В отделе II-А-1 есть три человека с репутацией самых крутых борцов с коммунизмом и черно-бело-красными ленточками, полученными за отвагу в борьбе с внутренним врагом: Фридрих, Зандер и «мой комиссар» Йозеф Бём. Они мало говорят о гитлеровском национал-социализме. Не больше, чем знают сами. Они борются не за политическую идею. Они борются за себя. Каждый за свое.
Зандер, тщедушный человечек с разлившейся желчью, пожалуй, лучше других разбирается в полицейских приемах, а еще лучше – в денежных вопросах. На несколько месяцев его перевели из Праги в Берлин, но он таки добился возвращения в Прагу. Служба в столице Третьей империи обернулась для него понижением в должности… и большими убытками. У колониального чиновника в дебрях Африки или в той же Праге куда больше могущества и возможностей набивать карманы, нежели в Берлине. Педанту Зандеру нравится вести расследование даже во время обеда и таким образом демонстрировать собственное усердие. Но ему нужно демонстрировать свою занятость так, чтобы никто не заметил, что в наживе он куда усерднее. Горе тому, кто попадет ему в руки, но двойное горе тому, у кого дома имеются сберегательная книжка или ценные бумаги. Он умрет в кратчайший срок, ведь сберегательная книжка и ценные бумаги – настоящая страсть Зандера. По этой части Зандер считается самым способным чиновником. (Смола, чех-переводчик и помощник Зандера, совсем другой, он сродни разбойнику-джентльмену, который отнимает кошелек, но не жизнь.)
Фридрих – высокий, худощавый, смуглый тип со злобным взглядом и такой же злобной ухмылкой. Приехал в Республику в качестве агента гестапо еще в 1937 и участвовал в убийствах немецких антифашистов-эмигрантов. Причина этому – его страсть к убийству. Для Фридриха нет невиновных. Тот, кто шагнул через порог его кабинета, уже виновен. Ему нравится рассказывать женам, что их мужья сгинули в концлагерях или расстреляны. Нравится показывать заключенным урны с прахом.
– Этих семерых я убил собственными руками. Ты станешь восьмым.
(Урн уже восемь, потому что Фридрих убил пана Яна Жижку.) Ему нравится перечитывать старые протоколы допросов и с удовлетворением сообщать самому себе: «Готов! Готов!» Особенно ему нравится мучить женщин.
Тяга к роскоши – лишь дополнительное топливо для его полицейской работы. Богатая обстановка в квартире, магазин тканей? Умрете быстрее – вот и все.
Его помощник, чех по имени Нергр, ниже на полголовы. И всё на этом – больше между ними разницы нет.
Бём, мой комиссар, не питает страсти ни к деньгам, ни к убийствам, хотя жертв в его списке ничуть не меньше, чем у Зандера с Фридрихом. По натуре он авантюрист с желанием сделать карьеру. Бём давным-давно работает на гестапо: он был кельнером в кафе «Наполеон», где происходили секретные встречи Берана[24], и то, чего Гитлеру не докладывал сам Беран, доносил Бём. Но разве шло все это в сравнение с охотой на людей, с возможностью распоряжаться их жизнью и смертью, решать судьбы целых семей!
Свирепые расправы над заключенными не были для него самоцелью, но, если нельзя было выслужиться иначе, он шел на любую жестокость. Ибо что значат красота и жизнь человеческая для того, кто ищет славы Герострата!
Бём создал разветвленную сеть провокаторов, стал охотником с большой сворой гончих. И охотился. Нередко – ради удовольствия. Допросы он рассматривал как скучную, рутинную часть своих обязанностей. Аресты – вот что было самым главным! И еще наслаждение видом людей, ожидавших его решения. Как-то Бём арестовал в Праге две сотни электриков, вожатых и кондукторов автобусов, троллейбусов и трамваев и гнал их по путям, останавливая движение и создавая пробки. Вот это было счастье! Позже он отпустил сто пятьдесят арестованных, довольный тем, что в ста пятидесяти семьях скажут про него: «Хороший человек!»
Обычно Бём вел массовые, но мелкие дела. Пойманный случайно, я стал исключением.
– Ты мое крупнейшее дело, – искренне повторял он и гордился, потому что мое дело вообще считалось одним из самых крупных. Наверное, именно этому обстоятельству я и обязан тем, что прожил так долго.
Мы лгали друг другу без устали, но не без оглядки. Я каждый раз догадывался, когда он лгал, он – только изредка. Как только тайное становилось явным для нас обоих, мы по негласному соглашению переходили к другому вопросу. Думаю, его волновала не столько правда, сколько то, чтобы «его крупнейшее дело» не осталось в тени.
Дубинку и кандалы он не считал единственными инструментами допроса. Куда охотнее он убеждал или грозил – зависело от того, как он оценивал «своего» человека. Меня он не истязал (разве что в ту самую первую ночь), но, когда требовалось, сдавал меня с рук на руки коллегам.
Определенно он был занятнее и сложнее остальных гестаповцев. Умело пользовался богатым воображением. Время от времени он вывозил меня на «свидание» в Браник[25]. Там, сидя в кафе, мы наблюдали за гулявшими в саду.
– Ты арестован, но посмотри… – Бём помолчал и продолжил: – Разве что-то изменилось? Люди ходят, как прежде, смеются и занимаются своими делами, как прежде, жизнь продолжается, словно тебя и не существовало. Наверняка среди них найдутся и твои читатели. Как думаешь, из-за тебя у них прибавится хотя бы одна морщинка?
В другой раз после допроса, который длился целый день, он повез меня через всю Прагу к Градчанам[26], над Нерудовой улицей.
– Знаю, что ты любишь Прагу. Смотри! Неужели ты не хочешь сюда вернуться? Она такая красивая! И она останется такой же красивой, но уже без тебя…
Искушал он умело. В летнем пражском вечере уже чувствовалось дыхание осени, город, как зрелый виноград, терялся в голубоватой дымке, пьянил, как вино… хотелось всматриваться в него до скончания века…
– …и станет еще красивее без вас, – прервал я.
Он хохотнул – не зло, скорее грустно – и заметил:
– А ты циник.
Позже он еще не раз вспоминал о том вечере:
– Без нас… Значит, ты по-прежнему не веришь в нашу победу?
Спрашивал, потому что и сам в нее не верил. И внимательно слушал мои объяснения о силе и непобедимости Советского Союза. Это случилось в ходе одного из последних «допросов».
– С каждым чешским коммунистом, – говорил я, – вы убиваете частичку надежды в немецком народе. Только коммунизм способен спасти его будущее.
Он махнул рукой:
– Нет для нас спасения. Если потерпим поражение… – Он вытащил пистолет. – Видишь, три последних патрона? Их я оставлю для себя.
Но это характеризует не только его. Это характеризует эпоху, которая клонилась к закату.
Возле двери в камеру напротив висят подтяжки. Самые обычные мужские подтяжки. Предмет одежды, который мне прежде не нравился. Теперь же каждый раз, когда открывается дверь нашей камеры, смотрю на них с радостью. Мне видится надежда.
При аресте, когда бьют смертным боем, сперва у тебя забирают галстук, ремень или подтяжки, чтобы ты не повесился (хотя на простынях тоже можно повеситься). Опасные орудия смерти хранятся в тюремной канцелярии до тех пор, пока неизвестный следователь не решит, что тебя пора отправлять куда-нибудь еще: на принудительные работы, в концлагерь или на казнь. Тебя приводят в канцелярию и с важным видом вручают галстук или подтяжки. Но в камеру их брать запрещено. Следует повесить их снаружи в коридоре у двери или на перила напротив, где они и висят до твоей отправки как наглядный символ того, что кого-то из заключенных ожидает подневольное путешествие.
Подтяжки возле двери у камеры напротив появились в тот самый день, когда я получил весточку о судьбе Густины. Товарища из камеры напротив отправляют вместе с ней. Транспорт еще не отбыл. Внезапная заминка, якобы потому, что место будущих работ полностью разрушено во время бомбежки. (Та еще перспектива!) Никто не знает, когда он тронется в путь. Может быть, вечером, может быть, завтра, может быть, через неделю или две. Подтяжки у камеры напротив висят по-прежнему. И я знаю: если вижу их – значит, Густина еще в Праге. Поэтому я смотрю на них с радостью и любовью, словно на ее помощника. День, два, три… кто знает, что будет дальше. Возможно, именно этот день ее и спасет.
Все мы здесь так живем. Сегодня, месяц, год назад – все мы живем только завтрашним днем, надеждой на будущее. Судьба твоя решена, послезавтра тебя ожидает казнь… но завтра может случиться все что угодно! Нужно просто дожить, завтра все может измениться, все так нестабильно… Да кто его знает, что может случиться завтра! Проходит еще день, тысячи гибнут, для них завтра уже не наступит, а у выживших неизменно продолжает теплиться надежда: завтра… кто его знает, что может случиться завтра!
Возникают невероятные слухи, каждую неделю появляется очередное оптимистичное предсказание окончания войны, и его передают из уст в уста, и по Панкрацу начинает гулять новая сенсация, в которую так хочется верить. Борешься с этим, развенчиваешь ложные надежды, потому что они не укрепляют, а только ослабляют волю, ведь оптимизм нужно питать не выдумками, а истиной, ясным видением неизбежной победы. Но и в тебе тоже живет надежда на то, что один-единственный день станет решающим и именно этот день, может быть, перенесет тебя через грань между грозящей смертью и жизнью, в которой ты не хочешь сдаваться.
Так мало дней в человеческой жизни, а ты просишь, чтобы они бежали быстрее, быстрее, быстрее. Здесь время, мимолетное и неуловимое, которое все еще гонит кровь по венам, – твой друг. Как это странно!
Завтра превратилось во вчера. Послезавтра стало сегодня. И тоже прошло.
Подтяжки все еще висят возле двери в камеру напротив.
Глава 6Осадное положение. 1942 г
27 мая 1942 года.
Всего год назад.
После допроса меня доставили вниз – в кинотеатр. Таким был ежедневный маршрут «Четырехсотки»: в полдень – вниз на обед, привезенный из Панкраца, после обеда – обратно на четвертый этаж. Но в тот день мы наверх не вернулись.