как множество самих допросов, так и то обстоятельство, что своей несгибаемостью он снискал уважение даже у ведшего следствие комиссара. Когда тот оставался наедине с Фучиком, то обходился с ним по-человечески и высказывал ему свое восхищение.
Фучик говорил Пешеку о некоем Клецане и надзирателе немце Колинском. Клецана – насколько я помню – критиковал за его поведение на допросах. Колинскому Фучик передал на хранение свою рукопись, над которой тайно работал в камере. По мнению директора Пешека, речь шла о политических и критических заметках, касающихся обстоятельств ареста, обстановки в тюрьме и, возможно, о завещании Фучика коммунистической партии. Фучик ясно представлял свое положение как кандидата в смертники. Папаша Пешек несколько раз просил, чтобы я, в случае его смерти, разыскал записки Фучика. Данное свидетельство я представляю с той целью, чтобы привлечь внимание к розыску Колинского и рукописи Фучика.
По характеристике, которую я слышал от школьного директора Пешека, Фучик был мужественным, прекрасным человеком.
Инж. Владимир Казда».
Итак, папаши Пешека, посылавшего мне через Юлека в «четырехсотку» свои приветы, уже нет в живых. Умер Пешек, которого я никогда не видела, но к которому прониклась глубокой симпатией. Юлек рассказал мне, как заботился о нем «папаша». Это папаша Пешек послал мне с Юлеком кусочек сахару в день рождения в «четырехсотку». Пешек дожил до дня освобождения и умер. Семья проводила его в последний путь. А что с Юлеком?
Инженер Казда в своем письме сообщил, что Юлек в тюрьме Панкрац тайно писал. И я вспомнила, как однажды в «четырехсотке» Юлек сказал мне:
– Густина, я пишу в Панкраце.
– Кто выносит?
– Один немец надзиратель, – прошептал Юлек.
– Будь осторожен!
– Он надежный.
Больше я ничего не знала.
Я решила во что бы то ни стало разыскать Колинского и обратилась за помощью к товарищам из органов госбезопасности. Побывала я и в тюрьме на Панкраце. Ехала той же дорогой, по которой два с половиной года назад нас возила тюремная автомашина в гестапо. Теперь я сидела в трамвае, смотрела в окно. Возле меня были люди, которые громко беседовали. Вдруг я поймала себя на том, что с опаской оглядываюсь, не услышит ли эсэсовец? Часто и долго еще преследовали меня их призраки.
Войдя в здание тюрьмы, я была настолько взволнованна, что все время повторяла про себя: «Я свободна, гестапо не существует!». Когда назвала имя Колинского, дежурный подозрительно посмотрел на меня:
– Речь идет о Колинском, который сбежал к немцам?
– Этого я не знаю, но он был немец, – ответила я.
– В Панкраце как будто было два тюремщика под фамилией Колинский, – сказал дежурный. – Одного из них отправили в Терезин еще во время оккупации.
Но за точность информации дежурный не ручался. Я поехала в тюрьму на Карловой площади. И тоже безрезультатно.
Товарищ Гаша сообщил мне, что слышал, будто у какой-то гражданки хранится завещание Юлека. Неужели Юлек писал завещание? Какая-то мистификация, успокаивала я себя, тем более что Гаша не мог назвать имени и адреса женщины. Кто же ему сказал? Будто бы шурин. Я тут же позвонила по телефону Ладиславу Технику – шурину Гаши. «Да, это правда», – подтвердил Техник. Но имя той женщины он тоже не знал. Кто же ему сказал? Забыл! Столько событий происходило после освобождения! Подумав минуту, Ладислав добавил, что, кажется, это был Отокар Вюнш, но его сейчас нет в Праге.
Однажды ко мне пришел молодой товарищ – Ярослав Покорный. В 1942 г. он был арестован в Вальтровке, в Ионицах. Его тогда несколько раз привозили в «четырехсот^», и я по его просьбе передавала двум узницам, какие давать показания на допросе. Покорный рассказал, что в концентрационном лагере он познакомился с одним парнем, которого вначале приговорили к смерти, потом заменили десятью годами заключения и отправили в концентрационный лагерь. После освобождения он возвратился домой. Этот парень будто бы находился в одной камере с Фучиком до того рокового утра, когда за Юлеком пришли два стражника и увели на казнь.
– Не могу поверить этому. Кто он и как его зовут?
– Малый серьезный, – ответил Ярослав.
– Но ты хоть знаешь его имя?
– Конечно, знаю… О, черт! Как же его звать? Ведь я каждый день был с ним, он мне часто рассказывал о Юле. Обязательно вспомню! Я напишу своему товарищу в Пльзень! Что со мной происходит? Это теперь частенько случается. Не могу даже вспомнить имя близкого приятеля!
Наконец гость вспомнил имя пльзеньского приятеля. Я попросила его тут же написать письмо.
Тем временем я неутомимо продолжала поиски Колинского. Однажды товарищи из госбезопасности сообщили, что Колинский проживает в городе Колине. Это в шестидесяти километрах от Праги. Но как туда попасть? Поезда ходили нерегулярно. Всюду царил хаос. На улицах Праги мостовые были еще разбиты, кое-где сохранились остатки баррикад – свидетели недавних боев с немецкими фашистами. Товарищи из госбезопасности обещали отвезти меня в Колин. Тогда я работала в здании «Руде право», где занималась розысками произведений Юлека. На другой день после разговора в госбезопасности мне позвонили домой и попросили срочно явиться в секретариат «Руде право». «Юлек вернулся!» – мелькнула мысль.
Когда я примчалась, меня пригласили к главному редактору товарищу Барешу. В его кабинете сидели четверо мужчин: Бареш, двое из госбезопасности и незнакомый мне человек. Когда я вошла, незнакомец встал, улыбнулся:
– Колинский.
– Господин Колинский! Как я вас ищу!
– А я в свою очередь разыскиваю вас.
Передо мной стоял немец, хорошо говоривший по-чешски. Ведь Юлек упоминал, что его записки выносил немец. Разумеется, имя его не назвал.
Темные волосы, багровое продолговатое лицо, словно обмороженное, стройный. Ему, вероятно, не было еще и сорока. На несколько минут воцарилась тишина.
На столике, около которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги.
– Вы мне что-нибудь принесли?
Он подал два листа белой бумаги. Я взяла один. Это было последнее письмо товарища Эдо Уркса к жене, написанное перед самой отправкой в концентрационный лагерь Маутхаузен.
– Писал тайно в камере, – пояснил Колинский.
На листе стояла дата: «31 марта 1942 г.». Через двадцать дней после этого товарища Уркса казнили.
Второй лист – тоже письмо. Его написал 31 марта 1942 г. товарищ Вацлав Синкуле. Он погиб в Маутхаузене в тот же день, что и Урке. Оба – друзья Юлека по редакции «Руде право» – были арестованы в феврале 1941 г.
Письма вынес из нацистского застенка и спрятал надзиратель Колинский. Только теперь, по истечении более трех лет, они впервые увидели свет. Я держала их дрожащей рукой. Товарищу Урксу было всего 39, а Синкуле – 37, когда фашисты казнили их.
Колинский осторожно вынул из нагрудного кармана бумажник, открыл его, извлек несколько продолговатых пожелтевших листков и подал мне. Я посмотрела и узнала характерный мелкий почерк Юлека. Руки задрожали еще сильнее, слезы застилали глаза, и я ничего не могла прочесть.
Заметив мое волнение, товарищи посоветовали мне уйти. С Колинским, дескать, они разберутся сами. Но я не ушла. Смотрела на листки, читала их, не понимая смысла написанного, возвращалась снова и снова: «…не относит себя к ним. Уже одним этим был бы интересен…
Адольф Колинский, надзиратель из Моравии, чех из старой чешской семьи, выдал себя за немца, чтобы попасть в надзиратели тюрьмы в Карловом Градце, а потргл в Панкраце!»
Я осторожно переворачивала листок за листком. Ко-линский принес лишь несколько страничек, на которых Юлек писал о нем. Вдруг я обратила внимание, что листки пронумерованы —136, 137, 138, 139, 140, 141. Это, должно быть, именно то, о чем говорил Юлек: «Густина, я пишу в Панкраце». Но я не представляла, что он написал так много.
– Где же остальные странички? – спросила я у Колинского.
– Вот их-то я и должен теперь найти. Кое-что имеется в Йглаве, кое-что – в Гумпольце.
– Когда вы их привезете?
– Если удастся, через неделю.
Этот срок мне показался долгим, как вечность. Я не могла столько ждать и хотела ехать вместе с ним. Но товарищи успокоили меня и посоветовали оставаться в Праге. Опасаться нечего: рукопись я наверняка получу. Товарищ Тума прошептал:
– Не беспокойся, он привезет, ведь это сохранит ему жизнь. Он числится в списке военных преступников.
Колинскому выдали удостоверение, с которым он мог ехать в поезде, не опасаясь неприятностей, если бы кто-либо узнал в нем бывшего гестаповского надзирателя. Но он и не боялся, так как узники знали его как надзирателя, много и бескорыстно им помогавшего.
Та неделя была богата событиями. Я разыскала человека, который знал женщину, хранившую завещание Юлека. Это был редактор Вюнш. Но он не знал адреса той женщины. Ему нужно было это выяснить. Однажды вечером (было это в начале июля 1945 г.), возвратившись домой, я нашла в почтовом ящике записку следующего содержания: «Фамилия той гражданки, у которой завещание Юлы, Скоржепова, проживает у «Звезды» в Бржевнове, на Окраине, дом № 8. Каждую среду она бывает на Славянском острове. Мы могли бы вместе пойти на Остров, чтобы тебе не ехать к Белой Горе. Это очень далеко».
Далеко! Да я готова была ехать на край света. Но было уже поздно, и я не решилась беспокоить Скоржепову.
Ночью несколько раз вставала, зажигала свет и глядела на часы. Мне казалось, что прошло уже много времени. Но стрелки часов показывали лишь два часа ночи. Скоржепова… Кто она? Как к ней попало завещание Юлека? Неужели Юлек действительно не возвратится? Ведь приезжают же на родину освобожденные узники, о которых ничего не было слышно.
За окном забрезжил рассвет, запели птицы – предвестники нового дня. Вот так же и в Панкраце за окном камеры каждый день радостно выводил трели черный дрозд. Когда мы жили с Юлеком в Хотимерже, то часто слушали дрозда, который высвистывал первые такты «Флорентийского марша» Фучика. Сколько же времени прошло с тех пор? Пять лет!