мной вышел эсэсовец и приказал стать лицом к стене. Я стояла так до тех пор, пока не пришла надзирательница и не увела меня обратно на работу.
От новых узниц, привезенных в концентрационный лагерь, я узнала, что тюрьма на Плетцензее, в Берлине, подверглась бомбардировке и что некоторые заключенные бежали. Искорка надежды загорелась еще сильнее: возможно, Юлек среди них! Потом привезли в лагерь Лиду Плаха. Я расспросила ее о Юлеке и о суде. Она рассказала, как Юлек твердо держался перед нацистскими судьями, как опровергал их бесстыдную ложь о том, что наша страна тысячу лет была частью германской империи. Фучик безбоязненно сказал судьям, что самостоятельное чешское государство существовало еще тогда, когда германской империи и в помине не было. Юлек говорил долго, вероятно, целый час, о Советском Союзе, о его мощи и непобедимости, о том, что фашизм будет сокрушен. Из обвиняемого он превратился в обвинителя. Судьи прерывали его, лишали слова, но Фучик продолжал говорить. Заключительными его словами были: «Сегодня вы зачитаете приговор. Я знаю его заранее: смерть человеку! Но мой приговор уже давно вынесен: смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее коммунизму!»
Лидушка пересказала и наказ Юлека: «Передай привет Густине, и пусть она не остается печальной вдовой. Передай это Густине, когда дождетесь свободы».
Впервые до меня дошло слово «вдова», и я пришла в неописуемый ужас.
О дальнейшей судьбе Юлека Лида не знала. После того, как суд освободил Лиду, ее отвезли через Дрезден обратно в Прагу, а оттуда – сюда, в концентрационный лагерь. С нетерпением и тревогой я ожидала известий от Либы. Однако прошли октябрь, ноябрь, а письма не было. И от Юлека письмо не пришло. А ведь именно на пересылку этого письма Либа просила разрешения.
Наконец в январе 1944 г. я получила от нее письмо.
«Дорогая Густина! Сегодня сочельник, 6 часов утра. Думаю о тебе и Юлеке. Мои милые! Я все время думаю о вас. Здесь так грустно. Твое письмо я получила и была очень рада, что ты здорова и получаешь посылочки. Я тебе писала, что и Юлеку посылаю такие же. Он передает тебе самый сердечный привет и просит, чтобы ты не волновалась. Он все время думает о тебе. Целыми днями мысленно с тобой говорит. Он не чувствует себя одиноким, потому что богат твоей любовью…»
В этот день я была очень счастлива. Из письма было ясно, что Юлек жив! Он благополучно миновал критическую дату 3 декабря, когда кончался льготный срок и приговор подлежал исполнению. Как он себя чувствует? Здоров ли мой дорогой Юлек! Горячая волна радости захватила меня. Да и вообще новый, 1944 год начался великолепно. Либа писала о Юлеке, о живом Юлеке! Советская Армия сражалась уже на границах Польши. Теперь и жизнь в лагере казалась не такой тяжкой. Я говорила себе, что готова сносить ее еще несколько лет, лишь бы Юлек дожил до освобождения.
А в лагерь прибывали все новые транспорты. Я расспрашивала узниц о тюрьме Плетцензее в Берлине. Многие не знали о ее существовании. Иные рассказывали, что она подверглась бомбардировке, во время которой несколько узников будто бы убежали. И вновь во мне вспыхнула искра надежды: может, Юлек в числе тех, кому удалось скрыться. Мои предположения подтвердила товарищ Ульрихова из Пльзеня, которую тоже привезли в лагерь. Она сообщила, что говорила с Либой и та будто бы сказала ей то же самое. Сегодня я знаю, что Элишка Ульрихова просто не отважилась тогда сказать мне всю правду. Да я бы ей и не поверила. Либа писала мне: «Я знаю, что ты рада была бы услышать что-нибудь о Юлеке, но я сама уже долгое время ничего о нем не знаю». То, что Юлек не может мне писать, было само собой разумеющимся – так уверяла я себя. Ведь он бы выдал себя. Возможно, Юлек в Германии, где царят паника и смятение. Ведь почти каждый день налеты. В письмах, которые раз в месяц посылала Либе, я непременно справлялась о Юлеке.
Находясь в «восьмерке», я была прикреплена к столу № 10, за которым обедали и ужинали одни коммунистки. Некоторые из них были очень молоды. От Вожены Голечковой и от других я узнала, что незадолго до моего приезда нацисты привезли в лагерь более 500 военнопленных красноармеек. Мне рассказывали, как эсэсовцы, пришедшие в баню осмотреть их, были удивлены статными фигурами и умением с достоинством держаться. Как в великую тайну меня посвятили и в то, что среди них есть политработники. С самого начала всем заключенным женщинам было запрещено общаться с красноармейками. Но все же наши коммунистки, знавшие русский язык, тайно связались с ними. Советские женщины-политработники поначалу отказывались работать. Но потом согласились копать клумбы возле бараков, где жили заключенные. Некоторые из красноармеек работали в тюремной больнице. Среди них была коммунистка, которая в Советском Союзе преподавала историю партии. И тогда-то родилась идея организовать для женщин-заключенных политкружок. После некоторого размышления русская коммунистка согласилась возглавить его. Были организованы строго конспиративные курсы, на них учились и чешские коммунистки, которые затем сами обучали многих других узниц.
Еще когда мы жили в «восьмерке», Нина Ирсикова – артистка пражского театра «Д-34» – организовала среди узниц театральную группу и начала с ней репетировать «Май» – поэму чешского поэта Карела Махи. Группа репетировала по воскресеньям в умывальне. На холодном плиточном полу, перед полураздетыми женщинами, которые умывались или стирали в ледяной воде свои рубашки, мы под руководством Нины с воодушевлением декламировали:
В лазурной глубине прозрачные туманы,
Их чуть колеблет легкий ветерок,
И стаи облаков вдали земных дорог
По дальним небесам плывут в иные страны.
И бедный узник обратился к ним:
«Вы, что летите к берегам своим,
Рукою легкой землю обнимая,
Вы, звезды зыбкие, темь синих далей,
Печальники, свидетели печалей,
Вы, плачущие, всем скорбям внимая,
Услышьте просьбу в этот час печальный!
Покуда вы к своим брегам летите,
Вы всей земле привет произнесите,
Привет отдайте и поклон прощальный!
Земле единственной, земле любимой,
И колыбели нашей и могиле,
Земле просторной, матери родимой,
Которую в наследство нам вручили!