ести подпольную работу.
Но самое главное – он знает свой долг. Он коммунист, который понимает, что нет места, где можно перестать хранить верность партии, сложить руки и «прекратить свою деятельность». Сказал бы, что здесь, в атмосфере огромной опасности и неимоверного напряжения, папаша Скоржепа нашел свое истинное призвание. Здесь он вырос.
Он умеет подстраиваться под ситуацию. Каждый день, каждый час возникают новые условия, которые требуют совсем иных подходов. Папаша Скоржепа находит их ловко и быстро. У него есть секунды. Он стучит в дверь камеры, вслушивается в сообщение и в другом конце коридора передает его кратко и четко до того, пока смена охранников успеет подняться по лестнице. Он осторожный, расчетливый. Через руки Скоржепы прошла добрая сотня записок – не то чтобы хоть одну обнаружили, его даже не заподозрили.
Он знает, кому помочь, кому нужна поддержка, где требуется детальный отчет об обстановке на воле, где отцовский взгляд придаст сил впавшему в отчаяние, где лишняя краюшка хлеба или ложка супа поможет пережить тяжелейший переход к «тюремному голоду». Он понимает это, распознает своим тонким чутьем и опытом и действует должным образом.
Сильный, бесстрашный боец. Настоящий человек. Вот это папаша Скоржепа.
Мне хотелось бы, чтобы те, кто когда-нибудь прочитает эти строки, увидели бы в написанном портрете не только папашу Скоржепу, но и замечательный образ «хаусарбайтера», сумевшего превратить работу на потребу врага в работу на благо заключенных. Папаша Скоржепа был одним-единственным, но среди коридорных встречались разные люди, не похожие друг на друга, однако не менее замечательные. Были они и в Панкраце, и во дворце Печека. Хотелось бы написать и о них, но мне остается жить всего несколько коротких часов, а их мало даже для «песни, в которой коротко поется о том, что долго свершается».
Вот несколько имен, несколько образцов… Да, тут далеко не все, о ком не следует забывать.
«Ренек» – Йозеф Терингль, жесткий, готовый принести себя в жертву, вспыльчивый; с ним и с его неразлучным другом, добрейшим Пепиком Бервиду, связана часть истории нашего сопротивления во дворце Печека.
Доктор Милош Недведь, прекрасный, благородный товарищ, который в Освенциме заплатил жизнью за ежедневную помощь заключенным.
Арношт Лоренц, человек, жену которого казнили за то, что не выдал товарищей. Спустя год он взял на себя чужую «вину» и отправился на казнь, чтобы спасти «хаусарбайтеров» из «Четырехсотки» и весь ее коллектив.
Неунывающий, всегда остроумный Вашек Резку, молчаливая, самоотверженная Анка Викова, казненная во время осадного положения, энергичный, веселый, изобретательный «библиотекарь» Спрингер, застенчивый юный Билек…
Только образцы, только образцы. Люди – большие и маленькие. Но все это люди. Отнюдь не людишки.
Глава 8Немного истории
9 июня 1943 года.
Перед камерой висит ремень. Мой ремень. Значит, меня отправляют. Ночью, в Германию – на суд… и так далее. Время жадно откусывает последние куски от оставшейся у меня жизни. Четыреста одиннадцать дней в Панкраце промелькнули непостижимо быстро. Сколько дней осталось? Где я их проведу? Как?
Вряд ли я сохраню возможность писать. Итак, последний рассказ. Еще немного истории, в которой я, может быть, последний оставшийся в живых свидетель.
В феврале 1941 года арестовали весь Центральный комитет Коммунистической партии Чехословакии и всех заместителей, подготовленных на случай провала. Как вышло, что на партию обрушился настолько тяжелый удар, всё еще устанавливают. Может быть, в положенное время перед судом об этом расскажут гестаповские комиссары. Я пробовал докопаться до сути, пока был «хаусарбайтером» во дворце Печека, но безуспешно. Не обошлось, конечно, без провокаторов, но определенную роль сыграла и неосторожность. Бдительность товарищей усыпили два года успешной подпольной работы. Нелегальная организация росла, в нее вливались новые члены, даже те, кого следовало использовать иначе. Аппарат усложнялся и постепенно стал неконтролируемым. Налет на партийный штаб планировался, по-видимому, загодя и произошел в то время, когда было подготовлено нападение на Советский Союз.
Поначалу я не осознавал масштабов провала. Ожидал связных, да так и не дождался. Спустя месяц мне стало очевидно, что случилось нечто серьезное и сидеть сложа руки уже нельзя. Стал искать выход. Другие тоже его искали.
Прежде всего я связался с Гонзой Выскочилом, который руководил работой в Средней Чехии. Он проявил инициативу и подготовил кое-какие материалы для «Руде право»: партию нельзя было оставлять без центрального органа печати. Я написал передовицу, но мы договорились, что материалы (какие именно, я не знал) выйдут в «Майском листе», а не в «Руде право», которое уже выпускалось в сокращенном варианте.
Месяц за месяцем мы применяли методы партизанской работы. На партию обрушился очень тяжелый удар, но уничтожить ее он не смог. Сотня новых товарищей взялась за незавершенные задания, на смену погибшим руководителям пришли другие, не дав организации распасться или стать пассивной. Но Центрального комитета все еще не было, да и в методах партизанской работы таилась опасность, что в самый ответственный момент – во время нападения на СССР – в наших рядах не будет единого порядка действий.
В попадавших ко мне выпусках «Руде право», выходивших теми же партизанскими методами, я узнал опытную политическую руку. Наш «Майский лист», к сожалению, оказался не очень удачным, но дал понять той стороне, что ей есть на кого рассчитывать. И мы принялись искать друг друга.
Поиски вели словно в дремучем лесу. Мы слышали голос и шли на его зов, а он звучал с другой стороны. Тяжелые потери сделали осторожнее всех товарищей, и двум членам Центрального комитета, которым хотелось встретиться друг с другом, пришлось прорываться сквозь чащу проверок и преград, поставленных и ими самими, и другими – теми, кто налаживал связь. Все было еще сложнее, потому что я не знал, кто был на той стороне, а он не знал, кого ищет.
Наконец мы нашли общего знакомого. Отличный парень, доктор Милош Недведь, стал нашим первым связным. Отчасти это тоже произошло случайно. В середине июня 41-го я заболел и послал за ним Лиду. Он сразу же появился у Баксов, где мы и договорились. У Милоша уже имелось поручение – найти «другого», но он и подумать не мог, что «другой» – это я. Наоборот, как и все на той стороне, он был убежден в моем аресте и, может быть, даже смерти.
22 июня 1941 года Гитлер напал на Советский Союз. Тем же вечером мы с Гонзой Выскочилом выпустили листовку о том, что́ эта агрессия будет значить для нас, чехов. 30 июня я наконец встретился с тем, кого так долго искал. Он пришел на явку, потому что уже знал, с кем будет встречаться. Я все еще пребывал в неведении. Стоял летний вечер, через открытое окно слышался запах акаций. Чем не момент для долгожданной встречи влюбленных? Мы затемнили окно, включили свет и обнялись. Ко мне на встречу пришел Гонза Зика.
Выяснилось, что в феврале 41-го арестовали не весь Центральный комитет. Зике, одному-единственному, удалось сбежать. Знакомы мы были давно. Я ему симпатизировал, но по-настоящему узнал его только во время совместной работы. Полноватый, добродушный, улыбчивый в жизни и жесткий, бескомпромиссный, решительный, верный нашему общему делу. Он не знал, не хотел знать ничего, кроме долга перед партией. И он отдал все, чтобы его выполнить. Зика любил людей, и они, в свою очередь, его любили, но он не жертвовал принципами ради популярности.
Общий язык мы нашли за пару минут. Еще несколько дней спустя я знал третьего члена нового руководства – тот связался с Зикой еще в мае – Гонзу Черного. Рослый, красивый парень, на редкость хороший товарищ, он прошел Испанию и вернулся оттуда с простреленным легким уже во время войны через фашистскую Германию. Он всегда оставался солдатом, имел богатый опыт подпольной работы, был талантливым и инициативным.
Месяцы напряженной борьбы спаяли нашу дружбу. Мы трое дополняли друг друга – и чертами характера, и способностями. Зика – организатор, деловой, педантичный; невозможно было пустить ему пыль в глаза, он докапывался до сути каждого донесения, со всех сторон рассматривал каждое предложение и по-доброму, но строго проверял выполнение каждого решения. Черный мыслил как военный, руководил диверсиями и подготовкой к вооруженной борьбе, не мелочился, отличался в действиях размахом и неутомимостью, ему везло находить новые формы и новых людей. Я был пропагандистом, журналистом, рассчитывающим на собственное чутье, отчасти фантазером и для баланса – критиком.
Такое разделение обязанностей было скорее разделением ответственности, но не работы. Каждый из нас всегда мог вмешаться и действовать самостоятельно там, где было необходимо. Было непросто. Удар, нанесенный в феврале, еще ощущался, рана так и не затянулась. Связи оказались оборваны; какие-то направления были полностью уничтожены, другие продолжали работать, но без руководства. Целые организации, целые заводы, целые области месяцами оставались изолированными, и мы рассчитывали, что они, по крайней мере, получают центральную газету и таким образом понимают, куда следует двигаться.
Явок не осталось – пользоваться прежними мы не могли, опасаясь, что за ними все еще наблюдают; на первых порах были проблемы с деньгами, с продовольствием… многое пришлось начинать заново. И все это происходило в то время, когда уже напали на Советский Союз и партии нельзя было ограничиваться подготовительной работой, ей требовалось вступить в борьбу, организовать внутренний фронт и вести против оккупантов «малую войну» не только собственными силами, но и силами всего народа. В подготовительные годы, с 1939 по 41-й, партия ушла в «глубокое подполье» и от немецкой полиции, и от чешской нации. Теперь истекавшей кровью партии предстояло отточить навыки нелегальной деятельности в период оккупации и в то же время показаться массам, наладить связь с беспартийными, обратиться ко всему народу, обратиться к каждому, кто был полон решимости бороться за свободу, и пробудить такую же решимость в тех, кто еще колебался.