Мы будто бы колеблемся между Западом и Востоком– такую главную черту открыл когда-то Махар в чешском национальном характере. Наше время показало сущность этого колебания на деле. Ты не найдешь в этом абсолютно ничего нерешительного. Напротив, ты увидишь это весьма решительным и закономерным. Это чешский буржуа душой и телом льнет к Западу. Чешский же народ, наоборот, – к Востоку. Не потому, что там Запад, а тут Восток, не потому, что там Европа, а тут Азия, не потому, что там германцы либо романцы, а тут славяне, а потому, что там, на Западе, кое-как в общем держится капиталистический строй, но тут, на Востоке, сам народ по-своему и в свою пользу управляет своей судьбой. И, невзирая на магнитную стрелку, симпатии чешского народа и симпатии чешской буржуазии были бы притянуты совсем в обратном направлении, если бы на Западе – во Франции, в Англии либо в Германии – победил социализм, а Россия была бы последней надеждой капитализма.
Интересы классов сильнее интересов народа. Если интересы одного класса тождественны народным, то интересы другого класса находятся в резком противоречии с ними. Поэтому ты не можешь говорить о национальном характере, ибо нет какого-либо единства характера, потому что даже характер великих целых не образовывается по каким-то романтическим правилам, а выковывается в борьбе интересов.
Поэтому ты не можешь говорить и о едином характере всех политических и духовных интересов народа.
Поэтому ты не можешь говорить о едином характере литературы каждого народа.
И именно поэтому я отваживаюсь говорить о характере чешской литературы».
Мне удалось разыскать также бывшего полицейского чеха Ярослава Гору, который служил в тюрьме Панкрац десять месяцев: с февраля по декабрь 1943 г. За помощь заключенным он был арестован и отправлен в концентрационный лагерь Маутхаузен, а позже – в Гусен.
Рассказ Ярослава Горы о «Репортаже с петлей на шее»
«С Колинским мы служили в тюрьме Панкрац в одном коридоре, помогая друг другу. Вскоре, однако, эсэсовцы заподозрили что-то неладное в нашей дружбе. Кто-то обратил внимание начальника тюрьмы Соппа на наши отношения. В начале апреля 1943 г. Сопп даже видел нас вместе. Он вызвал Колинского в караульное помещение и что-то кричал по-немецки. Потом вызвал меня и тоже кричал, но я ничего не понял, так как не знал немецкого. Вскоре Колинского перевели на этаж выше – на второй этаж.
После инцидента с Соппом Колинский сказал мне, что Фучик – его камера была на первом этаже – что-то пишет, я должен приносить ему в камеру бумагу, карандаш и караулить, чтобы его не накрыли. Тогда, в апреле 1943 г., я не придавал этому значения, потому что многие из заключенных в панкрацкой тюрьме что-нибудь писали. Фучик, сказал мне Колинский, пишет нечто такое, что может создать лишь писатель и журналист. Они, мол, договорились, что он, Колинский, написанные Фучиком листки спрячет, а после освобождения передаст кому следует. Когда я заговорил об этом с Фучиком, он пришел в восторг. Карандаш и бумага, говорил он, два чарующих слова, о которых я только мечтал, стали реальностью.
Потом все пошло своим чередом. Я приносил ему карандаш, вернее, небольшой огрызок карандаша, а иногда лишь кусок графита, а страницами служили обрезки бумаги, которые давали заключенным в камеры. Для Фучика я подбирал обрезки пошире. Дальше задача заключалась в том, чтобы следить, как бы Фучика не накрыли. Вместо Колинского со мной теперь дежурили другие эсэсовцы, чаще – Ганауэр. Но я вскоре понял, что сумею обвести его вокруг пальца, если возникнет опасность, и вовремя предупредить Фучика. Чтобы как-то замаскировать свою работу, Фучик накрывал стол простыней, словно скатертью. Садился спиной к двери. Приподняв край простыни, он клал листок бумаги на голую доску стола и писал. Если бы в камеру внезапно вошел эсэсовец, Фучик успел бы прикрыть листок простыней. Старый Пешек стоял у двери и чутко прислушивался. Один мой легкий удар ключом в дверь камеры означал: «Все спокойно. Можно писать дальше». Два удара – «Прекратить работу»: или я должен уйти, или надвигается опасность. Как только Фучик исписывал один листок, самое большее два, я незаметно забирал их, чтобы не рисковать и не оставлять их в камере, а затем прятал в клозете. Когда Фучик заканчивал работу, он возвращал мне карандаш. Это были прекрасные для нас троих минуты. Мы радовались тому, что в тот день все кончилось благополучно, и вздыхали с облегчением. У папаши Пешека иногда даже бывали мокрые глаза. Фучик читал ему написанное, а старик переживал до слез.
Листки я передавал Колинскому. Иногда прямо в тюрьме, но чаще, чтобы не возбудить подозрения, – после дежурства, на улице, когда мы шли вместе либо ехали в трамвае. Где хранил листки Колинский, я не знал…
Это не был бы писатель типа Юлы, который, имея карандаш и бумагу, не пожелал бы для вящего удовольствия получить хотя бы маленький окурок сигареты, который служит источником вдохновения. Фучик говорил: «Писать в тюрьме, да еще при сигарете – это мечта». Вспоминаю, с какой тоской говорил он о сигарете. Я, некурящий, никогда не мог этого понять. И вот однажды, незаметно и совсем неожиданно для него, я подсунул ему две сигареты, две спички и кусочек коробки с намазкой. Чтобы в камере не было накурено, старый Пешек все время махал полотенцем, «делал ветер», выгоняя дым через крохотное тюремное окошко.
Невозможно передать, в какой напряженной и опасной обстановке Фучик писал. Однажды все чуть было не лопнуло. Эсэсовец Ганауэр стремглав вбежал и бросился к камере Фучика. Я не успел его предупредить. Ганауэра заметил лишь тогда, когда тот остановился у камеры Фучика, быстро всунул ключ в замочную скважину и открыл дверь… но туг же, выругавшись по-немецки, захлопнул ее и побежал к соседней двери, за которой сидел вновь прибывший заключенный; именно его и должен был Ганауэр отвести на допрос. Я побежал к камере Фучика. Старый Пешек стоял у двери белый, как снег, за его спиной – Фучик, тоже бледный. Да и я был не лучше их.
В мае 1943 г. Юлиуса неожиданно вызвали во дворец Печека. Здесь комиссар сообщил ему, что дело его будет передано в суд. В дальнейшем Фучика несколько раз вызывал судебный следователь. Это означало, что Юла скоро покинет Панкрац и поедет на суд в Германию, поэтому Фучику пришлось срочно закругляться, чтобы неожиданный отъезд не застал нас врасплох и «Репортаж» не остался бы неоконченным. Действительно, в середине июня, точную дату я не помню, было получено распоряжение о том, чтобы рано утром Юлу отправили с этапом. Я дежурил, когда Фучика послали за вещами в так называемую камеру хранения. Это уже, бесспорно, означало, что через несколько часов он покинет тюрьму. В моей памяти жива последняя ночь Фучика в Панкраце. Ни он, ни папаша Пешек не спали. В три часа утра прозвучал сигнал побудки для заключенных, которые отправлялись с транспортом. Юла быстро встал, получил на дорогу кусок хлеба. Снизу уже раздавалась команда:
– Транспорт, становись в строй!
После прощальных объятий Юлы с папашей Пешеком я погасил свет и сам быстро проскользнул внутрь камеры. Последнее рукопожатие, Фучик обнял меня, взаимный поцелуй и всего лишь два слова, сказанные друг другу: «Яро!» – «Юла!».
После этого – быстро вниз по лестнице, построение лицом к стене и, когда называли имя, ответ: «Здесь!». После переклички следует короткая команда: «Марш!». Я, не отрываясь, смотрел вниз, и, когда шеренга двинулась, Юла незаметно посмотрел наверх. Через мгновение ворота тюрьмы захлопнулись. Это были последние минуты Фучика в Панкраце».
21 мая 1943 г. судебный следователь нацистского «народного» суда в Праге вынес решение о предании Юлека суду. Оно гласило:
«Редактор Юлиус Фучик, родившийся 23.2.1903 г. в Праге, женатый, без вероисповедания, последнее место жительства в Праге XIX, Летецка II, подданный протектората, в настоящее время находится под полицейским арестом, подлежит предварительному тюремному заключению.
Он обвиняется в том, что, будучи подданным протектората, в годы 1941 и 1942, активно действуя совместно с доугими лицами, подготавливал государственную измену, имевшую целью насильственное отторжение части имперской территории, причем его деятельность была направлена также на сохранение организационного единства и на оказание влияния на массы путем подготовки и издания сочинений антигосударственного характера.
Преступление предусмотрено § 80, абзац 1, 83, пункт II и III, номер 1а, 3, 47, 73 государственного свода законов.
Обвиняемый вызывает большое подозрение в совершении инкриминируемого действия.
Поэтому его преступление должно быть предметом судебного разбирательства.
Келлрунг, судебный следователь, советник юстиции».
В тот же день, когда Келлрунг известил Фучика, что дело его передается в суд, Юлек получил разрешение написать письмо сестрам. 21 мая 1943 г. он писал:
«Милые Либа и Вера! Благодарю вас за прекрасное письмецо. Оно меня очень порадовало. Порадую теперь и я вас: приходите ко мне на свидание, но на этот раз в другое место – напротив дворца Печека, Бредауер-штрассе, 21, 2-й этаж, судебный следователь «народного» суда.
Приходите в субботу 29 мая 1943 г. пораньше – между 9 и 12 часами.
Сердечный всем привет, обнимаю, целую и до свидания.
Ваш Юла».
22 мая, на следующий день после вызова к нацистскому судебному следователю, Юлек в камере тюрьмы Панкрац тайно продолжал работу над «Репортажем с петлей на шее». Дежурил в то время стражник Гора.
«Окончено и подписано. Следствие по моему делу вчера завершено. Все идет быстрее, чем я предполагал. Видимо, в данном случае они торопятся. Вместе со мной обвиняются Лида Плаха и Мирек. Не помогло ему и предательство.
Следователь так корректен, что от него веет холодом.
В гестапо еще чувствовалась какая-то жизнь, страшная, но все-таки жизнь. Там была хоть страсть – страсть борцов на одной стороне и страсть преследователей, хищников или просто грабителей – на другой. Кое у кого на вражеской стороне было даже нечто вроде убеждений. Здесь, у следователя, была лишь канцелярия. Большие бляхи со свастикой на обшлагах мундира декларируют убеждения, которых нет. Эти бляхи – лишь вывеска, за ней прячется жалкий чинуша, которому надо как-нибудь просуществовать эти годы. С обвиняемым он ни добр, ни зол, не смеется и не нахмурится. Он при исполнении служебных обязанностей. В жилах у него не кровь, а нечто вроде жидкой похлебки.