Ваши старания напрасны, даже если вы делаете гораздо больше, чем ваш предшественник. Очень низким был уровень методов этого вашего предшественника. Вы носите фамилию Долейш, но это не обязывает вас стремиться еще более долу, катиться вниз, господин начальник полиции.
На скорую, иную встречу надеется.
100 000 килограммов под водой[83]
«Творба», 25 августа 1932 г.
Умный человек, у которого голова находится в добром согласии и контакте с органами пищеварения и который, следовательно, больше всего стремится к спокойствию, выразил бы сейчас свою точку зрения где-нибудь. в примечаниях или просто бы промолчал. Даже припертый к стене, он нашел бы, вероятно, себе лазейку. рассказав сказку, в которой гиены и волки выглядят барашками, несущими на своих четырех ногах бесконечные грехи человека. Но где найдешь в мире зверей такой звериный строй, в каком живем мы?
«У Подмокльской пристани было потоплено 100 000 килограммов зерна, которое испортилось от долгого лежания».
Такое газетное сообщение появилось на прошлой неделе. 100 000 килограммов хлеба выброшено в Лабу (Эльбу). Что касается количества, то это, конечно, ничтожная часть того, о чем сообщали телеграфные агентства Соединенных Штатов, Канады или Бразилии, где были сожжены миллионы тонн пшеницы, уничтожены в топках паровых котлов сотни тысяч тонн кофе, где миллионы тонн зерна были потоплены в море, на другом берегу которого умирают миллионы китайских крестьян и рабочих. Как неизмеримо ничтожны, по сравнению с этими миллионами, 100 000 килограммов зерна! Но слишком большие цифры, вероятно, скорее сокрушают, чем что-либо доказывают. Вероятно, они не так доступны для понимания и не всегда передают всю величину преступления. Вероятно, голодные глаза, в которые мы сами смотрим, говорят нам больше, чем громкие крики умирающего где-то вдалеке.
Атлантика далеко. Воды Лабы мы видим собственными глазами. До американских берегов от нас несколько дней пути. До Подмокльской пристани всего два часа езды. Страшно слышать далекие слова о голодной смерти. Но еще страшнее слушать, как урчит в голодном желудке твоего собеседника. Ты можешь не понять рассказов. Но ты не можешь не понять, если видишь сам, если ты сам, своими руками, взвешиваешь факты, если являешься их непосредственным свидетелем.
Здесь рассказываются факты одного дня – обрывки разговоров, собранные во время поездки по Праге в тот день, когда газеты сообщили о 100 000 килограммах зерна, выброшенных в Лабу.
По узкому руслу реки плывет баржа через границу к Гамбургу. Она опустошила свои трюмы, и течение реки рассевает теперь зерно, которое она везла, по дну Лабы. Зерно, которое никогда не взойдет. Потопленный клад, который никогда не будет выловлен
На одной из центральных пражских улиц стоит женщина с тремя детьми, один из них – у нее на руках. Есть какая-то жестокая ирония в том, что она стоит и просит милостыню под рекламой, извещающей, что в таком-то и таком-то ресторане можно получить дешевые и вкусные обеды от десяти крон и выше. Ни у нее, ни у мужа, ни у сестры нет работы. Муж получает «вспоможение» – десять крон в неделю.
По постановлению «социалистического» министра юстиции попрошайничество безработных сейчас официально разрешено, потому что тюрьмы не могут вме-стить всех голодающих, которых «сознательные» полицейские задерживали за «бродяжничество» и «попрошайничество».
«Добрые» люди на дверях своих квартир повесили таблицы: «Помогаем только местным нищим», как вешают обычно объявления: «Осторожно, злая собака!» Недавно эти люди твердили, что быть нищим – доходная профессия. Сейчас Прага переполнена людьми, которые просят на хлеб, на ночлег (или хотя бы просто окурок). Просят словами, руками, а более всего– глазами. Но кто посмотрит в глаза, которые так быстро опускаются вниз от стыда и погружаются в беспросветное отчаяние?
Просит глазами женщина с тремя детьми, один из них – у нее на руках. И нескольких монет, в десять геллеров каждая, которые она положит дома на ящик (стол уже продан), не хватит даже на то, чтобы накормить детей. Сегодня утром, когда она брела по пражским улицам на свое место, взгляд ее упал на продавца газет, и она заметила газетный заголовок: «100 000 килограммов зерна брошено в Лабу». Все время она думает об этом. Не может забыть. Сто тысяч килограммов под водой! Иметь бы хоть одну тысячную, хотя бы одну десятитысячную! Она не пошла бы сегодня утром сюда, к вывеске, предлагающей вкусные обеды, не раздражала бы сытых своим изможденным видом, не просила бы милостыню – вероятно, нашла бы где-нибудь кусок угля, – и на день, на два, на три вернулось бы время, когда муж работал, а она крутилась у плиты, полная заботливого внимания и торопливой ласки к детям, как твоя мать, читатель, о которой я считаю нужным напомнить тебе, если твое равнодушие к чужому горю сильнее горя десяти тысяч таких же женщин, у которых в водах Лабы погибло три дня жизни.
«Марженка, – наклоняется она к ребенку, – я испекла бы тебе…»
И плачет.
Всего лишь в нескольких шагах от нее ресторан дешевых и вкусных обедов от десяти крон и выше. Мужчина, который сейчас там сидит и доедает хорошо поджаренный rostbeaf ge sance Tartare, возмущен. Точка зрения его выражается кратко:
«Чего хотят эти люди? – удивленно спрашивает он, изобразив на лице страдальческую гримасу. – Выходит, они хотят, чтобы мы ели испорченную муку? Сгорело зерно, что же с ним делать? Выбросили его в Лабу. Правильно. Можно даже удивляться, что у людей осталось еще столько честности; и вот тебе раз – находятся газеты, которые недовольны. Видите ли, уничтожают продукты, а люди голодают! Что же, нужно было это зерно отдать безработным? А потом не оберешься крику: «Кормят безработных испорченным зерном!» Разве возможно им угодить? Всегда найдут какой-нибудь повод для возбуждения граждан. Но что же спит цензура? Разве не ясно, что ни в чем мы так не нуждаемся в эти тяжелые времена, как в спокойствии?..»
Можете вы что-нибудь противопоставить этой точке зрения? И может ли этот мужчина, который воплощает в себе обеспокоенную общественность и ест со смаком свой роскошный ростбиф, представить себе, что его чревоугодие непосредственно связано с потоплением зерна? И может ли он примириться с тем, что существуют газеты, которым разрешено публично сопоставлять такие факты, как уничтожение продуктов и нищета населения?
Два человека, которых мы об этом спрашиваем, смотрят на нас испуганно, – не то мы хотим пошутить, не то хотим оскорбить их. Мы нашли их на рынке среди помойных ям. Они быстро вскочили и все время держатся так, будто вот-вот бросятся бежать.
Это муж и жена. Восемнадцать лет работал он на одном и том же заводе. Пять месяцев тому назад его оттуда выгнали. Она работала прислугой у инженера. Инженера уволили, теперь у него недостает денег и вполне хватает времени, чтобы самому для себя стать и прачкой и горничной.
Муж и жена по утрам выходят из дома. Пока они были прилично одеты, они заходили в открытые буфеты, находящиеся в центре города. Караулили. Дама, которая лакомилась салатом из крабов, пренебрегая булкой, на которую он был положен, или господин, который в спешке не доел кончика остывающей сосиски, – какие это были благодетели! Муж и жена набрасывались на остатки и ревниво оглядывались на таких же голодных конкурентов.
Но теперь платье пообтрепалось, а полицейские охраняют буфеты от нищих.
Муж и жена обходят мусорные ямы и рынки. Когда на дверях палаток повесят замки, а непроданные товары спрячут под брезентом и перевяжут веревками, они кидаются на кучи испорченных овощей и фруктов и поспешно выгребают яблоко, которое еще может побороться с червем, или абрикос, который, словно убывающий месяц, еще показывает серпик здорового лица. При этом необходимо действовать быстро-быстро, потому что через минуту придут дворники и поливочная машина смоет остатки картофеля, следы неряшливой торговли, а эти остатки, если их хорошенько почистить, – могли бы еще сойти за ужин.
Сто тысяч килограммов зерна было брошено в Лабу.
– Почему?
– Испортилось.
– Мы голодаем.
– Оно совсем сгорело.
– Должны были бы его перебрать… – говорит женщина, – зернышко по зернышку. Наверное, нашли бы и хорошие. Мы бы поели… ах, поесть…
Они стояли, держа в руках завядшие листья салата и капусты, и от голода предавались лихорадочным мечтаниям. А волнение господина из ресторана дешевых и вкусных обедов от десяти крон и выше, вероятно, уже успокоил черный кофе.
Сто тысяч килограммов зерна.
Наше интервью продолжалось около булочной. Там стоял молодой парень, устремив глаза на витрину. Булочная благоухала ароматами. Это невыносимо раздражает аппетит, если ты не обедал. Однако в Праге есть не только люди, которые не обедают, но есть и такие люди, которые к тому же и не завтракают, и не ужинают, люди, которые испытывают постоянный голод, жестокий, бесконечный голод. Я думаю, что полицейское управление, по соображениям общественной безопасности, спокойствия и порядка, запретит аромат булочных и колбасных или обнесет их колючей проволокой, а вход в них разрешит только по предъявлении толстого бумажника. Запах свежего хлеба, который не на что купить, придает слишком много сил рукам, ослабевшим от голода.
Казалось, что под взглядами молодого парня стекло витрины может расплавиться. Его глаза не отрывались от булок и калачей даже тогда, когда он говорил с нами.
Жили-были отец и три сына. Это – начало сказки, которая никого не порадует. В один и тот же месяц трое из них потеряли работу. Остался самый младший – с сорока восемью кронами еженедельного заработка. Один получал деньги, четверо голодали. Парень, который стоит сейчас перед витриной у булочной, убежал из дома. У него уже не хватило совести брать у самого младшего. Приближался момент, в который могла вспыхнуть ненависть между четырьмя людьми, которые когда-то любили друг друга, а теперь хотели только одного – есть. Три недели он уже бродит по Праге. Попрошайничает, продает газеты или фиалки, и желание убить кого-нибудь чередуется с желанием убить себя.